На кане под ватным одеялом лежал старик с косичкой длиною с мышиный хвостик, а в углу пожилой охотник, видимо только что прибывший, в эту минуту подавал молодому цветок пиона:
— Ашихэ велела тебе передать, что дорога свободна. И чтобы ты сейчас же пришел.
— Сейчас не могу. Люй Цинь захворал. Когда выздоровеет…
Залаяли собаки, громко и тревожно. Молодой вскочил, за ним и гость. Оба, схватив ружья, выбежали за дверь. Но Ван уже уходил в лес, унося в пасти старую собаку, ту самую, которая выследила его несколько лет назад, когда он внезапно осиротел и притаился в чаще за поляной, не в силах уйти от убитой матери.
Отойдя на безопасное расстояние, он отгрыз собаке голову, но есть не стал. Он не был голоден, хотя вот уже несколько дней почти ничего не ел, томимый любовной горячкой. Он только напился крови, наглотался снегу и побежал опять по следу тигрицы. След вел все в гору, на лысую (ту, что пониже) вершину Рогатой.
Внизу волки уже построились цепью. У них тоже наступала брачная пора, и, охотясь большой стаей, они подбирали себе подруг. Их силуэты в одинаковом расстоянии один от другого маячили на белой равнине замерзшего озера. Волки ждали, чтобы их вожаки зашли оленям в тыл и погнали на стаю. Три волка заходили слева, отрезая островок, на котором паслись олени.
Как только добрались они до тростников, волчья цепь поскакала галопом. Завыли во всю мочь молодые волки и волчицы, им подвывали переярки. Олени ринулись с островка, словно земля у них под ногами горела, но где уж там! У волков лапы не скользили по льду, как оленьи копыта, и они проворно бежали оленям наперерез, окружая все стадо и зажимая его в тиски.
Вану, стоявшему наверху, надоело смотреть на эту дружную атаку, напоминавшую ему об его одиночестве. Надоели волки, олени, все это зверье. Ему нужна была только тигрица!
— Довольно! Прочь отсюда! — громом прокатился его голос над тайгой и озером.
Волки перестали выть и затоптались на месте, а олени совсем ошалели от страха — и это их спасло: паническим рывком они вырвались из кольца. Только два остались на льду.
А Ван, облитый зеленоватым лунным светом, хлестал тайгу с высоты своим громоподобным рыком, и на этот властный зов самца из лесу вышла тигрица.
Остановилась на опушке. Ван зарычал, словно призывая: «Иди же, иди ко мне, я так долго искал тебя!» Но она стояла, вслушиваясь. Может, ей этого еще было мало, может, хотелось, чтобы он подольше искал и звал ее. Во всяком случае, она медлила, не двигалась с места. И тут из лесу вышла вторая тигрица.
Они встретились, зафыркали, заворчали. Ван направился к ним, но это только подлило масла в огонь. Тигрицы вступили в бой.
Сидя на задних лапах, они передними колотили друг друга по головам, как это делают дерущиеся коты, ожесточенно наносили удары по морде и, должно быть, яростно ругались — их рычание полно было злобы и презрения.
Ван обошел их раз и другой, присматриваясь и оценивая каждую.
Та, чьи следы привели его сюда, видно, прибрела издалека. Шерсть на ее передних лапах стерлась о затвердевший наст и о снежную крупу в обледенелых расщелинах. Тигрица эта была стара. В желтых баках и шерсти на спине уже заметна была проседь, а рык ее переходил в глухое урчанье, и запах от нее шел какой-то несвежий, неприятный.
Такова была та, желанная, к которой он стремился дни и ночи, за которой шел и лизал ее ледяные следы горячим языком!
А вторая тигрица была молода, шерсть на ней так и лоснилась. Удары она наносила крепкие и не рычала, а только фыркала на соперницу, а запах от нее шел опьяняюще свежий, и Вана от него бросало в жар и дрожь.
Он стал между ними, зарычал — и тигрицы отскочили друг от друга.
Тогда он лег, глядя на молодую. Она тоже смотрела на него. Он подполз к ней, ласково мурлыча. Хотелось всю радость встречи выразить вилянием хвоста, но хвоста не было, и только обрубок его нервно дергался.
Он оставался с нею до утра на лысом гребне Рогатой сопки.
Люди в фанзе у подножия сопки, олени в дремучей тайболе, волки, рыси, косули, кабарги и белки — все с тревогой смотрели туда, вверх, где слышалось то рычанье, то мурлыканье — отзвуки брачной ночи тигров.
Ван и его подруга днем отоспались в лесных дебрях, а вечером двинулись в родные места Вана.
По дороге заглянули в грот над осыпью, где Ван когда-то дрался с барсуком и в этой драке лишился хвоста. По-прежнему пещеру нагревал пар горячих источников, но козьего навоза уже не было. Вместо него на земле было настлано сено, заменявшее постели, в углу — куча золы, полуобгоревшие щепки и другие следы пребывания человека. Видно, здесь долго была чья-то стоянка.
Увидев это, тигры пошли дальше, к пещере Вана, и там остались.
На другой день, едва сумерки заглянули в их пещеру и с покрытых снегом гор хлынули, растекаясь вокруг, черно-красные тени, тигры отправились на охоту за козами.
