— Перестань, Кабарга. Я вчера нарочно присматривался к пани Мусе. По-моему, она искренне любит твоего отца. Да, да. Что можно понять в таких вещах?.. Не сердись и дай-ка мне лучше чего-нибудь поесть.
— Вот рыба, вот холодная гусятина… А может, ты бы всё-таки выпил чего-нибудь?
— Нет, спасибо. Водку терпеть не могу, меня мутит от одного ее запаха.
— А мне хочется выпить…
— Так пей.
— Что ж, и выпью!
Она налила себе большой бокал рубиновой жидкости — должно быть, вишнёвки.
— Жаль, что не могу с тобой чокнуться.
Виктор как раз в эту минуту поддел на вилку ломтик лососины.
— Почему не можешь? Твое здоровье! Пусть у тебя выпускные экзамены сойдут хорошо!
И он стукнул вилкой о ножку ее бокала. Тао подняла бокал к глазам:
— Спасибо. А тебя поздравляю с воскресением из мёртвых.
— Ага, и ты уже слышала!
— Все об этом говорят.
— Выходит, и я взлетел на воздух вроде Володыевского.
— Не знаю, почему ты говоришь об этом так язвительно. Все тебя считают героем.
— Неужели они так любят китайцев?
— Нет, просто ненавидят японцев. И когда услышат что кто-то отважился…
— Понимаю. А ты случайно не знаешь, откуда пошла эта легенда?
— Не знаю. Первый раз услышала ее от Лели.
— Кто это — Леля?
— Моя подруга, Леля Новак, ты ее, наверно, знал. А она слышала это от Средницкого.
«Ага, все от того же Средницкого», — подумал Виктор, вспомнив то, что Рысек говорил Манеку об этом человеке, и его предостережение: «Будь с ним осторожен».
Он хотел спросить у Тао, чем сейчас занимается Средницкий, но Тао в эту минуту вспомнила о рубцах и убежала на кухню.
Тао производила впечатление совсем взрослой, старше своих семнадцати лет. Очень уверенная в себе, она явно умничала и щеголяла цинизмом — должно быть, считала, что это модно и ей к лицу. Но с Виктором (сейчас он наконец понял, что именно его удивляло в поведении Тао) она держала себя так, как если бы они только вчера расстались в летнем лагере отряда имени королевы Ядвиги. С ним она оставалась все той же девочкой-подростком, обожающей своего инструктора, буйной и взбалмошной девчонкой с трудным характером для которой, как говорили все, единственным авторитетом был Виктор Доманевский.
Должно быть, решил Виктор, наше отношение к человеку иногда так глубоко в нас укореняется, что изменить его позднее уже невозможно. Вот таково же и его отношение к Коропке. За последние три года он, Виктор, пережил больше, чем Коропка за всю свою жизнь. Он гораздо зрелее своего старого учителя, и однако, встречаясь с ним, чувствует себя иногда по-прежнему мальчишкой и, несмотря на практическую беспомощность и смешные слабости учителя, не может в его присутствии внутренне выпрямиться, держать себя как равный с равным и вряд ли от этого когда-нибудь освободится.
Вернулась Тао с кастрюлькой рубцов. Горячий ароматный пар ударил в нос, и Виктор вспомнил о Лизе. Разрезая корочку теста, в которое запечены были рубцы, он дал себе слово навестить Лизу сразу после свидания с Петром Фомичом на Сунгари.
Тао грызла бисквит, запивая его вишневкой.
— Ты, я вижу, уже все, знаешь. Рассказали тебе?
— Конечно, — ответил Виктор в полной уверенности что она имеет в виду легенду о его героической смерти.
— Все?
— Ну, насчет меня как будто все.
— Как я рада! Камень с души свалился! Мне так тяжело было жить с этой тайной.
— Ну, ну, не преувеличивай.
— Нет, право, я все время чувствовала себя виноватой. И не раз думала, что тебя это, наверно, мучает. Безобразие какое! Я им тогда сразу сказала: «А все-таки то, что вы с ним сделали, — попросту свинство!»
Виктор чуть не поперхнулся. Ведь эти самые слова он слышал тогда во сне! Значит, ее угнетала все время вовсе не легенда о его смерти, а какая-то другая тайна. Неужели здесь разгадка его видения в горах?
Он сказал уклончиво:
— В самом деле? Отчего же ты мне вчера этого не рассказала?
— Ох, меня так и подмывало сказать. Но ты пойми, я дала отцу и Багорному честное слово, что никогда никому не разболтаю. Меня уверяли, что от этого зависит твоя жизнь и жизнь других людей, в том числе и моя собственная, и жизнь отца.
— Это верно, — поддакнул Виктор, понимая уже, что напал на след. Только бы не выдать себя!..
Он потянулся за перечницей и, поперчив рубцы, сказал довольно равнодушно:
— И они были совершенно правы, Кабарга. Но сейчас когда это для меня уже не секрет, мы можем говорить откровенно. Интересно, что ты тогда думала обо всем этом?
