Были среди охотников люди, которые опасались появляться в городе и поручали другим сбывать свой товар. В тайге, даже и тогда, когда тигры бесятся, справляя свои свадьбы, все же безопаснее, чем в соседстве с японцами, которые каждому усмехаются из-под черных усиков угодливо, как парикмахер, но проявляют удивительное проворство, когда дело идет о том, чтобы начисто сбрить голову с плеч.
Кого-нибудь из таких охотников Третий Ю всегда на праздник приглашал к себе.
— Ночи тигров будут в этом году страшны, как никогда, — предостерегал он гостя. — Так вместе нам будет спокойнее. Моя жена уж постарается, чтобы ты у нас не голодал.
В этих словах Третьего Ю слышалась и нотка превосходства женатого человека, у которого в доме есть добрая хозяйка-жена, ухаживающая за ним, и важность человека, занимающего высокий пост: два года назад, когда в лесное море пришло много людей, спасавшихся от преследования, они основали сян — лесную общину и единогласно выбрали Третьего Ю старшим — чжангуйды.
С тех пор в тайге над горной рекой Муданьцзян от перевала до польской могилы, на территории примерно в три тысячи квадратных километров, единственным законом для двухсот семи человек было слово старого Ю.
И люди очень серьезно, с большой тревогой выслушивали сообщение Ю, что «ночи тигров» в этом году будут опаснее предыдущих, так как из Кореи пришло несколько спугнутых оттуда тигров, тигрята их уже подросли, а среди этих молодых есть бесхвостый Ван, который теперь уже может состязаться со старыми тиграми и несомненно станет Да Ваном, Великим Владыкой — таково было общее мнение.
Да, это был тигр невиданных размеров, великолепный, хотя и калека — у него осталось только полхвоста. Бесхвостого уже знали охотники, искатели золота и те, кто ходит за женьшенем, за целебными травами, за грибом му-эр, и те кто обжигает уголь в тайге, — словом, все. Не раз случалось людям разминуться с ним на лесных тропах. Он пристально смотрел на них своими бирюзовыми глазами с другого берега, когда они приходили к реке по воду или купаться. По ночам он кружил около их костров, и, услышав его рычание, они спешили подбросить в костер дров, чтобы пламя вспыхнуло ярче, и искры с треском взлетали под самые кроны деревьев.
Люди были благодарны Вану за то, что он не вредит им, не причиняет убытков. Иной раз, правда, сожрет какую-нибудь дичь, попавшую в капкан или подстреленную из самопала, но на это обижаться нельзя. Тайга всех кормит, и кто первый поспел, тот и прав. Другие тигры на его месте делали бы больше вреда, таскали бы добычу охотников из всех капканов и сетей, а этот — нет. «Бесхвостый» не гнался за чужим, не был падок на легкую добычу, и его за это уважали. Например, никто не видел, чтобы он, как другие тигры, шел вслед за волками — они ведь проворнее и скорее хватают добычу, охотясь дружной стаей. Не залегал он и поблизости от барса, подстерегающего добычу на дереве или на скале над тропой косуль. Словом, Бесхвостый не имел обыкновения приходить на готовенькое и не отбирал добычу у других.
— Людоедом он не станет, — утверждал Ю. — Во всяком случае, не скоро. Разве что в старости, да и то в глубокой старости.
Собеседник Ю в знак согласия кивал головой и, покуривая трубку величиной с чашечку желудя с тонким чубуком, сентенциозно изрекал:
— Да, когда бог стареет, то и дьявол бога греет.
Или другую пословицу насчет жестокой старости, которой все подвластно: и боги, и люди, и муравей, и тигр. Тигр в старости спускается с гор в долины, поближе к деревням и поселкам, начинает уносить скот и, раз преодолев отвращение к человеческому мясу, больше не брезгает им, охотится уже потом специально за человеком. А у человека и ноги не так быстры, как у оленя, и слух не так тонок, как у косули, и нет того чутья, что у кабана, и ни клыков ему не дала природа, ни когтей. Он слабее всех, он самая легкая добыча.
— В старые времена, — рассказывал Ю, — жил в тайге один большой тигр, настоящий Да Ван, с божественными знаками на голове. Возможно, он был дед Бесхвостого — очень уж они похожи. Так этот дед в молодости людей не обижал. А когда у него от старости кровь в жилах свернулась и лапы ослабели, он спустился с гор в Шуаньбао и стал людей пожирать — выбирал их, как огородник выбирает с гряд репу или лук. И все больше женщин — видно, они ему по вкусу пришлись. Съел он тогда и бабку моей Ашихэ, и учителя, как только тот приехал в деревню, на другой же день. И после этого никто не хотел ехать в Шуаньбао учить детей.
В этом месте рассказа, если Ашихэ была тут же, следовал вопрос:
— Верно я говорю, Ашихэ?
Она подтверждала:
— Я-то не помню, мала еще была, но мать рассказывала то же, что и ты, слово в слово.
И Ю продолжал:
— Приехали из русской деревни, из-под Ханьдаохэцзы, охотники за тиграми, хорошие охотники. Да Ван двоих растерзал, а третьего мигом загнал в дупло — даже непонятно было, как этот человек мог пролезть в такое небольшое отверстие. Вылезть он потом никак не мог, пришлось его оттуда вырубать. Словом, от этого тигра не было спасения, и все жители Шуаньбао ушли в горы. Шли, взывали к небу и били в барабаны, в котлы, в оловянные миски, пока не дошли до того старого мяо над нами, посреди седловины. Там они принесли столько жертв, что Да Ван ушел на гору Байтоушань, а там дух его перешел в другое тело.
