Шмель подлетал к листьям, манившим его своей яркой окраской, бело-розовой и пурпурной, но, сев на них, опять отлетал, обманутый: эти листья только притворялись цветами! Что за странное, невиданное растение!.. Шмель наконец сел и медленно поворачивался во все стороны — видимо, искал, откуда же аромат. Еще мгновение — и он, раздвинув листья, нашел скрытый под ними настоящий цветок.
— Может быть, цвет любви вот так же скрыт, Вэй-ту?
Все было прекрасно. Все дышало предчувствием чего-то еще более прекрасного впереди. Вот сливаем мы наши уста и тела, наши страстные желания и судьбы. И только позднее…
Во всяком случае, когда бы Виктор и Ашихэ ни оглядывались впоследствии на свою любовь, этот день всегда светил им яркими и теплыми красками, был вехой, указывающей путь.
Вскоре наступила очередь Ашихэ нести вахту на перевале. С нею пошел туда и Виктор.
Ночь была благоприятная — очень темная и безветренная. Огонь костра, разведенного Ашихэ, поднимался высоко и ровно. Виктор, стоя на деревянном помосте перед вторым костром, то поднимал, то опускал заслон из коры. Это сочетание в воздухе пламени неподвижного с пламенем, которое равномерно то появлялось, то скрывалось, служило первым условным сигналом: «Мы ждем, передавайте». В такую ночь огонь был хорошо виден издалека. Однако они нигде не замечали ни единого огонька который можно было бы принять за ответный сигнал.
— С Мэй что-то стряслось, — сказала Ашихэ.
— Попробуем еще. Может, она не успела прийти на место.
Они трудились так час-другой, ища во мраке ответных сигналов. У Виктора, натягивавшего все время веревку блока, который приводил в движение заслон, от напряжения уже болели плечи.
— А ты небось здорово уставала каждый раз от такой работы?
— Не всегда. Мне часто помогал Ю.
Дров, принесенных заранее на этот безлесный перевал, хватило до полуночи. К этому времени у Виктора и Ашихэ иссякли и терпение и надежда. Ашихэ не могла больше обманывать себя.
— Нет, Мэй, видно, не отзовется.
Они сели у догорающего костра.
— Здесь мы сидели — Тун, Мэй и я — ровно три года назад. И Тун сказала: «Я вернусь в Шуньбао, к реке, поселюсь у старого перевозчика. Буду держать связь с Нинъанем, а огни зажигать для вас на Оленьей сопке». Мэй решила ходить по деревням и притворяться помешанной — таких не трогают, — тогда она сможет бывать в Ванцине и Таньхуа и сигнализировать огнями то с Кудрявой сопки, то с Высокого Коу. А я сказала, что сойду в Фанзу над порогами и стану женой Третьего Ю.
— И долго это продолжалось?
— Довольно долго — больше года. Мы держали связь между собой и с нашим отрядом. Потом японцы стали сильно напирать. Среброголовый хотел пробиться к своим, в район Аньту, но их отбросили, и он с отрядом ушел в страну Советов. А на наших связистов — ведь не мы одни зажигали сигнальные костры в горах, — на всех связистов напустили разведчиков и самолеты. Мы несколько раз меняли место и время сигналов. Не помогло. Первой погибла Тун. Раз ночью я приняла сигнал: «Тун нет в живых, говорит Лю». Позднее — второй: «Лю погиб, говорит Сяо». Дольше всех держалась Мэй, та, что притворялась помешанной. Но и она, как видишь… Если в четвертый раз, в четвертый срок не подаст сигнала — значит, погибла.
— Ну, и что же ты будешь делать?
— Ждать.
Виктор не видел в этом никакого смысла. Товарищи ее давно в Советском Союзе, с другими группами партизан она не связана. Кто помнит, что на этом перевале ждет Ашихэ с одной «лимонкой» и тремя патронами в никуда не годном карабине? Она осталась здесь, как остается на берегу рыба, когда схлынет полая вода. Как солдат, которому не отдали приказ оставить пост.
— Не жди больше, жаль времени и жизни. Из Яньаня к тебе не придут.
Он рассказал ей о своей встрече с русскими беглецами.
Но Ашихэ не хотела, не могла поверить в такую чудовищную нелепость.
— Они тебя обманули, Вэй-ту. Это были враги, реакционеры.
— Полно, Ашихэ! Они обыкновенные люди — учитель и врач.
— Ну, значит, ты не так их понял.
— Послушай, когда я нахожу на можжевельнике клок шерсти, я знаю, какой зверь продирался сквозь эти кусты и в какую сторону… И точно так же достаточно поговорить с такими вот обыкновенными людьми, услышать обычную историю — и я…
Ашихэ молчала. Сидела согнувшись и обняв руками колени. От потухшего костра ни единый отблеск пламени не падал больше на ее лицо, и впотьмах Виктор не мог его разглядеть.
— Извини, но я тоже верил раньше и понимаю… пережил эту боль…
— Мне не приходилось встречать людей, убежавших оттуда, — голос Ашихэ звучал тихо, но решительно. — Я разговаривала только с теми, кто учился в стране Советов. Вероятно, не все там так прекрасно, как этим людям казалось. Но и не так отвратительно, как думают после всего пережитого те двое бежавших из лагеря. Знаю только, что Китай борется в отчаянии за свою свободу. И во всем мире только одна эта страна нам помогает, только она искренне хочет, чтобы китаец не был рабом. Поэтому не говори мне о ней ничего дурного.
