моренный вид. Наверно, околеет там.
Все трое словно видели перед собой страдальческие глаза Волчка. Ашихэ первая прервала молчание.
— Но как он попал к У?
— Волчок был в полицейском участке, — объяснил Виктор. — И, должно быть, У в награду отдали и Волчка и мое ружье.
— А я бы на твоем месте собаку отобрал, — сказал Алсуфьев. — Моя собака была бы только моя и ничья больше.
Виктор только буркнул: «В самом деле?» Со стороны Алсуфьева это было, разумеется, пустое бахвальство, предназначенное для ушей Ашихэ. Он бы отобрал? Это он-то, закопанный когда-то по шею!..
Больше они об этом не говорили. Попозже Виктор проводил Алсуфьева до ущелья. Тот ни о чем не спрашивал. Когда застаешь двух молодых людей под одной крышей, и к тому же еще в тайге, то все ясно.
— Ну что ж, — сказал Алсуфьев, прощаясь, — желаю счастья. А помнишь, amico, мое предсказание насчет девушки? Вот и напророчил. Она, конечно, примитив, но, надо сказать, примитив очаровательный, с этаким пряным ароматом дикости…
— Так ты говоришь, что у Волчка плохой вид? — перебил его Виктор.
— Ужасный. На твоем месте я…
— Ясно. Можешь ты мне одолжить твой штуцер дня на два?
— Что ты! Своего ружья, трубки и жены никогда никому не одалживают.
— Тогда, может, пойдешь со мной?
— Охотно. Но, видишь ли, сейчас я бы…
— Не извиняйся, я пошутил. Один справлюсь. Кланяйся Люй Циню, пусть старик готовит пирожки и шиповник на меду. Я скоро его навещу.
Он не сказал «мы навестим» — ведь Ашихэ может не захотеть идти с ним, а то и вовсе его покинет. Он теперь ни в чем не был уверен.
Возвращаясь домой, он гадал, как-то она его встретит, что скажет теперь, когда они окажутся вдвоем. Не давала покоя и мысль о заморенном, забитом Волчке, и надо было принять решение всерьез, а не так, как он бросил Алсуфьеву свое «сам справлюсь» — только чтобы сбить его с покровительственного тона и прекратить эти «добрые советы». «Я бы на твоем месте…» Болван! На моем месте он бы отрубил голову доктору и успокоился.
Виктор вновь переживал то же смятение, что тогда, на месте казни, когда ему подали меч. Он и содрогался, и бунтовал в душе — но уже покорялся неумолимой, как судьба, правде: есть вещи, которых делать нельзя, несмотря ни на какие доводы и страх последствий! Покинуть в беде свою верную собаку, не попытавшись вырвать ее из рук живодеров…
Нет, скажем прямо — дело тут не в Волчке. Если он, Виктор, сознательно, всей силой воли, не попробует избавиться от этого страха, которым заболел в неволе, и не вернет себе самоуважения и уважения Ашихэ, он окончательно изменит себе и станет тряпкой.
Почти бегом Виктор прошел за фанзу и вынес из чуланчика топор. Потом снял с крыши чурбан, который уже недели две сушился там на солнце. Старое топорище годилось для рубки дров, но, если топор должен заменить оружие, нужно топорище подлиннее и поудобнее. Виктор об этом подумал заранее и даже выбрал подходящее дерево — граб. Сейчас он принялся его обтесывать так поспешно, как будто новое топорище поможет ему отрезать себе путь отступления. Пусть скорее свершится то, что задумано!
— Когда ты туда пойдешь, Вэй-ту? — спросила Ашихэ. Без малейшей холодности после всего, что было! Без удивления. С непоколебимой уверенностью, что он пойдет именно «туда».
— Сейчас. Как только кончу.
Виктор наконец решился взглянуть ей в лицо.
На лице Ашихэ было такое же выражение, как тогда, когда она сказала ему: «Я люблю тебя, Вэй-ту, но не могу быть тебе только женщиной, тенистой беседкой для отдыха…» И Виктор понял, что оба они думают одно и то же: ринуться с топором на десяток хорошо вооруженных полицейских во дворе У только для того, чтобы спасти собаку — это, конечно, безумие. Но еще большим безумием было бы жить, не сделав этого.
— Хорошо, так я приготовлю еду на дорогу.
Ашихэ вернулась в фанзу, а Виктор продолжал тесать.
Когда он, насадив новое топорище, вошел в дом проститься с Ашихэ, она была уже готова в путь: обулась, надела кожаные наколенники и взяла карабин. На кане стояла корзинка с едой.
— Ашихэ, это же не имеет смысла! Я пойду один.
— А ты думал, я останусь здесь? Нет, ты, наверно, шутишь… Покажи-ка! — Она осмотрела топор. — Хорошо сделано! Теперь можно идти. — И повесила ему на спину корзинку. Ношу несет мужчина — это так же естественно, как то, что она, Ашихэ идет с ним повсюду, куда бы он ни пошел… Это сказали Виктору ее руки, застегивавшие сзади лямки, ее теплый, спокойный голос:
— Пригнись-ка чуточку, мой милый слон. — Виктор покорно стал на колени. — И на всякий случай возьми вот это.
Она протянула ему «лимонку».
— Да я не умею с ней обращаться!
— Ну, это же совсем просто. Вот смотри: повернешь и потянешь к себе, — она показала ему, как вынимают чеку. — Держи ее для себя. С ней тебе будет спокойнее.
Виктор подумал, что ослышался, но Ашихэ уже прикрепляла ему гранату к поясу, и слова ее были бальзамом для его исстрадавшейся от стыда души.
