Он разулся и, перекинув сапоги через плечо, побрел вверх по реке, чтобы не оставлять следов. Это на тот случай, если У погонится за ним с собаками.
Рыба еще шныряла на плесах, последние розовые дымки утреннего тумана таяли в воздухе, и косули еще только сходили с пастбищ над рекой. Здесь было тихо, безопасно. Входя снова в лес, Виктор теперь уже не был так уверен, что Пэн побежал к отцу. Может, он просто потерял голову, увидев перед собой жертву отца, — потому и убежал от него. Жест, которым он бросил топор, был скорее жестом человека, который сдается.
— Зачем он это сделал? Ведь топор давал ему преимущество, он мог меня зарубить…
Но это была уже явная нелепость. Виктор никак не мог себе представить, чтобы Пэн, его друг, его тень, «Верное Сердце», поднял на него топор. Пэн, которого У каждый день приносил на плечах в усадьбу, чтобы маленькому шао-е, Виктору, было с кем играть на этом безлюдье. А когда Пэн подрос, он уже сам прибегал с утра, проделав изрядный путь от фанзы У до «польского домика» на просеке, где высокий хозяин, шевеля страшными усами, всякий раз удивлялся: «Ага, ты уже здесь, бутуз!» (Пэн был пузатенький, нескладный и милый, как медвежонок.) А добрая тай-тай (которую Пэн никогда не называл «пани», даже когда уже хорошо говорил по-польски) тотчас сажала его подле своего сынка: «Ешь, Пэнчик, пока не остыло, успеете еще наиграться». После завтрака мальчики уходили в свой собственный мир, замкнутый тайгой и детством, отгороженный от взрослых их собственным, только им одним понятным польско-китайским языком.
Так было до школы. Отъезд Виктора, гимназия, город, новые люди, новые интересы — все это разлучило двух друзей. Переменился, собственно, только Виктор. Пэн оставался все в том же кругу представлений. В последний раз они виделись во время зимних каникул четыре года назад. Виктор готовился к выпускным экзаменам, а Пэн тогда только что получил свой первый заработок лесоруба, и деньги эти у него, конечно, отобрал отец. Мало уже оставалось общего между выпускником-гимназистом и неграмотным Пэном. Виктора стесняла привязанность к нему Пэна, их прежние обеты, понятия и их отношения, которые в простоте души все еще сохранял Пэн. Ему жаль было Пэна и не хватало духу сказать тому прямо, что они больше не побратимы. То, что они когда-то смешали свою кровь, — это же чистейшее ребячество, зуд романтики. Никогда они не поплывут на помощь к сиуксам, благородных сиуксов давно нет, и «Верное Сердце» — просто Пэн, сын У, слуги пана Доманевского…
— Хорошо, что он убежал, а то я по глупости пырнул бы его ножом!
Собственно, Пэн ни в чем не виноват — разве только в том, что он сын У. Разумеется, он будет защищать отца. Рано или поздно столкновение произойдет. И трудно требовать от Пэна, чтобы тот понял, что он, Виктор, мстя за родителей и за себя, никогда полностью не отплатит шпиону и доносчику, даже если сожжет его фанзу, как тот сжег их дом, даже если убьет эту гадину.
Виктор готов был сделать это немедленно, но он знал, что У живет не один. У него ночуют лесорубы, да и патрули маньчжуров, заходя в глубь тайги, часто пользуются гостеприимством своего осведомителя. Нет, без оружия туда не сунешься.
Значит, надо пока подавить в себе жажду мести. Разве хоть издали поглядеть на родную просеку, на пепелище. Но оттуда доносились какие-то звуки, напоминавшие шум стройки, там что-то ворочали, стучали, И потому Виктор предусмотрительно обошел это место стороной и углубился в лесное море.
К вечеру он добрался до Тигрового брода. Здесь больше не было ни креста из двух березок, ни могильной насыпи. Даже самой скалы не было. Видно, река ее постепенно подмыла, а напор воды во время недавнего разлива обрушил — и ничего не осталось после Доманевской, даже могилы.
Был июнь — возможно, что и двадцать третье, этого Виктор не знал, — во всяком случае, конец июня. Значит, три года прошло с того дня, когда она умерла здесь с аттестатом в руках. Отсюда он перенес ее на скалу, потому что наступала ночь и нужно было где-то укрыться. Вон там он сидел, и дрожащая, охрипшая Яга лежала рядом. А цаоэр пел о недожитом, неосуществившемся…
Тогда казалось, что хуже и быть не может. И вот он сидел сейчас здесь, обняв колени, еще во сто раз более одинокий и несчастный. Верхушки деревьев и горы рисовались на низком небе, как острова, поднявшиеся из океана тьмы.
Прежде он мог хоть верить в загробный мир, в какую-то прекрасную жизнь после смерти или в будущем на земле. А теперь видел — небо пусто, на земле сплошная мерзость, А человек? Спасибо, лучше иметь дело с тигром!
— Тайга… Буду в ней таким, каким захочу. Как всякий зверь — в зависимости от добычи.
Время подходило к полудню, когда впереди показались пороги, деревья, переброшенные через реку, и на склоне холма ветхая фанза, вросшая в землю и в окружающую ее таежную глушь.
Тявкнул Кунминди. Из-за низенького плетня, которого раньше здесь не было, выглянула Ашихэ. С минуту всматривалась в подходившего Виктора, затем, перескочив через плетень, бросилась к нему навстречу.