— Сначала я пришла в восторг. Подумай только — похищение! Самое настоящее похищение в лучшем стиле — и притом в начале каникул! Похищение дерзкое, как в фильмах, — у самого дома. Ты же знаешь наша дача в Шитоухэцзы недалеко от станции и от полицейского поста. А они, как ни в чем не бывало, поздоровались с нами, и один из них, седой, любезно приглашает сесть на мулов: «Извините за беспокойство, господин доктор, но наш раненый находится далековато отсюда. Сразу после операции мы вас отпустим». Ну, как в сказке, правда? И знаешь ли, когда я так ехала, верхом на муле, похищенная по всем мексиканским правилам, с завязанными глазами, я боялась только одного — что потом этому никто не поверит. Все мои подружки позеленеют от зависти, но, когда, опомнятся, начнут кричать, что это вранье, турусы на колесах! А у меня никаких доказательств, ни единого снимка! Не смейся Витек!..
— А я и не смеюсь. Тебе же было тогда четырнадцать лет — и вдруг такое приключение! И долго вы добирались до… Багорного?
— Ехали мы — то есть ехали мы с отцом а остальные шли пешком — целый день. Только к вечеру приехали в Шуаньбао. Тот седой старик, что назвался лесорубом, когда во время нашей прогулки перехватил нас с отцом на дороге, оказывается, и был сам Среброголовый. Он повёл отца в фанзу, где лежал Багорный. И отец вынул у него из плеча пулю.
— Пальцем вынул, что ли? Ведь вас же схватили на прогулке — значит у него не было с собой инструментов:
— А вот и были! Они ловко это устроили. Сперва прибежал к нам в дом какой-то рабочий из леса и стал умолять папу, чтобы он пошел с ним к его товарищу, которого придавило упавшим деревом. Уверял, что это недалеко — полкилометра не больше. А папа никому в помощи не отказывает, и они это хорошо знали. Ну, он взял сумку с инструментами, лекарства и говорит мне: «Собирайся и ты, прогуляемся заодно. Погода чудная. С раненым я управлюсь быстро — и тогда пойдем с тобой по ягоды…»
— Я слышал, что доктор спас Багорного.
— Да но потом началось заражение. Понадобились специальные впрыскивания и лекарства, отец написал рецепт, и Среброголовый послал с ним кого-то в Харбин. Так что мы там застряли. Отец играл с ними в кости и в пальцы, рассказывал анекдоты. Между одной выпивкой и другой — ты же знаешь папу! — осматривал остальных раненых. Словом, чувствовал себя как дома. Он их очаровал своей бородой и веселостью.
— Ну, и своим искусством, конечно! Прежде всего своим искусством, Кабарга! Они мне потом говорили: «Другого такого лекаря, как Черная Борода, не было и не будет!»
— Это верно, они им были довольны. А я скучала. Всегда одна в фанзе или в саду — за ворота мне нельзя было выходить, там стояла стража. Я даже не видела Багорного. Но в один прекрасный день нас подняли на рассвете. Весь отряд собирался выступить, однако не успел. Налетели самолеты, началась бомбардировка — больше со стороны гор, где нет лесов. А затем набежали японцы. С двух сторон.
— Да, знаю. Взяли их в тиски. И много партизан погибло там. Дрались до вечера…
— Ну, зачем тебе рассказывать — ты, кажется, лучше меня все знаешь.
— Но мне интересно что было с тобой в это время. Рассказывай же!
— Я сидела в погребе и тряслась от страха, это было ужасно. Вечером нам завязали глаза, посадили на мулов, и мы двинулись рысью неизвестно куда. А Багорного несли на носилках. Сначала вокруг был шум и суматоха, потом все это осталось позади. Я чувствовала, что мы поднимаемся в горы. Где-то на перевале нам с отцом развязали глаза. Отец стал делать перевязку Багорному, а я смотрела. Светила луна. Большущая и желтая — такой я никогда раньше не видывала. Она висела низко над перевалом, похожая на гонг… От партизанского отряда уцелела только кучка мужчин и три девушки.
— А ты не обратила внимания на самую младшую? Никого она тебе не напомнила?
— Нет. А что?
— Да это же была Ашихэ!
— Наша Ашихэ? Та, что осталась со мной, когда мама умерла? Ох, как жаль! Она одна тогда обо мне заботилась. Единственным светлым воспоминанием о том страшном годе осталась для меня Ашихэ. Не могу простить отцу, что он отдал ее монашкам.
— А она попала к партизанам!
— И довольна?
— Думаю, что да. Она из тех, кто не может оставаться в стороне от борьбы.
— Она? Такая маленькая и добрая?
— Она вынослива, как дикая кошка, умна и ничего не боится. С такой девушкой можно весь свет обойти.
— Ты так о ней говоришь, что можно подумать, будто ты… Она красивая?
— Дело не в красоте.
— Ты в нее влюблен?
Виктору хотелось сказать прямо, от всего сердца: «Мне никакой другой не надо». Но Тао в эту минуту не казалась ему близким человеком — в ней было что-то настороженное и чуждое.
— Я ей обязан жизнью. Знаешь, как мы впервые с ней встретились? Я сидел на березе, а тигрица и тигренок грызли ствол, и он уже шатался, когда появилась Ашихэ с мужем.
— Ах, так она замужем!
Тао почему-то очень удивилась и сказала это как бы с облегчением.
— Да, муж у нее — таежный охотник… Однако ты же мне хотела рассказать свои приключения. Ну, пришли вы в горы — и что было потом?
— Потом двинулись дальше, уже без трех девушек. Когда мне опять развязали глаза, я увидела грот. Мне казалось, что это сон. Грот был словно радужный, в розовой дымке, везде — сталагмиты, а со свода свисали громадные сталактиты. Настоящее подземное царство из волшебной сказки, не хватало только гномов. Ну, да ты сам знаешь…