Однажды Чжуан-цзы приснилось, будто он мотылек, веселый мотылек, и летает себе на свободе, не ведая, что он — Чжуан-цзы. Но вдруг он проснулся и видит, что он опять Чжуан-цзы. И вот теперь не известно, приснился ли мотылек этому мудрецу, или Чжуан-цзы был только сном мотылька.[11] А ведь Чжуан-цзы и мотылек — существа, решительно во всем различные. Это и называется перевоплощением… Мы с тобой оба — только чей-то сон. Да, да. Я стою здесь и утверждаю, что я — только сон, а в действительности я — чей-то сон. Это называется парадоксом. Если…
Звездочка вдруг встрепенулся.
Люй Цинь посмотрел на него сквозь растопыренные пальцы. Говоря, он все время обращался как будто не к кабану, а к своим пальцам, загибал и разгибал их, словно подсчитывая что-то или поднося ими Звездочке каждое изречение мудреца.
А кабан усиленно нюхал воздух и поводил коротким рылом. Полулежа у него на спине, Люй Цинь чувствовал, что кабан дрожит и весь ощетинился. По черной полосе вдоль спины шерсть у него встала дыбом.
— Что с тобой, малыш?.. — начал было его хозяин ласково, но, отброшенный кабаном, ударился о дерево и в следующее мгновение увидел, что Звездочка, встряхиваясь, бешено засверкавшими глазами уставился на тигрицу, притаившуюся среди кустов совсем близко, в каких-нибудь пятнадцати шагах от них.
Было ясно: кабан сейчас фыркнет и кинется на нее. Вспыльчив, как порох, всегда первый лезет в драку со всяким, кто ему под клыки подвернется, будь то волк, или рысь, или росомаха. До сих пор воевал он только с волками, рысями и росомахами и легко управлялся с ними. Но тут тигр!
Однако кабан явно был в себе уверен и рассчитывал, что его сабли не подведут, когда он с размаху страшным ударом вобьет их в тело тигрицы и распорет ей брюхо сверху донизу.
Тигрица тоже одним взглядом оценила эти клыки необычайных размеров и огромную тушу черного зверя, потрясаемую не страхом, а бешенством. Перед ней был не такой кабан, как другие, которые бегут, едва учуют тигра. Этот был зверь боевой, из тех, что не бегут, а сами нападают. С таким лучше быть поосторожней и действовать не сразу, а с оглядкой.
Звездочка опять фыркнул, и в этот самый миг Люй Цинь из-за его спины вышел вперед.
Левой рукой он поглаживал кабана за косматым ухом: «Ну, ну, Звездочка, не надо», а правой снял с головы меховую шапку. Он улыбался как-то растерянно, в улыбке его заметны были и страх и озабоченность. Столько лет он не снимал шапки перед тигром! Как бы сейчас, через полвека, не пришлось сгинуть, расплатиться за всех тех тигров, которых он в молодости ловил живьем вот таким способом — при помощи шапки и сети.
Тигрица поднялась, удивленная и разгневанная тем, что не только кабан, но и человек ее не испугался. Поискала глазами детей. Увидела, что все в порядке: они обходили добычу с тыла.
Люй Цинь, обеими руками прижимая к груди шапку, подходил медленно, подобострастно согнувшись, он как бы заранее извинялся перед тигрицей в том, что сейчас проделает.
Когда уже только два-три шага отделяли его от готового к прыжку зверя, он остановился. Взмахнул шапкой и швырнул ее, как мяч, прямо в морду ошеломленной тигрице.
Она схватила шапку на лету и, лязгнув зубами, крепко сомкнула челюсти. А Люй Циню только того и надо было.
Была бы у него под рукой сеть, можно было бы сейчас обмотать ею тигрицу, потому что разомкнуть челюсти, стиснутые изо всех сил в порыве ярости, ей будет нелегко — во всяком случае, она это сделает не сразу.
Тигрица вертела головой и рвала лапами торчавшие из пасти остатки меховой шапки, а Люй Цинь вскочил на Звездочку и, вцепившись ему в загривок, забарабанил пятками по его брюху — таким способом он обычно пускал кабана в галоп.
Звездочка повернулся, но едва он тронулся с места, как из-за дерева метнулось полосатое тело тигренка. Кабан только ухнул и сразу всадил клыки тигренку в горло.
Тигренок величиной с волка взвился в воздух, Люй Цинь от сотрясения свалился со спины Звездочки, а у тигрицы, когда она увидела, что кабан терзает ее детеныша, челюсти сами собой разомкнулись.
От ее рыка даже лес загудел, а Люй Цинь ахнул:
— Ну, Звездочка, пропали мы с тобой!
Тигрица, воплощенная ярость и жажда мести, молотом обрушилась на кабана, но тот успел отскочить и в то же время, наклонив рыло, прошелся клыком по ее боку, вспоров одну из полос между ребрами.
Тигрица нацелилась лапами, но кабан опять ускользнул. Поверить трудно, какой подвижной и гибкой может в случае опасности оказаться этакая щетинистая громадина!
Тигрица, взбешенная, окровавленная, кружила вокруг тополя, за которым укрылся Звездочка, и выжидала удобного момента для нападения. Тут из чащи метнулось еще одно полосатое тело.
У Люй Циня ноги подкосились. Он прижался к дереву.
Звездочку оседлал неизвестно откуда взявшийся бесхвостый молодой тигр. Злой и цепкий, он вгрызался зубами в шею кабана. А старая тигрица, уже предвкушая добычу, металась, как судья на ринге, вокруг Звездочки, пытаясь прикончить его, да так, чтобы при этом не пострадал ее сын.
