Виктор прицелился: мушка была хорошо видна на фоне двух костров — Ашихэ тоже разожгла свой. Костры горели ровным, почти неподвижным пламенем. Ночь стала светлее, на небе уж кое-где мерцали звезды, а порой и месяц выглядывал из-за облаков, и тогда видны были косяки и беспорядочные стаи птиц, черной метелью запорошившие небо. Начиналось их последнее, третье нашествие. Птицы летели на новые гнезда. Были тут журавли и гуси, кулики, гагары, утки… Голоса их вызывали в памяти полузабытые, волнующие названия архипелагов и островов, кружили голову, напоминая о существовании огромного, бескрайнего мира… Автомобильные гудки, звонки трамваев, неоновые рекламы, электрический свет на улицах, на письменном столе, даже в уборной. У людей там есть дом, есть понедельник, вторник, все дни недели до необычного, отмеченного красным в календаре, — воскресенья. Они работают, читают книги, ходят в кино, на стадионы, веселятся в кафе и ресторанах. Они спят на кроватях, на белых простынях. Едят, что хотят, едят по-человечески, перекладывая еду с блюда на тарелки. Сказочная жизнь!.. Движение и гомон, множество встреч, событий, и в каждом из них скрыта возможность удачи, скрыта твоя неведомая судьба. И эта свобода, свобода и упоительное сознание, что сегодня ты здесь, а завтра можешь быть за тысячу километров отсюда… Ох, мать родная, хоть бы год пожить по-человечески.
Жажда познать мир, проснувшаяся при виде этих птиц, летящих в просторах поднебесья, легла на сердце жгучей и бурной тоской. Хватит! Он сыт по горло тайгой, и вечными скитаниями, и своей пещерой. Пусть же наконец рассеется легенда о Серебряной Голове, иначе им не двинуться с места, они вечно будут торчать на этом перевале, зажатые между горами Чанбаишаня и рекой Черного Дракона. Пора наконец идти к людям, зажить по-человечески. А если предстоит борьба, то пусть это будет борьба за что-то чистое, человеческое и святое, а не для этои чертовой Артхашастры, ни для чьей Артхашастры…
Что-то как будто пробилось сквозь тишину. Это было почти неощутимо, как предчувствие.
Виктор напряг слух. Тихо. Нет, шорох… Вот скрипнул камешек под чьей-то ногой… Идут!
Шел не один, а много людей, мерно, без шума, но и не особенно скрываясь. Сколько их могло быть?
Трижды сверкнул свет фонарика. Высоко поднятый, он долго-долго не гас.
Наконец опять темнота. Кто-то крикнул:
— Товарищ Среброголовый!
И из мрака вышел Среброголовый. Наверно, это был он. Виктор его не знал, никогда не видел, но именно таким представлял его себе по рассказам Ашихэ. Высокий, в ватнике, с коротким карабином на плече дулом вниз. Солдатская каска отброшена на ремешке за спину, и видна седая голова, серебряная в отблесках огня.
Он со своими спутниками обошел костер. Их было шестеро, он — седьмой. Все остановились и стали тихо совещаться.
Тот же голос позвал из темноты:
— Товарищ Сребрологовый, вас ждут у второго костра!
Седой двинулся — медленно, как-то нерешительно, то и дело светя вокруг Фонариком.
Виктор лежал пластом, словно пришибленный. Среброголовый?! Вот так штука! Этого он не ожидал. Он хотел крикнуть: «Кто идет?» Если это Среброголовый, он должен знать Ашихэ. Но в эту минуту из мрака появилась еще одна группа людей. Так же одетые, но с виду какие-то другие, пониже ростом. Один держал пистолет так, словно намеревался стрелять, если Среброголовый повернет обратно. Перед этим человеком шел другой и вел собак. Сутулая квадратная спина, ноги дугой и такие верткие, словно это руки движутся в штанинах, лысая большая голова… Да это не кто иной, как У! И собаки его. А у всех, кто с ним, ноги короткие, туловища длинные — как можно было не заметить этого сразу! Переодетые японцы! Они пустили вперед казаков или маньчжуров, а сами ждут, когда можно будет брать пленных.
Виктор снял с пояса «лимонку» — ее Ашихэ когда-то подарила ему как спасительное средство, чтобы не попасть живым в руки японцев. Он замахнулся, подумав, что в этот миг Ашихэ уже бежит, конечно, навстречу Среброголовому, размахивая, как уговорились, своим факелом. Добегает уже, верно, глупенькая, до того костра…
Он швырнул гранату, отполз на край обрыва и схватился за маузер.
У и его собак разнесло в клочки. Упал и японец с пистолетом.
— Уттэ!
Японцы открыли огонь. И тотчас же из-за карликовых сосен грянули два выстрела. «Товарищи!» — подумал Виктор. Видно, слова японской команды резнули их слух так, что они не утерпели. Но почему только два выстрела?
А шестерка с мнимым Среброголовым впереди успела между тем пройти. Они легли на землю, скрылись во мраке где-то между первой и второй огненной преградой. И одна только Ашихэ стоит в свете своего костра, подняв над головой факел в знак приветствия. Эх, черт возьми — она увидела этого Среброголового! Не догадывается, что это маскарад, поверила и воображает, будто все было ошибкой, недоразумением. Ашихэ, разве ты не понимаешь, что они схватили Мэй, выпытали у нее тайну сигналов… Спасайся, Ашихэ, спасайся!
Виктор вскарабкался повыше и двинулся к ней. В этом месте, за выступом горы японские пули в него попасть не могли, но и он потерял из виду ущелье и дальше брел вслепую, время от времени ощупывая скалы. Вот гранитная стена кончилась, впереди, по его соображениям, должна была быть осыпь.