— Что ж, для вас действительно… Притом вы все равно делаете все на свой особый лад…
Говоря это, Виктор хотел умиротворить Ашихэ и поскорее пройти мимо того, что неожиданно выглянуло из-за границ тайги и могло разъединить его и Ашихэ: мы и вы, Европа и Азия — все, от чего он открещивался, называя это одним словом «политика».
Если бы Ашихэ сказала ему: «Как мне жить теперь, Вэй-ту, если ты не пойдешь со мной?» — он, вероятно, ответил бы: «Что же делать, пойду, если не будет иного выхода». Да, он сказал бы ей эти и еще более горячие и нежные слова, понимая, что и он не может жить без нее. Но Ашихэ молчала. Ему следовало заговорить первому, не оставлять ее в таком душевном смятении. Однако именно сознание, что он обязан это сделать, раздражало Виктора, как всякое принуждение. И он так ничего и не сказал, мысленно осуждая Ашихэ за ее «партийную слепоту». Они провели эту ночь (у костра, потом в фанзе), обмениваясь только полусловами. Невеселая ночь. В первый раз они лежали рядом, притворяясь спящими, занятые каждый своими мыслями.
На другое утро, когда оба работали на огороде, который Ашихэ еще расширила после смерти Ю, Виктор вернулся к вчерашнему разговору.
— Не стоит нам спорить, — говорил он. — Коммунизм, свободный Китай и моя родина, Польша, — все это потеряно и уже в сущности прошлое. Война идет к концу, немцы и японцы побеждают на всех фронтах. Не будем себя обманывать. Скоро начнется раздел мира. Европу, Африку, Ближний Восток заберет Гитлер, а вся Азия, Австралия и Океания достанутся Японии. Не будет ни Советского Союза, ни Яньаня, никаких Освобожденных коммунистических районов в Китае. При этих условиях что ждет нас с тобой? Куда ни сунемся, придется работать на захватчиков, и работу нам дадут самую тяжелую, низкооплачиваемую, как чужакам и людям без специальности. Все выгодные занятия будут для японцев и для их китайских друзей. Надо подумать, как нам получше наладить жизнь, не связываясь с японцами…
Виктор не сомневался в правильности своей точки зрения, но все-таки в том, что говорил, он и сам чуял что-то чуждое ему и фальшивое. Сказав «как получше наладить жизнь», он вдруг вспомнил, что именно так рассуждал тот мерзавец Квапишевич в гостях у доктора Ценгло. И вспомнив это, он основательно сократил остальные свои рассуждения.
— Я уже все обдумал. Нам следует перебраться к Люй Циню. Люй Цинь стал теперь разводить женьшень, он это дело хорошо знает, и через год-два плантация будет давать большой доход. Я буду ходить на охоту за пантами и пушным зверем, а попозже заведем свою ферму пантов — для этого достаточно небольшого стада оленей. За нами потянутся, я думаю, другие — смотришь, вырастет целый поселок. И был бы у нас с тобой дом что надо, порядочный участок поля, лошади, коровы…
Кунминди заворчал, и они прервали разговор. Собака кого-то почуяла. Насторожившись и повернув морду в сторону перевала, она усиленно нюхала воздух. И вдруг, залаяв яростно — видимо, на человека, — побежала по тропинке вниз и скрылась между деревьями. Слышно было, как она с отчаянным лаем пятится от кого-то. Из-под ног пришельца шумно посыпались камешки, потом он выругался по-японски.
Виктор мигом перемахнул через плетень и бросился бежать — у него мелькнула мысль, что это пришли за ним.
Только очутившись в полумраке под деревьями и продираясь сквозь кусты и лианы, он немного опомнился. Мысль, что это сделал Пэн, первой пришла ему в голову. Пэн рассказал отцу о их встрече, а У привел японцев, чтобы они схватили его, Виктора. Его-то не поймают, но фанзу сожгут, а уж Ашихэ…
Далеко обходя фанзу, он вернулся к опушке леса над рекой. Оттуда был виден угол фанзы и лужайка перед нею. Там Ашихэ разговаривала с каким-то мужчиной. Кунминди лежал у их ног уже спокойно.
Не выходя из лесу, Виктор медленно приближался к ним и наконец узнал пришельца: это был Алсуфьев. Узнав его, Виктор прислонился к дереву и стоял тут долго. Не знал, как быть: идти туда, к ним, или прочь от фанзы. Ему казалось, что лучше всего уйти навсегда, так стыдно было ему за свою позорную трусость. Он не мог больше уверять себя, что это прошло, что он излечился от своей болезни… Вот ведь убежал при первом звуке японской речи! Правда, все оказалось ложной тревогой — Алсуфьеву попросту вздумалось обругать собаку по-японски. А он, Виктор, вообразил, будто пришли японцы, и в животном страхе пустился наутек, оставив им на съедение Ашихэ. Да, так было — от этого позора не отмахнешься! Такие приступы безумного страха будут повторяться, как приступы лихорадки или эпилепсии, как только появятся вблизи японцы и глянет ему в глаза опасность попасть снова в руки Кайматцу и вытерпеть вторично все, что он пережил в тюрьме, на пытке, на колу во время казни…
— Но я же не трус! Не был им и не буду!
Он искал в памяти примеры своей смелости, призывал их в свидетели, споря с самим собой. Ну, разве трус отважился бы на такие безумства? Ведь он, Виктор, ничего не боялся, всегда шел на риск, бравировал, как мотоциклист до первой аварии… Но сколько раз можно умирать? Он умирал доблестно на колу, потом в камере и еще раз в пучине Сунгари, когда прыгнул с моста. Хватит!