Но неожиданно для Виктора она сказала негромко и медленно, словно через силу:
— Любить — это значит хотеть, чтобы кто-то был всегда и во всем тебе близок и все дела и мысли были общие. И этим я с ней делиться не хочу.
— Ну, знаешь, это очень странно, просто ненормально. Чудишь ты, Тао!
— Может быть. Мое детство, вся моя жизнь были ненормальны… Дай договорить. Надо же мне наконец душу отвести. Не в том дело, что я, хозяйка дома, теперь должна буду ей уступить свое место. Мне это, ей-богу, безразлично. Но до сих пор мы с отцом были самые близкие люди и каждый из нас был другому нужнее и дороже всех на свете… Это во мне говорит не истерия, Витек, а мое сиротство. Мы крепко держались за наш дом, он должен был нам заменять отчизну. Наша любовь была настоящей дружбой, и жили мы с отцом на равной ноге, как любящие товарищи. А теперь он все поверяет какой-то чужой женщине и при ней забывает обо всём. Обо мне тоже. Только с ней советуется. Может, спрашивает у нее совета, как поступить со мной? Нет, прежней любви ко мне и в помине нет! Я просто ему мешаю. Уеду — тогда он на ней женится и опять станет самим собой. Может, она даже родит ему дочь… Что ж, это естественно!
— Ох и путаница же у тебя в голове. Однако надо найти какой-то выход.
— Я уже нашла. Уеду с тобой.
— Но послушай, Кабарга…
— Ничего не хочу слышать!
— Пойми же, Кабарга, я еду не в международном спальном вагоне! Кто знает, какие еще меня ждут передряги. Может, придется нелегально перейти не одну границу, раньше чем я доберусь до своих. Это во-первых. А во-вторых — война! Что тебе делать на фронте?
— Я умею делать перевязки и могу быстро выучиться всему, что должна знать медсестра. Я умею водить машину, стрелять. Для здорового человека, если он захочет, всегда найдется на войне дело. А я здоровая и сильная. Не думай, что только Ашихэ вынослива, как дикая кошка. Поверь, Витек, у тебя не будет со мной никаких хлопот.
— В зтом я и не сомневаюсь. Если я против, то только оттого, что боюсь за тебя. — Для меня война развяжет все узлы. Кроме всего того, что я тебе рассказала, ты прими во внимание атмосферу, в которой мы живем, и согласись, что я права. Здесь все — временное. В Харбине наши до самой смерти живут «пока», не по-настоящему, забившись каждый в свой угол, потому что такова жизнь в изгнании. В изгнании, так они говорят, главное — притаиться и выжить, чтобы целым и невредимым вернуться когда-нибудь на родину. Нет! Отчизну либо имеешь от рождения, либо ее надо завоевать! И я не могу так жить — между Китаем и Польшей. Мне нужна родина, слышишь?
В прихожей тихонько открылась дверь. Крадущиеся шаги вдруг замерли, когда скрипнула половица.
— Вернулся. Сейчас скажет, что, к сожалению, у Коропки тебя не застал.
— Лучше избавим его от таких объяснений. Ступай к себе, и я тоже сейчас скроюсь… Покойной ночи.
Он ушел в свою комнату, чувствуя, что совесть его не совсем чиста перед Тао, но радуясь, что наконец останется один. Наедине с Багорным. Ибо, если Багорный жив, значит, он и есть Петр Фомич. И завтра разговор у них будет совсем другой. Надо начать его так: «Александр Саввич, вы над нами здорово подшутили. И я этого финала ждал два года и восемь месяцев…»
ОРУЖИЕ ТАНАКА
Атмосфера за завтраком была гнетущая, как перед грозой. Все ели так, словно еда была пресная и без всякого вкуса.
Виктора удерживала тут только вежливость, иначе он давно бы умчался в город, хотя до свидания с Багорным оставалось еще целых два часа.
Тао сидела хмурая и бледная, под глазами у нее залегли синие тени. Доктор заговаривал с Виктором, пытаясь нарушить тягостное молчание, в котором назревало что-то недоброе.
— А эти «представители торгово-промышленных кругов» добрались-таки до Яманита. Не могут жить без тяжелой воды! Вчера они уже нанесли ему визит.
— Вот как! — вяло отозвался Виктор только для того, чтобы поддержать разговор.
— Да, генерал звонил мне по телефону. Их проект ему очень понравился, ему и Кайматцу. Капитан Кайматцу случайно присутствовал при их разговоре. Об остальном узнаем после того, как японцы займут Сингапур.
— Я не совсем понимаю, какое отношение добыча урана имеет к Сингапуру.
— Сингапур, по словам генерала, падет на днях, и генерал намерен устроить тогда банкет, на который любезно просил меня прибыть с дочкой и моим молодым другом. Так что можешь считать себя приглашенным.
— Это они ему рассказали про меня?
— Конечно. Генерал спросил, кто еще из поляков посвящен в это дело. И они назвали меня, но прибавили, что я не дал согласия, пока не узнаю мнения генерала, и что вообще им было неудобно говорить на эту тему за рюмкой, на вечеринке по случаю приезда молодого Потапова. Каков апломб, а? Ну так вот, готовь, братец, фрак.
— Он мне не потребуется. Ни на какой банкет к японцам я не пойду. И потом мне не нравится…
— Что тебе не нравится?
— Все ваши разговоры о Потапове. Это очень рискованно. А вдруг Потапов жив и, быть может, его тут знают? Мне ведь о нем ровно ничего не известно… Не стоит накликать беду. Лучше всего Потапову скрыться — и сейчас же, раньше, чем займут Сингапур.
