Сержант замахнулся. Со свистом рассекло воздух блестящее острие. Удар в затылок, нечеловеческая боль, разрывающая тело надвое, — и потом ничего… Тишина, белая зыбкая тишина… Он был уже где-то среди ветвей яблони — быть может, одним из ее белых лепестков, быть может, ее дыханием.
Кайматцу коснулся перчаткой его подбородка, легонько приподнял ему голову. Тонкие губы капитана сложились в трубочку, словно что-то сосали. Ему хотелось понять выражение блаженного облегчения на этом юном и смелом лице, в широко раскрытых глазах, затуманенных слезами выстраданного счастья.
— Снять!
Подошел насупившийся сержант. Ему была известна слабость капитана к хорошо сложенным юношам, красивым мужественной красотой.
Ослабили тиски, и Виктор свалился с кола.
Одну минуту он стоял на коленях, устремив безжизненный взгляд на сапоги капитана, на свои упиравшиеся в землю руки. Это в самом деле его собственные руки? Вот как судорожно скорчились? Он пошевелил головой. Резанула страшная боль.
— На этот раз вы получили удар плашмя. Встать!
Виктор приподнялся, пошатнулся. Колени как ватные. Значит, все это только репетиция? Чтобы кого-то потешить?
— Плохую услугу вы оказали своему приятелю — теперь его отправят в Пинфан! А вас придется подержать, пока окончательно не созреете.
«Не хочу», — хотел сказать Виктор, но только пошевелил запекшимися губами. Опять жизнь? Не нужна она ему, только что было так хорошо!
Очкастый жандарм повернул его, толкнул вперед:
— Марш!
И Виктор пошел неверными шагами, еще не совсем опомнившись.
Но пока он спускался вниз, в подземелье, постепенно приходя в себя, в нем росла горечь и яростная обида на судьбу. Ведь оказала же она ему первую милость, он мог бы умереть без страха, в каком-то светлом экстазе, благодетельном, как наркоз, — и вдруг она подло насмеялась над ним, вернув к жизни. Скоро придется умирать вторично. И кто знает, не дрогнет ли он тогда? Ведь это так естественно — все живое страшится смерти и мечется от ужаса перед ней. Может, и он, Виктор, в последнюю минуту будет корчиться от страха и безумной муки — так же, как Зютек, на колу.
Он очутился снова в своей камере на самом дне тюрьмы, но теперь без проблеска надежды и без всяких желаний.
— Господи, благодарю тебя за твой щедрый дар, но не нужен он мне!
Да, он больше ни на что не надеялся, ничего не желал. Стеклянная гора рухнула и погребла его живьем среди обломков разбитой мечты о мести. Ничего не осталось. Раз он не способен рубить головы, его самого казнят. Это не более как вопрос времени. Кайматцу еще попробует сломить его психически, будет держать здесь под угрозой смерти, чтобы ослабить его сопротивление, а там — новое испытание. И если капитан ничего: не добьется, он взмахнет перчаткой — и тогда уж меч ударит не плашмя.
Виктор видел все это ясно и словно со стороны. Тот удар по затылку надорвал его жизнь. Он не жил теперь, а доживал. Догорающий, коптящий огонек… Поддерживать его было нечем, да и ни к чему.
Дни и ночи имели одну и ту же окраску, говорили с ним одним и тем же языком. Только когда приходил очкастый, он знал, что прошла еще неделя.
— Капитан Кайматцу спрашивает, не желаете ли вы чего-нибудь?
— Ничего. Пусть поскорее меня казнит.
Так ответил он в первый раз и во второй. Но вот как-то увидел он во сне мать. Она стояла с корзинкой под цветущей яблоней, похожей на белое облако, а он шел к ней через зеленый луг, то и дело проваливаясь в болото. Одну ногу вытащит, а другая уже увязла. И мать не могла его дождаться.
— Скорее, Витусь, скорее, не то у нас все яблоки бука съест.
И он не удивлялся — ведь яблоня была райская, на ней яблоки созревают уже во время цветения. Но он был тогда еще мал и слаб и панически боялся буки, который прятался где-то в их саду… Вот и Волчок учуял что-то и бросился к ним, с визгом поджав хвост.
— Мама, я боюсь!
— Чего? Ты же ел яблоки с этого дерева.
Она прижала его к себе и, лаская, успокаивала:
— Это яблоки не плохие. Все-таки витамины, хоть и не такие, как в Скерневицах. Настоящее яблоко, сыночек, увидишь только у нас в Скерневицах.
Проснувшись, Виктор еще ощущал дыхание матери на своем разгоряченном лбу, ее ласку, ее запах. На него повеяло светлой, сладостной нежностью, и было в ней безграничное доверие, бесценное счастье любви.
Он сел на койке. Ни о чем другом он теперь не мог думать.