Радостное приветствие замерло у нее на губах — так он переменился, таким казался чужим.
— Что случилось, Вэй-ту?
Виктор, не отвечая, недоверчиво оглядывал фанзу и местность вокруг.
— В доме нет никого?
— Конечно, нет.
— А поблизости?
— Я живу одна.
— А Ю?..
— Ю погиб в тот день, когда ты ушел. Его тигр растерзал. Ну, войди же, Вэй-ту, отдохни.
Только тут он посмотрел на нее. Глаза его точно затянуло бельмами, в их прозрачной голубизне было что-то мертвое, а голос звучал глухо, без всякого выражения.
— Ты красивая, здоровая, и негоже тебе жить одной в шу-хай. Эта фанза вместит двоих. Я останусь с тобой, Ашихэ.
ЛЮБОВЬ И ПЛЕСЕНЬ
Она любила этого юношу — с каких пор, этого она не могла бы сказать. И за что полюбила, тоже неважно, разве любовь считается со всякими «за что» и «почему»? Он был стройный, ловкий, отважный и ни на кого не похожий. Отличало его от всех и твердое произношение китайских слов, и глаза голубые, как небо, и сдержанность его тайного обожания. В его устах имя «Ашихэ» звучало так красиво и нежно! Когда он смотрел на нее, она казалась себе прекрасной, его взгляд словно возвеличивал ее, она чувствовала власть своей неожиданно открытой женственности, — это она-то, простая тунсиньюань — «человек с ружьем», как миллионы ее братьев из Яньани.
Ю всегда восхищался тем, что Виктор так хорошо чувствует и понимает тайгу: «Это большой охотник с душой тигра», — говаривал он. Но Ашихэ находила сходство разве только между участью Виктора и того тигренка, которого они встретили на тайболе. Пришел тигренок сюда с матерью с далеких гор, а когда мать убили, остался в тайге один, и не известно, найдет ли дорогу обратно в родные места, хотя он отважен и силен, как и этот польский юноша, ищущий отчизну.
Виктор с первой встречи будил в Ашихэ сочувствие, и восхищение, и страстные желания, которые она старалась подавить в себе… Может быть, он пришел в ту пору, когда одиночество уже обрело привкус горечи и душа созрела для любви.
Провожала она его тогда с невыразимой тоской и тревогой за него, искренне желая, чтобы он благополучно достиг страны, откуда пришли его родители, страны Полан. Уходя, он обернулся, помахал ей рукой и скрылся за поворотом реки. Словно и не было его, ничего не было, оставалась только тишь морозного утра да сухой снег, на котором отпечатались следы Виктора, искрился на солнце так, что глазам было больно.
Через несколько часов после ухода Виктора пришел Хуан Чжоу с сыном. Он ждал Ю, но не дождался. Они вместе с Ашихэ пошли его искать и нашли на тигровой тропе. Не много осталось от Ю. Останки эти они собрали и погребли за садом, близ фанзы, такой же невзрачной и старой, каким был сам Ю. На похороны своего чжангуйды сошлись охотники с гор, из лесных дебрей. В суровой печали стояли они над гробом и жертвенными чашами, в которых сжигались золотые бумажки-деньги на путешествие в подземный мир. Все проделали, как полагается, глубокими поклонами отдавая дань уважения покойнику, ибо Третий Ю был настоящий охотник и они глубоко скорбели, что похоронен он, одинокий и бездетный, не в родной земле, и тем обрек себя и всех своих предков на муки голода в загробном мире.
После похорон все разошлись, и осталась Ашихэ одна с Кунминди. Пес умный, но все же он не более как пес. Время от времени навещал ее Хуан Чжоу, избранный теперь старшиной таежных охотников. Он-то знал, зачем Ашихэ осталась здесь, для кого сторожит перевал. Он приносил ей мясо — то жирного кабанчика, то парочку фазанов. Придет, нарубит дров, а уходя, всегда осведомляется, не нужно ли ей чего, — как раз есть оказия, едет человек в город. Когда не мог прийти сам, присылал сына, Ляо.
Так заботились о ней охотники. Она была вдовой Ю, принадлежала к их сяну, вольной лесной общине, и все в тайге знали: горе тому, кто посмеет обидеть Ашихэ, сестру каждого охотника от Седловины до Польской могилы.
Проходили дни и ночи. После небогатой снегом зимы наступила сухая солнечная весна, потом сезон дождей и наконец — щедрое субтропическое маньчжурское лето. Пять месяцев — бесконечный ряд дней и ночей, замкнутых горами и необходимостью жить, чтобы следить за перевалом, — жить не для себя. Не жизнь, а какое-то приглушенное, обезличенное полусуществование.
И вот — вернулся он. Ашихэ никогда и не мечтала о такой возможности. Вернулся сам не свой, помрачневший после всего пережитого. Не спрашивая ее согласия, завладел пустой фанзой, завладел ею: «Я останусь с тобой, Ашихэ».
И все произошло как-то само собой. Совсем иначе, чем она себе представляла когда-то, в те редкие минуты, когда, побежденная страстью, давала волю воображению.
Виктору ночью приснилось что-то из пережитого — должно быть, очень страшное, потому что он весь дрожал и стонал во сне и жался к Ашихэ, как ребенок. Она обняла его, словно хотела телом своим заслонить от этого страшного, и Виктор проснулся в ее объятиях.