Но любовь, что застигла их с Виктором в этой фанзе, не слила две жизни в одну и никуда не вела. Утомленная, присела она на пороге и ждала, что будет дальше. «Некуда вам идти, — нашептывала она Ашихэ по ночам, когда Виктор спал, основательно натрудившись за день. — Лето в разгаре, опять медведи шалеют от любви, слышишь? Так любите же и вы. Пусть служат вашей любви уединение и широкий кан…»
Привыкнув размышлять, Ашихэ невольно смотрела по временам на себя и Виктора со стороны — и недобрые то были минуты. Виктор же, наоборот, жил, казалось, только радостями тела, упивался первой любовью, словно хотел заглушить в себе все другое. Он ловил рыб и птиц, ел и ел, — запасы муки, сои и проса в кладовой быстро таяли.
— Не тревожься, все у нас будет. Дай только наберусь сил, — Он напрягал мускулы. — Ну-ка, пощупай!
Ашихэ приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до его руки у плеча.
— Вэй-ту, не слишком ли много силы на одного? Право, тебе самому с нею не справиться.
— Ну, уж этого нечего бояться. Есть сила — значит, проживем! Со мной ты никогда не будешь терпеть голод.
Конечно, Ашихэ радовало, что он так быстро распрямляется и крепнет. Но… не слишком ли он о себе заботится, копит силы с расчетом, словно его тело — какой-то инструмент или капитал, который понадобится в будущем.
Как-то раз Ашихэ, не дождавшись Виктора к обеду, пошла ему навстречу. Ближайшим местом, где он ставил силки, был муравейник, и по дороге домой он всегда туда заглядывал.
Однако тут она Виктора не нашла. Сама осмотрела силки, сегодня оказавшиеся пустыми, и стала рассматривать муравьиные яйца, которыми питаются фазаны.
Перед муравейником на южном склоне лежало множество этих белых зернышек, и муравьи-работники все время выносили новые и новые на свежий воздух и солнце. В теплых коконах спали крохотные червячки — будущие муравьи.
«Это у них вроде яслей, — подумала Ашихэ. — В Яньане мы тоже выносили маленьких на солнце».
Она прутиком ковырнула муравейник, и верхний слой бурого холмика осыпался. Муравьи лавиной хлынули к яйцам, хватали свое потомство и спешили унести его домой, в безопасные подземные жилища. Один застрял со своей ношей под веткой, но к нему мигом подскочили двое других и общими силами перетащили ношу через преграду. Ашихэ не могла бы сказать, что ее больше тронуло: мудрость ли муравьев, создавшая общество, основанное на справедливости и самоотверженности, что людям не всегда удается, или огромная сила любви к ближнему, живущая в этих крохотных существах.
Гляди, Ашихэ, хорошенько присматривайся! Если родится у тебя малыш — а теперь это возможно, — ты будешь вот так же нести его через все преграды, охранять, как муравей и как тигрица, жить его жизнью…
Чье-то горячее дыхание овеяло ей щеку. Она обернулась. Подле нее сидел Кунминди, дружелюбно мотая высунутым языком. А подальше стоял Виктор с кошелкой на плече. Он смотрел на нее так, как в день первой встречи. И под этим внимательным, «открывающим» взглядом Ашихэ снова почувствовала себя красивой, взгляд его словно возвеличивал ее в собственных глазах.
— Ты такая…
У Виктора не хватало слов, чтобы объяснить, какой он увидел эту новую, неожиданную Ашихэ.
— Какая? — спросила она тек же тихо.
Но он уже оторвался от созерцания.
— Такой я тебя еще не видел… В силках ничего не нашла?
— Ничего, — ответила она, огорченная тем, что он, как всегда, уже ушел в себя. Словно еж, который выпускает иглы, чтобы его нельзя было тронуть.
— Тебя так долго не было, вот я и вышла тебе навстречу.
— Совершенно напрасно! В такую жару, да еще с этой железиной на плече.
Так он всегда называл ее карабин — «железина», «мушкет», «рухлядь». Очень уж ему было обидно, что лишился он своей замечательной двустволки, отцовского подарка.
— Ну, не оставлять же ружье в пустой фанзе. Я тебя не раз просила брать его с собой.
— Такое старье? Из него только ты и можешь стрелять. К тому же — сколько у тебя патронов?
У Ашихэ, действительно, было только три патрона и «лимонка» — японская граната.
— Все равно. Я была бы спокойнее за тебя.
— Э, не родился еще такой зверь или человек, который бы застиг меня врасплох в тайге.
Они шли уже по береговой круче, внизу искрилась на солнце река. Виктор, как всегда впереди, прокладывал дорогу в траве, которая была ему по грудь. Шедшая за ним Ашихэ тонула в ней с головой.
— Кунминди щиплет траву — значит, будет дождь, — сказал Виктор.
Он почему-то стал подниматься в гору, удаляясь от берега, прямо на лиственницу, одиноко росшую над купой молодняка. Высокая, гордая, она кроной своей купалась в жаркой лазури неба. Дерево это очень любит солнце.
— Ты такой наблюдательный, все замечаешь, обо всем помнишь. Только того не помнишь, что до сих пор не сказал мне ничего.
— А что я должен был тебе сказать?
— Не знаю я, Вэй-ту, что говорит мужчина, когда берет женщину. Может, всегда одно и то же, но каждая из нас ждет этих слов. Ждет и по-своему переживает свой Праздник Лета…
Голос Ашихэ как-то странно замирал, словно отдаляясь от Виктора. Он оглянулся: Ашихэ хромала и не поспевала за ним.