— Когда ты уезжаешь? — спросила Тао, катая пальцем по скатерти шарик из хлебного мякиша.
— Хочу как можно скорее. Сегодня это выяснится.
— Тогда нам надо поговорить. Я не намерена отказываться от того, что вчера тебе сказала. Другого выхода нет.
— Может, я здесь лишний? У вас, я вижу, какие-то секреты, — пробовал пошутить доктор, но Тао его перебила:
— Вовсе нет. Я ничего не скрываю.
Это прозвучало каким-то ребячьим вызовом. И она тут же спохватилась:
— Дело в том, что Виктор едет в Польшу, вернее, в польскую армию. Так что банкет у генерала ему решительно ни к чему. И я тоже не смогу воспользоваться приглашением.
— Но почему же, детка?
— Потому что собираюсь выйти замуж.
— Как, уже на днях? — удивился доктор и выпростал бороду из-под салфетки. — И ты хотя бы уже знаешь, за кого?
Ирония была слишком очевидна. Но Тао уже закусила удила, и ни что не могло ее остановить:
— Знаю. Но он еще не знает.
Доктор скомкал салфетку и побагровел не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха.
— Ну-с, не буду ссылаться на закон, который запрещает брак без согласия родителей. Я ведь никогда не злоупотреблял своими отцовскими правами. И не намерен это делать. Но учти мой возраст и опыт и позволь мне спросить: не рано ли ты собралась замуж? Тебе ведь только семнадцать лет.
— А тебе пятьдесят!
Наклонясь друг к другу через стол, отец и дочь с минуту меряли друг друга глазами, которые у них были очень похожи.
— Разве знаешь, когда придет любовь? Иногда она приходит слишком рано, иногда слишком поздно.
— Может, ты по крайней мере сообщишь, черт возьми, кто этот избранник, который еще не знает, что станет твоим мужем и моим зятем? — спросил доктор, с трудом сдерживаясь.
Тао кивком головы указала на Виктора.
— Он.
— Ах, та-ак! — удивленно протянул доктор. А Виктор сердито буркнул:
— Что за дикая фантазия!
Тао стремительно повернулась к нему.
— Ты можешь не согласиться, можешь не принять моего… моего…
— Предложения, — тихо подсказал ей отец, уже немного успокоившись.
— Пусть предложение! И я ничуть не обижусь, если ты его не примешь. Но как же тебе не стыдно обращаться со мной, как с взбалмошной девчонкой! У меня есть серьезные причины бежать отсюда — ты это сам вчера признал. Я все хорошо обдумала и прошу тебя, как друга. Не могу же я выдавать себя за твою сестру — мы с тобой так же похожи, как день и ночь. Лучше я поеду с тобой как твоя жена. Настоящая или фиктивная — это мне безразлично.
И, встав из-за стола, она обратилась к отцу:
— Извини, я уйду, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, о чем мы оба потом будем жалеть. Виктор тебе все объяснит. Но что бы ни говорили вы оба, я все равно не останусь в Харбине. Поеду на фронт — либо с Виктором, либо одна. Хотелось бы с ним, потому что он настоящий мужчина и нравится мне.
Она выбежала из комнаты. Ошеломленные Ценгло и Виктор слышали, как она взлетела по ступеням наверх и с треском захлопнула за собой дверь.
Доктор стал щупать карманы, ища папирос.
— Оставил их на письменном столе… Пойдем ко мне, потолкуем.
Они пошли в кабинет, оба смущенные неприятной сценой и пылкой откровенностью Тао.
Доктор указал Виктору на кресло.
— Садись. Значит, вот как обстоят дела…
Машинально отодвинул панты за мраморную чернильницу, вынул папиросы из лакированной шкатулки и, чиркнув спичкой, закурил, морщась, как будто дым ел ему глаза.
Потом заходил по ковру наискось, от книжного шкафа к окну. Виктор тоже поднялся.
— Сиди, сиди, к чему эти церемонии. Я не сажусь, потому что, когда ходишь, думается лучше.
Он открыл стенной шкафчик и, достав графин и серебряную стопку, обернулся к Виктору.
— Выпьешь?
— Нет, спасибо, никак не могу привыкнуть.
— Ну, а я не могу без этого.
Он выпил залпом одну стопку, налил себе вторую и только после этого решительным жестом поставил графин на место.
— Ну, высказывайся, мой милый. Режь меня без наркоза. Пусть негодный отец услышит, до какой степени он потерял совесть.
— Если вы думаете, что Тао на вас жаловалась или в чём-то вас обвиняла, то ошибаетесь. Ничего подобного не было.
— Прошу тебя, Витек, будь совершенно откровенен.
— Да честное же слово, я вам правду говорю. Тао очень вас любит, как-то исключительно любит, я такой сильной любви к отцу еще никогда не встречал. А тяжело ей по многим причинам. Конечно, она преувеличивает и напрасно считает свою затею разумной, но мне кажется, на то есть причина, и не одна. Во-первых, семейные дела…
Стараясь как можно вернее передать смысл вчерашней беседы с Тао, Виктор перечислял все, что ее мучает. Отец, Муся и она — это раз. Вопрос о ее происхождении — два. Положение эмигрантов в Харбине как выброшенных на остров обломков крушения — три. Она хочет найти наконец цель в жизни и настоящую родину, которую, по ее словам, либо имеешь от рождения, либо обретаешь борьбой.