Когда Ашихэ в фанзе не было, Ю кончал рассказ совсем иначе:
— Дух Дракона повернулся тогда на другой бок, и земля тряслась, и его горячее дыхание носилось над Байтоушанем, и небесно-голубое озеро на вершине той белоглавой горы закипело, его святые воды полились в реку Сунгари, а река Сунгари, как тебе известно, — это цветок лотоса.
Если слушателем Ю бывал охотник молодой и несведущий, Ю терпеливо и очень обстоятельно разъяснял ему простейшие вещи, которые каждый ребенок знает: душа хорошего человека после его смерти вселяется в тигра, а когда умирает этот тигр — в цветок лотоса. И цветок постепенно, после долгого и полного очищения, незаметно для человеческих глаз сливается со вселенной, то есть становится водой, огнем, землей и воздухом, из которых рождается новая жизнь.
— Лотос цветет раз в пятнадцать лет, но когда умирает Великий Владыка, цветы лотоса живут три дня. Увидеть их может только тот человек, который не знает никаких желаний и волнений, совершенно спокойный человек.
Так Ю поучал и остерегал охотнее всего людей молодых, которые бежали в тайгу от японцев и еще не очень-то понимали, чем страшны те ночи, когда тигры безумствуют от любви, и почему следует желать, чтобы Бесхвостый Ван победил других.
А в это время Ван обитал неподалеку, в двух-трех километрах от фанзы Третьего Ю, в той самой пещере, где родился, где было логово его матери и валялись первые обглоданные им кости. Забрел он сюда случайно в беспокойную пору линьки, когда он в третий раз менял свою летнюю одежду на зимнюю.
Трижды уже в жизни Вана мир становился белым и трижды Ван, когда выпадала пороша, катался на снегу, сдирая с себя последние клочья летней шерсти. Теперь у него уже появились не только баки, совсем такие, как у зрелых тигров, но и атласно-черные полосы на отливавшей червонным золотом шкуре. На золотом ее фоне уже резко выделялся темный рисунок на голове, от затылка до глаз, и грамотный человек легко мог различить здесь сплетенные иероглифы «да» и «ван».
Вана распирали сила и молодой задор, избыток жизненной энергии так и кипел и пенился в нем. Он искал борьбы, искал неизведанного. Гонялся за оленями. Хотя около его логова лежало мясо кабарги — рысь перегрызла ей горло, выпила кровь и убежала, — кабаргу Ван не трогал: эти капризные кошки едят только свежее мясо, падалью брезгают.
Ван уже дрался с тремя ирбисами разом. Выгнал медведя из берлоги, чтобы помериться с ним силами, и убил его без всякой надобности, предоставив волкам сожрать его: жирное медвежье мясо, пахнущее земляными орешками, тигру совсем не нравилось.
В лунные ночи, когда от мороза трескались сланец и гранит, Ван любил бродить по гривам гор, перебираться через сугробы на перевалах. В скалистых ущельях выла снежная вьюга, а он купался в снегу, и шерсть его как жар горела, с треском сыпались с нее голубые искры.
Отяжелевший и раздраженный, выходил он с наступлением темноты из своей пещеры и шел, нарушая покой тайги злым, нетерпеливым рычанием.
Буйный задор его все рос, он ничего не боялся. Однажды ночью, проходя мимо знакомой фанзы, где жил старик с молодой женой, Бесхвостый почуял запах тигрицы и, вскочив на крышу из стволов лиственницы, сорвал с нее всю кору, не испугавшись выстрелов молодой женщины.
Долго еще бродил он потом поблизости, дрожащими ноздрями ловя запах той, что была тут недавно и оставила следы на снегу. Следы вели в ущелье, и Ван побежал туда.
А в фанзе старый хозяин подошел к висевшей на стене шкуре, передвинул на ремешке одну из двадцати восьми календарных палочек грушевого дерева, отмечая, что еще один день прошел. И так как он прошел благополучно, то Ю зажег в углу жертвенную свечку перед стоявшим на полочке алтарем.
След тигрицы из ущелья вел на другую сторону Чанбайшаня, и Ван продолжал путь через знакомое болотце, через трясины, окутанные паром, прямо на Рогатую сопку, вздымавшую свои две верхушки над неоглядной водной гладью, теперь замерзшей.
День Ван проспал на лесной поляне, а в сумерки пошел снова по следу тигрицы. От берега ему навстречу тянулось множество следов — оленьих, волчьих, собачьих и человеческих. Он поскорее убрался оттуда, сообразив, что волки сходятся на озеро, чтобы гнать оленей по льду, а тигрица прошла выше, там, где люди. И он двинулся в ту сторону, к другой фанзе. Эта была побольше Фанзы над порогами, здесь имелась и пристройка, большой амбар и окруженный плетнем огород.
Ван заглядывал в четырехугольник оконца, мигавший желтым огоньком, вслушивался, нюхал воздух. Пахло человеком, кабаном, собаками. Если бы он вплотную прильнул к стеклу, то увидел бы за столом под окошком мужчину с высоким лбом мыслителя и слабовольным капризным ртом, с усиками, похожими на черную наклейку из липкого пластыря. Человек этот писал при свете сальной свечки, быстро нанизывал цифры на ровные линейки, перерезанные какими-то знаками, и был весь поглощен своим занятием.