— Что с тобой?
— Поранила ногу.
— Покажи.
Она присела и сняла с ноги туфлю. Сильно истертая подметка была чем-то пробита, и под большим пальцем ноги кровоточила ранка.
— Ты, должно быть, наступила на шип или сук. Надо будет как следует отмочить ногу и вытащить занозу. Потерпи.
Он посадил ее к себе на плечо и понес, придерживая рукой.
— Да я бы и сама дошла, это такой пустяк.
— Сиди, сиди. Весу в тебе не больше, чем в косуле, так не о чем и толковать.
Он и в самом деле шел так легко, словно нес на плече не человека, а бурундучка. Ашихэ, покачиваясь, плыла над травой и лесной порослью, и ей видна была вся местность вокруг.
— Высоким хорошо!.. А зачем ты идешь на эту горку, Вэй-ту?
— Увидишь.
И только когда они были уже на холме, он указал ей на противоположный берег, где вырванная с корнями береза упала среди купы мрачных растрепанных елей.
— Узнаешь?
Ах, тогда ели были так красивы в снежном уборе и все выглядело иначе. Но место это Ашихэ узнала бы из тысячи: там она и Хуан Чжоу нашли мертвую тигрицу и растерзанного Третьего Ю; вернее, то, что осталось от него.
— А я уходил тогда, ничего не подозревая, и думал… Если уж непременно хочешь, чтобы я тебе сказал что-нибудь в твой Праздник Лета, так знай: я тогда думал о тебе, Ашихэ…
Опять имя ее прозвучало так нежно и вместе так гордо…
— Постой, дай мне сойти. Я хочу смотреть на тебя.
Они растянулись в траве, в густой тени лиственницы и дикого винограда. Смотрели на реку. Эта самая река сверкала перед их глазами в солнечный морозный день Нового года, когда они расстались и Виктор пошел по льду Муданьцзяна к тем, кто обещал ему помочь вернуться на родину, а Ашихэ осталась в Фанзе над порогами.
— Значит, думал все-таки обо мне?
— Не только думал. Звал тебя.
— А что ты говорил?
— «Ашихэ, Ашихэ, я бы с тобой весь свет обошел» — разные другие глупости.
— Но мне именно эти глупости нужны! Не скупись на них, Вэй-ту!
— Ну, если уж хочешь знать, я еще и загадывал…
Это было с полгода назад — давно, если мерить время пережитым. Он был молод и жаждал неизведанного, он нес в мир свою готовность к борьбе и боль разлуки с Ашихэ, которая досталась темному крестьянину Ю, как слепой курице жемчуг. Когда он шел лесом, между березой и елями впереди вдруг что-то мелькнуло, и он решил проверить, не почудилось ли ему это. И тут-то, поднимаясь на горку, он загадал: если там ничего нет, я никогда больше не увижу Ашихэ. Да, она шла за ним и тогда и позднее. И вернулся он сюда не случайно. Изувеченный, в лохмотьях, брел через тайгу, тоскуя по Ашихэ и с издевкой говоря себе, что самый близкий ему человек, женщина, к которой его так влечет, — жена Третьего Ю.
Конечно, Виктор не сумел всё это связно рассказать Ашихэ, но ведь она его любила, а тот, кто любит, понимает все с полуслова.
— Как трудно заставить тебя говорить, Вэй-ту!
— Челюсти у меня стиснуты. После долота и напильника все слова на языке застревают… Ну, остальное ты уже знаешь.
— В самом деле?
— Разумеется! Ты попросту читаешь у меня в душе. Через десять лет мы уже, наверно, будем разговаривать только глазами.
— Так ты думаешь, что мы и через десять лет…
— Отчего же нет? Конечно, если будем живы и если я тебе еще раньше не опротивею. А за себя я ручаюсь… Это за что ты меня?
— Чтобы ты не валял дурака, мой милый ежик.
— Ашихэ.
— И я сейчас закрою тебе рот!
— А знаешь, ведь ты еще никогда первая…
— Потому что никогда я еще так тебя не любила…
Кунминди от удивления даже уши наставил: господи, что такое творится с этими людьми?
— Иди, или прочь, песик, не подглядывай!
Пёс неохотно отошел в сторону. Оттуда он видел уже только две головы, черноволосую и русую, прильнувшие одна к другой, Кунминди от скуки стал ловить мух, время от времени щелкая челюстями, потом лежал сонный, уже равнодушный к доносившимся оттуда странным звукам, шелестам и словам. Ему это больше не казалось необычайным: он решил, что, видно, так всегда бывает у людей.
— Значит, ты только сейчас это почувствовала? А почему же прежде…
— Ах, это должно прийти само, изнутри. Я хотела твоей близости, но что-то мешало. Не могла вся до конца отдаться.
— А скажи, о чем ты думала там, у муравейника? У тебя было совсем другое лицо.
— Какое?
— Ну, я не художник и не поэт… Но такой я тебя любил, о такой думал.
Они еще не очнулись от жара любовных восторгов. Лазурь неба, просвечивая меж ветвей, струйками текла в пепельную тень лиственницы, и воздух сверлило назойливое густое жужжание шмеля. Шмель кружил подле ветки винника, свисавшей над самой головой Виктора. Виктор хотел его отогнать, но Ашихэ удержала его руку:
— Посмотрим, найдет ли.