— А вот и гвоздь нашего вечера!.. Прошу, господа, прошу.
Горничная, та самая, которая, по словам Коропки, была в свое время прима-балериной, внесла дымящееся блюдо блинов, подняв его высоко, как амфору.
Гости, шумно двигая стульями, стали снова усаживаться за стол. Расставленные на нем рюмки и закуски показывали, что здесь только что закончили предобеденную процедуру.
— Мусенька, займись Ваней. По-польски он, к сожалению, не понимает, так что вы себе беседуйте на своем родном языке, а мы будем на своем. Это для нас такое редкое удовольствие… Чистой? Или коньяку?
— Чистой, — отрубил Островский.
— Спасибо, мне коньячку, если позволите, — доверительным шепотом попросил Лейман. — Боже мои, французский коньяк. Его теперь удается пить далеко не каждый день.
— А я предпочитаю наш, чифуский, — объявил Квапишевич, протягивая руку к бутылке с китайской этикеткой. — Он много лучше французского. Не такой сухой и гораздо ароматнее.
— А вам? — спросила у Виктора красивая дама, разумеется по-русски.
— Я в винах не разбираюсь, — признался Виктор. — При жизни отца я был слишком мал, а там — изгнание, тайга… Буду пить то, что вы, и за ваше здоровье.
За столом все умолкли, прислушиваясь к первым словам Виктора. У доктора был вид капельмейстера, который ловит ухом звуки оркестра — не сфальшивил ли кто? А Коропка подмигнул Виктору — прекрасно, мол, разыгрываешь, как по нотам! — и, подняв свою рюмку, обратился к гостям, но под столом толкнул ногой Виктора в знак того, что пьет за его здоровье.
— В таком случае, позвольте сказать, как говаривали в старину у нас в Польше: «Никогда не пью этого вонючего зелья, разве только в день великого счастья!»
Ценгло, казалось, только этого и ждал.
— Хорошо сказано! «Только в день великого счастья». И мне, господа, выпало сегодня счастье: опекая этого вот юношу, я смогу в какой-то мере уплатить долг благодарности его покойному отцу.
Он устремил глаза вверх, через головы собеседников, словно ища чего-то в туманной дали прошлого. И все посмотрели туда же, как будто и они чего-то искали.
— Кузьма Ионыч Потапов… — начал доктор тихо и задумчиво, — был миллионер и своим миллионам счету не знал, а начал он — это я от него самого слышал — с основным капиталом в пять рублей серебром и двенадцать ассигнациями. Это был вельможа, меценат, олицетворение финансового могущества.
Лица гостей застыли в напряженном внимании, в глазах бегали огоньки. Как у игроков, когда кто-нибудь открывает им верный способ выиграть. Виктор начинал понимать, чем его мнимый отец так околдовал этих дельцов, охотников за богатством.
— Какая это была широкая, открытая русская натура, — прочувствованно говорил доктор. — Все вы его знали. Но вы не знали, как много делал Кузьма Ионыч Потапов для поляков, сколько вкладывал души и — что тут скрывать — денег, спасая наших лучших людей, которым грозила беда. Не всегда я был таким, как сейчас. Были когда-то и у меня идеалы. И когда в годы славной и печальной молодости я попал в руки царских палачей…
Слово «палачей» он произнес свирепо, свистящим голосом. Коропка вдруг побагровел и полез под стол — якобы за упавшей салфеткой. Оттуда донесся до Виктора его сдавленный шепот:- Гладко врет, пес его возьми!
— …Кузьма Ионыч вырвал меня у них, снабдил деньгами и документами и услал в Маньчжурию… Господа, так как я сегодня имею великое счастье принимать у себя сына моего благодетеля…
Он поднялся, а за ним и все встали с бокалами в руках, ожидая тоста хозяина. А он стоял, упершись рукой в стол, склонив набок голову, и смотрел на золотистую жидкость в своем бокале. Брюшко его бурно вздымалось, но Виктор готов был поклясться, что это не от волнения, а от распиравшего его смеха.
— Кузьма Ионыч Потапов расстрелян красными. Пусть же память о нем живет в польских сердцах!
Гости выпили — Островский залпом, Лейман сперва недоверчиво, как бы проверяя марку, потом уже с блаженно-сосредоточенным видом, а Квапишевич — тот тянул по капле, услаждая нёбо букетом дорогого вина. Чифуский коньяк, действительно превосходивший французский, постепенно смягчил разочарование гостей, ожидавших, что доктор расскажет о Потапове что-нибудь интересное, а не ограничится шаблонным тостом, припутав тут и польские дела, и польское сердце — все святыни, за которые уже столько раз пито, что слова эти надоели до тошноты.
— А блины, должно быть, остыли. Ай-ай-ай, какая досада! Остыли, Мусенька, да?
— Нет, дорогой, я их вовремя вернула на кухню. Вот они.
Блюдо появилось вторично. Его встретили общим одобрением, Гости, повеселев, клали себе на тарелки дымящиеся блины и к ним — кто икру, кто балык.
— Bis repetita placent, — заметил учитель.
— А что это означает? — полюбопытствовал Лейман.
— Хорошее приятно повторить.
— Золотые слова! Господа, за здоровье прелестной дамы сердца нашего дорогого хозяина, ура.
У Виктора после второй рюмки даже слезы выступили. Муся это заметила.
— Не пейте так добросовестно, Иван Кузьмич. Все равно за этими пьяницами вам не угнаться. Что с вами?