Конец! Люй Цинь закрыл глаза.
И тут вдруг загремел выстрел.
От дальнего выстрела тихо задребезжали стекла.
Алсуфьев выглянул в оконце, матовое от утреннего тумана. «Должно быть, это Виктор убил еще одного оленя», — подумал он и снова углубился в чтение.
То, что он читал, занимало его больше всех выстрелов на свете. В книге речь шла о расщеплении атома.
Потрясенный, он еще раз посмотрел на обложку — не ошибся ли? Нет, издана книга совсем недавно, в феврале 1939 года в Париже. По крайней мере для жителя тайги это новинка.
Некий Фредерик Жолио-Кюри посвящал профанов в непостижимые, казалось бы, тайны ядерной физики, делая это в такой доступной форме, так просто, как некогда писали в «Задушевном слове» или «Ниве» об устройстве локомотива.
«Нейтрон-снаряд вызывает в массе урана первое расщепление ядра». Алсуфьев сдвинул брови, стараясь припомнить, кто такой Жолио-Кюри. Кюри?.. Муж Марии? Не может быть! Во-первых, того звали Пьер, во-вторых, он давно погиб под колесами — кажется, его лошади понесли.
Нет, этого Фредерика он никак не мог припомнить. Так же как и других ученых, чьи имена были приведены в книге.
Кроме Резерфорда, разумеется. Нельзя забыть человека, которого считаешь своим учителем. Резерфорд был великим ученым уже тогда, когда он, Павел Алсуфьев, еще сидел на школьной скамье. А Жолио-Кюри, Ферми, Андерсон, Юри, Кокрофт, Уолтон… Новые имена, новые светила. Целое созвездие: Чедвик, Ган, Штрассман, Мейтнер, Пикар, Ван де Грааф, Иваненко…
А может, это Фрол Иваненко? Он расхохотался при одной мысли, что их университетский ночной сторож, который после революции стал «товарищем комендантом», мог первый выдвинуть гипотезу протонно-нейтронного строения атомного ядра. Нет, конечно, этот Иваненко — какой-нибудь эмигрант. Во всем созвездии — один русский. Что ж, и то хорошо.
А могло быть иначе… Это было так возможно! Если бы только тогда, в восемнадцатом году, не выключали электричества и если бы не было революции…
Обоим им — старику Резерфорду в Манчестере и ему, петербуржцу Алсуфьеву, только что получившему тогда докторскую степень, — пришла мысль бомбардировать ядро азота альфа-частицами. Но на острове, которого не коснулась ни мировая, ни гражданская война, к услугам Резерфорда всегда был ток любого напряжения и вся необходимая аппаратура. А он…
Алсуфьев весь сжался: ох, эта зима семнадцатого года, зима восемнадцатого!
Когда он вспоминал те годы, в памяти прежде всего вставал холод, голод и, наконец, — Иваненко. Иваненко вырастал в символ революции, это революция глядела на него, Алсуфьева, мутными глазами Иваненко, усмехалась, как тот плосколицый комендант.
Приборы? Да, вначале было все, чего душе угодно, Папаша Алсуфьев денег сыну не жалел: умел жить с размахом, да и были средства. Хочешь, сынок, новый трансформатор для университета? Пожалуйста! Другие сыновья тянут у отцов деньги на кокоток, на карты, а ты по крайней мере — на свою лабораторию… Спектрограф нужен? Получай чек. Вакуумная установка? Получай установку!.. Но в конце концов отец стал уже полушутя укорять сына: «Атом атомом, и жертвы для науки — это я понимаю, мы оставим по себе память в нашей alma mater. Но, право, если бы ты содержал самую шикарную кокотку в Петербурге, хотя бы и Зорскую, это стоило бы мне дешевле, чем твои вакуумные установки…» А когда началась революция и фамильные драгоценности пришлось обменивать на дрова, на муку, папа Алсуфьев решительно встал на дыбы: «Хватит! Пусть теперь большевики двигают вперед науку».
Вот как обстояло дело с аппаратурой. А электрический ток? В году семнадцатом и восемнадцатом он был так же ненадежен, как погода. Никогда нельзя было ничего предвидеть. Света ждали, как дождя, гадая: будет или не будет? Вспыхнет вдруг — и уже бежишь сломя голову в университетскую лабораторию. Если не погаснет, пока добежишь, надо было кланяться Фролу Иваненко, чтобы пустил поработать, — «потрудиться для человечества», как выражались в дооктябрьские времена. Ключи от лабораторий хранились у Иваненко — ведь университет тогда был закрыт.
А Иваненко каждый раз объявлял, что все дорожает и, кроме того, он, Иваненко, головой отвечает за все здание. Случись какая-нибудь диверсия — что тогда? Кого засадят? «Сукин ты сын, Иваненко! — скажет народная власть. — Как ты мог покрывать помещичьего сынка?» Ведь с классовой точки зрения Алсуфьев, хоть он и доктор физических наук, — помещик и только. А наука должна теперь стать рабоче-крестьянской.
А когда этому Иваненко сунешь что-нибудь, он, позванивая ключами впускал его в лабораторию с угодливой усмешечкой как пускают какого-нибудь повесу к девке.
Пользуясь его страстью к работе в лаборатории, Иваненко выжимал из него последние деньги, да еще шантажировал, грозя донести, так как из лаборатории якобы пропадает то одно, то другое. И в самом деле пропадало. Фрол сам выносил на рынок все, что можно было выменять на продукты.