«Этот «краковяк» будет пятый по счету», — думал Виктор. Убитых до этого четырех оленей он отвез на лодке в Ханьшоу и за них получил теплую шапку, ватную куртку, штаны, улы для себя и еще соль, рис, муку, сою и всякие другие запасы на зиму, включая махорку для Алсуфьева. Да, вот сколько дал за оленей торговец и еще кланялся, просил привезти опять такого же товару. Ведь в оленях было с полтонны наилучшего мяса, не считая шкур и рогов. Лодка Люй Циня не могла поднять такой груз, и пришлось два раза проделать путь через озеро — восемьдесят ли, то есть сорок километров в один конец.
Пятого оленя надо будет отвезти в ту же деревню Ханьшоу. За него Виктору хотелось получить только халат, теплый халат. И пусть одна из дочерей купца вышьет на нем феникса с распростертыми крыльями — рисунок всем известный. Такими вышивками на груди украшалась одежда мандаринов в течение двадцати четырех веков, до конца царствования богдыханов. И, пожалуй, столько же веков носили эту одежду мандаринов старшие в роде Люй Циня.
«Когда отец собирался выйти из дому, я подавал ему эту одежду. И думал, что когда-нибудь так же будет мне ее подавать мой сын. Но миновали времена мандаринов. И не жаль что миновали — плохие то были времена. А у меня нет сына, нет семьи — никого, кроме Звездочки и тебя, Вэй-ту. Поэтому я не ношу той одежды с вышитым на груди Фениксом, о которой мечтал в детстве».
Так говорил Люй Цинь. Это было недавно. Они собирали в лесу ягоды лимонника. Виктор, или Вэй-ту, как его называл Люй Цинь, продирался через путаницу лиан к кустам усыпанным гроздьями, и передавал старику красные ягоды, которые жителей тайги так же предохраняют от цинги, как чеснок, лук и другие растения, содержащие много витаминов.
Тогда-то Люй Цинь, обычно такой сдержанный, неохотно вспоминавший о прошлом, стал откровеннее и, рассказывая Виктору о своем детстве, нечаянно проговорился, что он из рода мандаринов. В сравнительно молодом возрасте сдал он экзамены, которые тогда требовались, и получил ученую степень сюцай, так что мог не бояться ударов бамбуковой палкой по пяткам: эта степень избавляла навсегда от телесных наказаний. Позднее он держал экзамен на ученую степень цзюйжень. Любопытно, что раньше, чем экзаменовать, его обыскали с ног до головы, проверяя, не прячет ли он где-нибудь шпаргалок или рукописи. Обыскивали по ритуалу, установленному двадцать четыре века назад. Выходит, что подсказка и списывание практиковались в Китае задолго до рождества Христова. Вот уж подлинно страна древней культуры!
— После обыска меня на целые сутки заперли в комнате и велели написать в стихах сочинение на тему о третьей книге Конфуция. Перед дверью поставили стражу.
Люй Цинь не сказал Виктору, выдержал ли он этот экзамен. Пояснил только, что было это в царствование вдовствующей императрицы Цы-си, которая так жестоко — руками англичан и французским оружием — подавила крестьянское восстание тайпинов: на одном только берегу реки Яндзыцзян было срублено сто тысяч голов, и делалось это именем малолетнего богдыхана. Имя он носил необычайное, трудно произносимое и бессмысленное, как те времена: Цы-хай-туань-юнь-кан-и-хао-юнь-чуань-чэ-эр-шаокун-цинь-сянь-чун-си.
Не более четверти часа стоял Виктор на звериной тропе, но за эти четверть часа совсем рассвело. На молодых побегах берез сверкал иней. Тонкие коричневатые росточки сливались с фоном, а стеклянные шарики инея бросались в глаза. Сквозь ряды этих сверкающих сережек Виктор смотрел на отливавшую фиолетовым темную полосу вереска, на кедр, за которым уходила в чащу оленья тропа.
Однако не слышно было приближения «краковяка» и стука его рога о сучья. Еще удивительнее было другое (и тут Виктор вдруг понял, почему этот утренний час кажется ему таким необычным): в лесу не слышно было и других оленей. Ни одного.
Здесь, куда сходились олени со всех окрестных сопок, в такое чудесное утро, когда на деревьях сверкает иней и скованная заморозками земля звенит под ногами, должны бы реветь во всю мочь несколько десятков оленей. А между тем… Что же случилось?
Виктор достал из-за пазухи вабик собственной работы — дудку из двух кусков тополевого дерева, искусно оплетенных лыком.
Он не был еще уверен в своем умении приманивать оленей этим вабиком — пока ему удалось приманить только одного. Поэтому не хотелось начинать первому — он выжидал, пока они заревут. Зададут тон — тогда надо взять только одной нотой выше, чтобы олень вообразил, что это ревет соперник послабее его. Если взять слишком высокий тон, то ни один солидный рогач на этот зов не пойдет, считая, что так может кричать только какой-то молокосос, с которым и драться не стоит — он и так сразу струсит и убежит. Если же взять тон слишком низкий и мощный, олень может испугаться («ого, какой горластый!») и совсем не отзовется.