Тигрица засела над ущельем, а Ван поднялся выше и зашел в тыл небольшому стаду. Козы побежали от него привычной тропой, и, казалось, гибель их была неизбежна: внизу текла река, а выше, на перевале, зажигала костры женщина из Фанзы над порогами.
Отблески огня двух разложенных костров, который женщина то заслоняла, то открывала, скользили по откосам и пугали коз. Чуя впереди недоброе, они хотели бежать вверх, туда, где нет огней, расщелин и коварных зарослей. Мгновение стояли в нерешимости — бежать прямо или вверх? И тут на них напал какой-то чужой здесь, пришлый тигр.
Когда прибежал Ван, чужак стоял на поваленном козле и выжидательно смотрел на подругу Вана. Та заходила то с одной, то с другой стороны в надежде полакомиться козлятиной.
Ван зарычал, соперник отскочил, и недобитый козел приподнялся на передние ноги. Тигрица бросилась к нему, а оба тигра, забыв о нем, сшиблись в яростной схватке.
Они пустили в ход когти, а когти у них были величиной с нож средних размеров, и они выпускали во всю длину эти треугольные загнутые острия.
Пришлый тигр был старше и, пережив не один сезон «брачных ночей», изрядно натренировал лапы в стычках с соперниками. Он чуть не вырвал Вану глаз, ударив его в самое чувствительное место — между слезным мешочком и носом.
Ошалев от боли, Ван подмял под себя противника и впился зубами ему в затылок. Тот перевернулся на спину и заработал всеми четырьмя лапами. Они дрались так ожесточенно, как тигры никогда не дерутся между собой. И в бешенстве своем, забыв об опасности, подвигались все ближе к кострам.
Напрасно женщина там, наверху, подбрасывала в костер дров, чтобы огонь трещал сильнее, напрасно мужчина, прибежавший на громкое рычанье тигров, сталкивал вниз камни, — ничто не могло оторвать Вана от этого пришельца, который вторгся в его владения, где охотился только он один, и покушался отнять у него его добычу и его подругу.
А когда наконец враг с жалобным визгом ретировался, Ван торжествующим рыком огласил горы, чтобы устрашить всех и предостеречь на будущее. Затем, прихрамывая, вернулся к козлу, которого уже пожирала его тигрица.
А старик из фанзы добежал до женщины у костров и заставил ее уйти с ним.
— Да ты в уме, Ашихэ? В такую ночь дежурить на перевале! И почему ты вышла без ружья?
— У меня патронов больше нет, Ю. Последние я отдала — сам знаешь кому. Им каждый патрон пригодится.
Когда они добрались до фанзы, женщина вошла внутрь, а старик стал на колени под деревом против дверей и ударил в гонг, висевший на ветвях. Чистый звон металла поплыл в ночной тишине — песнь искренней благодарности божеству гор и лесов.
Проходили морозные дни да-ханя и ночи тигров.
Каждый вечер Ван и его тигрица выбирались из пещеры голодные и шли по следу добычи.
Любовь обостряла аппетит, и они готовы были глодать камни, если бы камни пошевелились, если б в них хоть еле заметно чуялась жизнь.
Никогда еще Ван не охотился так удачно, не пожирал столько мяса, никогда не жил так бурно, всей полнотой физических сил и страстей, воюя с другими тиграми. Голос его то и дело возвещал победу над соперниками. Изгнанные из района его охоты они уходили пытать счастья в другие места, где тигры послабее.
Ибо здесь — это было уже ясно и зверям и людям — здесь Бесхвостый, сильнейший из тигров, царствовал безраздельно.
Однажды вечером Ван и его подруга, проходя по берегу Муданьцзяна, разминулись с тем самым человеком, которого Ван и его мать два года назад загнали на березу. Перед этим юношей бежал совсем молодой пес, его еще и псом-то считать было нельзя. Бурый и остромордый, похожий на суку, недавно убитую Ваном в лесу. Только уши у него были подлиннее и на голове черное пятно. Оба, молодой человек и его собака, скрылись на тропке, которая вела к Фанзе над порогами.
На заре, управившись с оленем, Ван и его подруга возвращались той же дорогой к пещере. Тигрица шла впереди, вялая, немного отяжелев после обильного завтрака. Ей, кажется, уже надоел Ван, следовавший за ней на расстоянии нескольких шагов.
Когда раздался выстрел, знакомый Вану зловещий гром, — он бросился в чащу. Здесь, ловя ноздрями едкий запах пороха, он немного подождал, но подруга не шла. Тогда он выглянул из-за деревьев. Она лежала на снегу в луже крови.
Ван потерся о нее, потрогал ее лапой — она не шевелилась.
Облизал ей голову и грудь, из которой текла, замерзая, кровь. Она лежала все так же неподвижно.
Тогда Ван понял, что и она, как когда-то его мать после такого же грома, уже не видит его, Вана, и ничего не чует. Она стала только мясом — вот так же, как любой живой олень, козел или кабан, когда его догонишь и внезапно повалишь на землю…
И Ван лег рядом с тигрицей. Лежал и смотрел в пространство угасшими глазами. Долго так лежал.
Появился человек с седой косичкой. Глянул на следы и зашагал быстрее, как будто обрадовавшись.
Чем ближе он подходил, тем больше напрягалось тело Вана, смотревшего на этого человека из-за мертвой тигрицы. Он весь подобрался, и в горле тихим рычанием переливалась душившая его ярость и жажда крови.