— Если будешь тяжело ранен или окружен и не останется никакой, ровно никакой надежды на спасение — понимаешь? — тогда тебе поможет эта граната. Бери и не думай больше о том, что снова можешь попасть к ним в руки.
Они жердью приперли снаружи дверь фанзы, чтобы не забрались в нее звери, и пошли вниз, к мостику над водопадом. Три представителя «земной плесени» — три, ибо и Кунминди, брат Волчка, шел с ними.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
К вечеру они наткнулись на Пэна и его мула с грузом гравия. И Пэн сказал:
— Старший брат, у моего отца только один сын. Если убьешь меня, это будет хорошая месть. А я защищаться не стану.
— Почему ты не сказал так в первую нашу встречу? Почему убежал от меня?
— Люди говорили, что ты казнен, а ты вдруг появился передо мной, как из мира теней. И у тебя был страшный вид.
— Значит, ты с испугу убежал?
— Нет, оттого, что стыд обрушился на мою голову. Я увидел тебя в таком состоянии, а за тобой — твоих отца и мать, которых я любил… И я убежал.
— Но ты же на бегу оглянулся. И зачем ты бросил топор?
— Я не мог не посмотреть на тебя еще раз. И тут я заметил, что у тебя в руках только палка. Я подумал: «Топор лучше и ему пригодится»… Старший брат, если не веришь, вели ей застрелить меня, — Пэн указал на Ашихэ, стоявшую в нескольких шагах от них с карабином, повернутым дулом в его сторону. — Отец меня любит, и пуля попадет прямо в него.
— Что ты думаешь о нем? — спросил Виктор? — обращаясь к Ашихэ.
— Большое несчастье быть сыном подлеца. Ты должен ему помочь.
— Слышишь, Пэн, что говорит моя жена?
Пэн низко склонился перед Ашихэ и стоял так, не выпрямляясь. Они не сразу заметили, что он плачет.
Ашихэ подошла к нему.
— Мы верим тебе, Пэн.
— Три года уже… Три года прошло с тех пор, как сожгли Домни…
— Ну, перестань, слезы не помогут. Подумаем, что тебе делать.
— Нет, если бы даже я забыл — люди не забудут. Куда бы я ни пошел, везде слышу: «Тише, идет Пэн, сын шпиона и убийцы».
— Так уйди от него, начни новую жизнь.
Пэн утер глаза и посмотрел на Ашихэ из-под опухших век.
— У меня есть Ли, она работает у отца. Оба мы с ней как малые дети: ничего у нас нет, ничего не умеем. Скажите, куда нам идти, и мы тотчас пойдем.
— Я укажу тебе такое место, — обещала Ашихэ. — Но сейчас поговорим о Вэй-ту. Как бы ты поступил на его месте?
— Я бы сейчас же предупредил Люй Циня и Закопанного, что их ищут ламозы. Пусть укроются где-нибудь.
Так Виктор и Ашихэ узнали, что у отца Пэна расположился на постой отряд, присланный для охраны узкоколейки и строительных материалов. В отряде двенадцать человек, большей частью «ламозы», то есть казаки, но есть и маньчжуры. Им сейчас дан приказ во что бы то ни стало разыскать Алсуфьева. У указал им дорогу, и шестеро пошли по направлению к Рогатой сопке, а командует ими высокий ламоза с длинным именем и рассечённым лицом. Он из всех самый свирепый.
— А этот верзила не похож ли на обезьяну? — спросил Виктор. — Горбится, и руки до колен висят, а глаза щурит, как будто плохо видит?
Пэн подтвердил, что он именно таков. Виктору стало ясно, что это Долговой. Значит, тогда в участке на допросе он его вовсе не убил! Озверев от удара нагайки по лицу, он этого Долгового бил, да, видно, не добил. И протокол о его смерти, который потом прочли вслух, — обычный полицейский блеф!
— Закопанного велено доставить японцам, а Люй Циня убить. Старший брат, ты дорогу знаешь, так поспеши…
— Пэн, мне этого объяснять не надо. Но я безоружен. Не думаешь ли ты, что моя собака и мое ружье должны вернуться ко мне?
— Конечно, я так думаю.
— Тогда помоги.
— Это нетрудно. Ты завтра же мог бы отобрать и ружье и собаку… Но если я тебя впущу к нам в фанзу, ты убьешь отца?
— Значит, ты все-таки его еще любишь?
— Нет. Он мне противен.
— Так зачем его защищаешь?
— Но он же мой отец…
Виктор задумался.
— Ладно. Если он на меня не нападет, я его завтра не трону.
Затем Пэн объяснил, где кто спит у них в фанзе и как выкрасть собаку и ружье. Способ был поразительно прост, как всякая отчаянная дерзость.
Они все подробно обсудили, и Пэн пошел дальше за своим мулом — к «Домни». Так когда-то китайцы переиначили на свой лад фамилию Доманевских. И хотя с того дня, как усадебку их сожгли, прошло несколько лет, это место по-прежнему называли «Домни».
Виктор и Ашихэ последовали за Пэном, держась, однако, на некотором расстоянии от него, сначала лесной тропой, затем по полотну узкоколейки. Когда дошли до конца железной дороги, пройти оставалось уже немного — впереди светлел выход на открытое место. Они увидели издали Пэна на мостике, узком, но длинном и очень высоком. Мостик лежал на кольях, поднимавшихся из ручья, который обегал невысокую горку между Муданьцзяном и тайгой. Горка напоминала по форме початый каравай, обращенный отрезанным концом к реке, а округлым — в лес.