Виктор поднес дудку к губам, закрыл глаза и сосредоточенно представив себе поднятую голову оленя и тональность его голоса, продудел в свою дудку два раза. Это было похоже на кашель — такие звуки издает время от времени вожак, который ходит со своим стадом, — как бы предупреждая, что он начеку и никому не советует вторгаться в его жизнь…
Яга вздрогнула и быстро повернула морду к хозяину. Это значило, что он подражает оленю удачно. Однако ни один олень не откликнулся. В тайге стояла такая тишина, словно все живое ушло из нее. Если бы ветер переменился, это было бы еще понятно: значит, звери перебрались на подветренную сторону. Но ветер (едва ощутимый к тому же) ничуть не переменил направления и дул по-прежнему со стороны озера.
Виктору стало ясно, что здесь ночью что-то случилось. Может, оленей разогнали волки, а может, и тигр. Во всяком случае, стоять тут и ждать не имело больше смысла.
Он направился к речушке, которую Люй Цинь называл «Упрямая сестричка». Эта Упрямица брала начала, как и Муданьцзян, в озере и километров через двадцать впадала в Муданьцзян.
А может быть, там, где сливаются Муданьцзян и Упрямица, и прячутся сейчас олени?
Виктору сильно хотелось убить еще одного рогача, чтобы выменять его на халат для Люй Циня. Теплый халат старику очень пригодится. Люй Цинь, конечно, поворчит, когда увидит вышитого на груди феникса, знак мандаринов. Скажет, что это и лишний расход и вообще ни к чему — детские фантазии. Но в глубине души он будет тронут, не может это его не тронуть. Вот уже пятьдесят лет никто не делал ему подарка к Новому году. Алсуфьеву, который жил у него тринадцать лет, это и в голову не приходило. Вероятно, потому, что Новый год здесь празднуется китайский — значит, не совсем настоящий. Или потому, что Люй Цинь китаец? Неполноценный, мол, человек, и, значит, можно не церемониться, обойтись без каких-то там условностей — так, видно, рассуждал Алсуфьев. Он и Люй Цинь жили в одной фанзе, но Люй Цинь был по-прежнему одинок и тосковал по близкому человеку. Только в нем, Викторе, он нашел желанного друга.
И однажды он по-своему высказал это с детской простотой и достоинством, языком старых, позабытых книг:
— С тех пор как ты со мной, Вэй-ту, у меня всегда достаточно мяса. Ты и дров всегда нарубишь, и воды принесешь с озера, а в нашем огороде оставляешь мне самую легкую работу. Когда я выхожу, ты на прощанье заботливо спрашиваешь, куда я иду и не слишком ли далеко. Когда возвращаюсь, встречаешь меня радостью и горячей пищей. Поистине, и в фанзе и на сердце у меня стало светлее с тех пор, как ты со мной, Вэй-ту. Как будто я нашел в тебе сына.
А Виктор слушал и думал: «Полностью заменить ему сына я не могу. Слишком поздно, я никого уже не полюблю так, как любил отца и мать. Но все, что осталось еще в моем сердце, пусть берет. И благодарность мою за его доброту и мудрость пусть примет старый Люй Цинь вместе с халатом, который я ему поднесу, как он когда-то в детстве мечтал, на Новый год. Ведь у китайцев Новый год празднуется в начале февраля, так что времени у меня достаточно и дочки торговца в Ханьшоу успеют вышить феникса — в обмен на оленя, конечно. Только бы попался мне какой-нибудь получше!»
Виктор шел не спеша, как ходят в тайге. То и дело останавливался, застыв на месте, только нос, уши, глаза были настороже по-звериному. Затем шел дальше бессознательно-осторожным шагом, носками беззвучно касаясь земли.
Холодное багровое солнце вставало над лесом — было уже, должно быть, около семи. Виктор посмотрел на часы: они показывали пять. Поднес их к уху — не тикают!
Он хотел их завести, но тут же сообразил, что это ни к чему: ведь он не знает точно, который час. Отныне он не сможет проверять время. Будет его узнавать, как все в тайге, по солнцу, звездам, росе.
Ему стало невыразимо грустно, словно случилось несчастье. Пришлось уговаривать себя: «Эка важность, миллионы людей обходятся без часов и живут же как-то».
Но мучительное ощущение утраты и даже обиды не проходило. И не потому, что мать говаривала: «Если часы останавливаются, не к добру это…» Он таких суеверий не разделял. Но часы — подарок родителей. Он получил их, когда перешел в седьмой класс. И с тех пор они шли превосходно. А вот теперь остановились — и казалось, что с ними замерло все, что еще оставалось от прежней жизни.
Знакомая боль, притупившаяся было в последнее время, ожила с прежней силой.
Стоя на пригорке, Виктор влажными от слез глазами смотрел на лес, на речку, но видел не их, а мать и отца видел, как они уходят, уходят в неведомое, и никакими силами не удержать их. Рвется нить и вместе с нею все, что связывало его с дорогим и близким. Отовсюду надвигается чужое. Что остается у него родного? Только польский язык. Но и тот…
Он задрожал при мысли, что может забыть язык отца и матери.
А это возможно. Уже четыре месяца он не сказал ни слова по-польски. С Люй Цинем говорит по-китайски, с Алсуфьевым — по-русски.
Как живой, встал перед ним отец, и вспомнилось Виктору, как однажды, беседуя с ним у костра, говорил он, усмехаясь своей невеселой усмешкой под густыми усами:
— В ссылке я, Бибштек, годами не слышал польского слова. В тайге, бывало, такой вдруг нападет страх: господи Иисусе, а что, если забуду совсем родной язык? И тогда я, братец, ходил и вслух говорил сам с собой по-польски. Или читал на память из «П