— Загляните под стол!
Муся заглянула — и встретилась глазами с Волчком. Прижавшись к ноге Виктора, он стучал хвостом о пол. Это означало, что он испытывает муки голода.
— Умный пес!
— Откуда вы знаете?
— Ну, я росла среди собак. Отец был страстный любитель их. Он и ко мне применял те же методы воспитания, поэтому ему не удалось… Покормила бы я вашего песика на кухне, но он, пожалуй, из моих рук есть не станет?
— Угадали. Он еду добывает себе сам или берет только от меня.
— Значит, придется нам покормить его здесь.
Она намазала блин маслом и передала Виктору, а он сунул его Волчку.
Так они принялись кормить собаку блинами, мясом, балыком. А на другом конце стола, где разговор велся по-польски, уже перешли к серьезной теме. Виктор невольно прислушивался.
— …Ну, насчет конца войны не может быть двух мнений. Война выиграна!
— Государствами оси?
— Разумеется. Пан доктор, давайте отложим в сторону наши личные желания и симпатии, будем объективны: Польша покорена, Франция тоже, Бельгия, Дания, Голландия, Югославия, Норвегия — ах, стоит ли перечислять? Вся Европа оккупирована Гитлером.
— Шикльгрубером, — ввернул Коропка.
— Простите, что вы сказали?
— Настоящая фамилия этого мерзавца — Шикльгрубер.
— Шутите, пан учитель!
— Вот именно, вот именно!
— Ваше здоровье, дорогой пан Лейман. Отличная водочка, что?
— Совершенно с вами согласен. Так вот, как я уже сказал, Европа оккупирована, Англию бомбардируют, и каждый день можно ждать вторжения, а Советы… Ну что о них говорить! Немцы под Москвой и Петербургом, заняли всю Украину, Крым, занимают Кавказ…
— Красная Армия за первые полгода войны потеряла в боях 11820 танков и 7770 самолетов, — авторитетным тоном вставил Островский. — И не считая убитых и раненых более шестисот тысяч человек взято в плен. Подчеркиваю — не считая убитых и раненых. Я собственными ушами слышал сообщение вермахта. Красная Армия больше не существует.
— Вам виднее, пан директор, вам виднее — как-никак, бывший военный. Не буду спорить. Объясните мне только одно; каким образом несуществующая армия может разбить неприятеля? А я не далее как вчера выпивал с Яманита и от него самого слышал, что его союзникам под Москвой дали по загривку и пришлось им повернуть назад. Немцы от Москвы сейчас на двести километров дальше, чем были.
— Э, победа чисто местного значения! Война в Европе окончится еще в нынешнем году.
— И в Азии тоже, — поддержал своих коллег дотоле молчавший Квапишевич. — Китаю конец. Если где-то еще китайцы сопротивляются — какое это имеет значение, когда все порты в руках японцев?
Виктор встревожился: если все порты блокированы, как же он выберется отсюда?
— За два месяца японцы разгромили американский флот — ведь то, что было в Пирл-Харборе, — это же разгром. У Англии они вырвали Гонконг. Высадились на Филиппинах. Заняли Малайю, султанат Джохор. Не сегодня-завтра они возьмут Сингапур. Смотрите, какие молниеносные успехи: Пирл-Харбор, Мидуэй, Уэйк, Гуам, Филиппины, Гонконг, Малайя! И все это меньше чем за два месяца. Словом, через год японцы высадятся в Австралии и Америке.
— Да, страны оси войну выиграли, это ясно.
— А ты что на это скажешь? — обратился Ценгло за поддержкой к Коропке. Он нехотя придвинул к себе бутылку и стал наполнять бокалы. — Мне их не переговорить, Лешек, а ты валяй.
Коропка начал тоном проповедника — он явно был у же под хмельком:
— Давид… — он погрозил пальцем тройке противников, — Давид был худенький мальчик, козявка перед Голиафом, а какая в нем оказалась сила. И такую же силу проявят эти нищие, презираемые, якобы усмиренные…
— Будет вам! — отмахнулся Квапишевич. — Мы сюда по серьезному делу пришли, как делегация. Нельзя ли нам с вами, доктор, потолковать наедине?
— А мы все равно что наедине. Те двое по-польски не понимают, а Лех — мой компаньон во всех делах и закадычный друг.
Три «делегата» посоветовались молча, одними глазами, и Лейман торжественно начал:
— В таком случае мы от имени польских торгово-промышленных кругов…
— За ваше здоровье! — бесцеремонно перебил его доктор, чокаясь с ним. — И давайте, господа, без декламации. Мы с Лешеком и сами неплохие декламаторы. Рассказывайте, в чем дело.
— Минутку, пан доктор, сейчас я вас ознакомлю с нашим проектом, но сначала я должен изложить те предпосылки, из которых мы исходим. Видите ли, Гитлер, к сожалению, прав. Вы слышали его речь в рейхстаге? «От борьбы, которую мы ведем сейчас, зависят будущие пятьсот, а то и тысяча лет истории Европы. Она решит судьбу будущих поколений на долгие годы…» Так он сказал. Как видите, исход войны предрешен. Поэтому нам следует подумать о таких мероприятиях, которые обеспечат нас и всю польскую колонию и будут встречены державами-победительницами с одобрением, даже с благодарностью. А это может смягчить политику оккупантов в Польше. И вот польские торгово-промышленные круги в Маньчжурии…