Вдруг залаяла собака, не Волчок, а какая-то чужая. Тявкнула и замолкла — вероятно, ее схватили за шиворот.
Виктор присел на корточки, устремив глаза и маузер в ту сторону. Там, шагах в пятнадцати-двадцати, кто-то притаился. И не один. Их там было много, они, должно быть, шли издалека и вспотели: Виктор улавливал запах пота, и не только пота, а чеснока и ниньхутоуского табака.
— Ты что тут делаешь, Мо Туань?
— Ах, это ты! Мы как раз тебя ищем.
И Мо Туань направился было к Виктору.
— Стой! Кто там еще с тобой?
— Здесь Сан-пяо, Хэн, Толстый Кун… Я привел тебе людей, Вэй-ту.
— Мне?
— Да. Их Багорный прислал, он велит тебе быть здесь нашим чжангуйды, потому что ты лучше всего…
— Сколько вас?
— Пятнадцать.
— Пусть десять человек идут к Чэну. Ведь это Чэн стрелял?
— Чэн и Су. Я их оставил здесь на всякий случай, а сам…
Из ущелья донеслись взрывы гранат. Там либо хотели развалить костры, либо били в Чэна.
— Бегом! Не дайте им выбраться, зажмите в том месте… Остальные за мной!
Виктор помчался по осыпи, не обращая внимания на грохот летевших из-под ног камней. Вокруг шлепались пули, ударяясь о камни. Но он знал, что выпуклость горы его скрывает. Ашихэ, должно быть, уже поняла, что творится, и укрылась где-то. В нее, безусловно, стрелять не стали. Не за тем они сюда пришли. Им нужно взять всех живыми, а особенно — допросить сигнальщицу.
Он остановился и прислушался. Японцы все еще били в камни за обрывом. Это хорошо, пусть ищут в том месте.
— Товарищ, — сказал ему Мо Туань таким тоном, как докладывают командиру. — Люй Цинь не поспевал за нами, он остался у мостов на реке. Так что, если будут раненые…
— Мо Туань, я не думал, что ты так поступишь… Прости меня. И того не предполагал, что Багорный…
— Багорный идет в бой, и ты, Вэй-ту, идешь в бой. Все может случиться. И он велел передать тебе вот это…
В руке у Виктора очутилась какая-то бумага. Шершавая и липкая. Ну да — в смоле!.. Та самая газетная вырезка, которую он держал уже раз в руках — тогда, в пещере.
— Сопоставь даты. Когда во Владивостоке судили Среброголового, Багорный был с тобой в Харбине.
— Значит, Среброголовый… Ты знаешь?
— Об этом потом. Теперь будем делать свое дело, товарищ… Только бы их одолеть!
— Одолеем!
Виктор готов был обнять охотника. «Ах, Мо Туань, Мо Ту-ань, ты и не знаешь, какую кошмарную тяжесть снял с моей души!»
Однако он ничем не выдал своих чувств, и голос его был так же ровен и тих:
— Пойдем, как на кабана, по одной стороне. Когда сойдем и я остановлюсь, ты, Мо Туань, и ты, Хэн, передвинетесь дальше вправо, а вы, остальные, останетесь слева от меня. Дистанция — десять шагов. Не стрелять в каждую тень: там где-то должна быть Ашихэ. Окружим, как сетью, загоним их в тиски, к Чэну, понятно? Ну, вперед!
Он повел людей по высокому краю ущелья. Их товарищ, их командир… В сознании этом была огромная радость, и облегчение, и стыд за себя. Волнующий хаос чувств. Никто его не поучает, не менторствует, нет здесь никакой «Артхашастры», есть лишь общая борьба и священный долг товарищества… «Если бы так всегда, я давно был бы с вами, люди».
— Отошли! — шепнул Туань.
Бой шел у выхода с перевала, бой за этот выход. В ущелье было тихо, стрельба прекратилась.
— А может, они только притаились? Идем!
Они сползли вниз по склону. Так осторожно, что ни один камешек не дрогнул, ни одним шагом не выдали своего присутствия. Таежники умели ходить…
На дне ущелья Виктор разместил всех. От двух еще догоравших вдали, хотя уже разбросанных костров летели искры. Слабое, туманное зарево стояло там, а дальше, низко над землей, стлалась тьма непроницаемая, густая до черноты. Не оставалось ничего другого, как только идти на звуки и запах. В таких условиях действовать ножом было удобнее; и Виктор взял его в зубы.
Где-то сбоку грохнуло, как из гранатомета. Сан-пяо выпалил из своей берданки. И тотчас враги швырнули в его сторону гранаты — одну, другую. Гранат у них, видно, было много, а стрелять они не хотели, чтобы огонь не выдал их. Это, наверно, были казаки. Маньчжуры не выдержали бы такой гнетущей, слепой тишины.
Залаял Волчок. Он наконец почуял хозяина. Тявкнул резко и один раз, как всегда, когда возвещал, что сторожит зверя и ждет удобного момента, чтобы схватить его за ноги.
Лай Волчка звучал как-то не по-обычному яростно. Чувствовалось, что пес готов попросту разорвать кого-то, над кем он сидел высоко, на другом склоне, ближе к Мо Туаню. А Мо Туань, по-видимому, шел на этот зов Волчка. Двинулся туда и Виктор, тихонько, ползком, готовый каждого, кто перед ним появится, встретить пулей из маузера. Его тревога за Ашихэ несколько утихла, он надеялся, что она прячется там, где лает Волчок, иначе пес давно прибежал бы к нему. Но вот Мо Туань выстрелил. И в тот же миг что-то ухнуло, ослепило Виктора, жар разлился по спине.