Уже второй раз снится ему мать и все торопит, зовет. Уж не знамение ли это? Церковь говорит, что общение с ушедшими из мира возможно. Если это так, если умерший может говорить с живыми, мать, несомненно, это сделает. Прежде всего мать. И, должно быть, она старается проникнуть к нему, она во сне обнимает его, чтобы не метался так. К чему терзаться? Ведь она с ним, она, конечно, с ним — смерти нет. И скоро они встретятся, чтобы уже не расставаться, существовать в мире непостижимом, как вечность, не зная страданий, позабыв все желания, вне времени и бренной земли…
Напрасно он потом звал ее и горячо молился. Мать ушла, он не ощущал ее присутствия. Он был один на пороге того мира, куда она ушла, в непроглядном мраке. А он жаждал уже только переступить этот порог с верой, не отравленной сомнениями. Да, он хотел укрепиться в вере. Хорошо бы поговорить для этого с добрым и мудрым пастырем. Подумал: «Попросить? Может, и пришлют». До сих пор смертникам не отказывали в этом последнем утешении. Но они пришлют, наверное, ксендза Цвелевича, а в его мудрость Виктор не верил и не мог уважать человека, который лебезил перед каждой властью и жестоко обращался с воспитанниками духовной семинарии.
Нет, во сто раз больше дало бы ему священное писание. Он сам почитал бы слово божие, чтобы обрести уверенность, что есть правда, абсолютная правда. Какое это было бы счастье — читать снова вдохновенные слова, воспринятые когда-то в детстве со всей свежестью чувств и воображения! Не знать сомнений, верить, не допытываясь, не мудрствуя, с радостью встретить сияние вечности!
Желание это было так сильно, что, когда очкастый опять осведомился, нет ли каких просьб, Виктор не выдержал и сказал:
— Я хотел бы только получить библию. На польском языке.
И ему принесли толстую книгу в черном коленкоровом переплете.
«Библия, или книги Священного писания, Ветхого и Нового завета».
Он держал ее в руках, как вновь обретенное сокровище, как дружескую, указывающую путь руку. Долго не мог перевернуть титульную страницу, вглядывался в напечатанное мелким шрифтом пояснение, что это верный и тщательный перевод с древнееврейского и греческого на польский.
А когда наконец перевернул страницу и увидел заголовок: «Книга первая. Бытие», ему показалось, что он в костеле и слышит внушительный голос, которому вторит эхо вверху, под сводами.
«Вначале сотворил бог небо и землю.
Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Божий носился над водами…»
Перед Виктором возникал мир дивно простой, рожденный вдохновением Предвечного, который сотворил сушу и океаны, растения и животных, мужчину и женщину. «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились этого…» В первых лучах солнца бродили они по райским садам, невинные и прекрасные, равные богам. Им было так хорошо — и Виктору тоже. До того дня, когда они увидели запретную яблоню, древо познания добра и зла. Они поели его плодов, и бог их проклял! «Проклята будет земля за тебя. В поте лица твоего будешь есть хлеб во все дни жизни твоей. Тернии и волчцы будет земля родить тебе…» И выгнал бог первых людей из рая, прокляв их проклятием, которого нет страшнее: обрек их на голод и нужду, на страдания, болезни и смерть.
Виктор ужаснулся: за что? Перечел библейский текст:
«И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из нас, познал добро и зло. Теперь как бы не простер он руку свою и не взял также плод от древа жизни. Вкусит он его и будет жить вечно. И выгнал Господь Адама из сада Эдемского».
Виктор никак не мог понять, почему так разгневался бог, за что покарал детей своих. За то, что они ослушались и что-то такое узнали? Но что именно? Должно быть, это была какая-то земная правда, очень горькая, познание всего без прикрас, без всяких иллюзий, — и от того Адам и Ева почувствовали внезапно стыд и страх. Но тогда они заслуживали только сострадания. Ведь узнай они неосторожно какую-либо божественную тайну, одну из тайн вселенной, они бы не трепетали так от страха, укрывшись меж деревьев, слабые и беспомощные. Напротив, почувствовали бы себя мудрее и сильнее… Так за что же?!
И как это понять: «вот Адам стал как один из нас»? Кто это — мы? Значит, были там еще и другие боги? Какие-то высшие существа, с которыми Адам мог бы заключить союз против господа и вопреки его воле жить вечно, отведав плодов «древа жизни»?
Вопросы следовали один за другим, пытаясь проникнуть под вековые корни, которые переплелись так, что ничего из-под них не извлечешь.
Возбуждение улеглось. Виктор читал дальше, надеясь обрести утраченный покой и веру. Но в нем пробудилась подозрительность, и он уже критически читал историю человечества, с самого начала отмеченную преступлением… Каин убил Авеля. Бог проклял его и прогнал от себя. «И пошел Каин от лика Господня, и поселился в земле Нод, на восток от Эдема. И познал Каин жену свою, и она зачала и родила Еноха…» Но откуда же взялась эта жена из земли Нод, если других людей тогда на свете не было? Никого не было, кроме родителей Каина, Адама и Евы! Да и те жили далеко, в полном уединении начинали родословную человечества;
«Жил Адам сто тридцать лет и родил сына по подобию своему и нарек ему имя Сет.
А Сет жил сто пять лет и родил Еноса.
И жил Сет по рождении Еноса еще восемьсот семь лет и родил сынов и дочерей.
И было всех дней Сетовых девятьсот двенадцать лет и он умер.
А Енос жил девяносто лет и родил Каинана».
Так плодились они до времен Ноя и его сыновей, Сима, Хама и Яфета, а тогда людей было уже много, но «земля растлилась перед лицом Божиим и наполнилась злодеяниями».