— И чем же это кончилось, пан учитель?
— Он меня здорово лягнул, — сообщил Коропка не без тайной гордости. (Ведь он вступил в единоборство, защищая женщину!) Его кроличьи глазки зловеще сверкали, усы топорщились, став еще более похожими на усы Собеского. — Я ему этого не спущу!
— Ах, это было ужасно. Пан Лешек крикнул ему: «У тебя нет ни чести, ни совести!»
— Будет вам! Витек пережил такой кошмар, а вы тут… И мы еще до сих пор не знаем, как он спасся, как теперь живёт. Расскажи, Витек, все по порядку.
Всего Виктор рассказывать не хотел, да вряд ли и смог бы. Дуя на горячий чай (его пили после пельменей), он старался связно изложить историю своего ареста, заключения, допросов у Кайматцу и нежданного, попросту чудесного спасения. Когда он дошел до свидания с доктором у кола на тюремном дворе, Тао побелела.
— Он жив?
Значит, она ничего не знает! Сказать ей правду так, сразу казалось Виктору просто жестокостью. К тому же он был не в силах в эту минуту сделать признание и снова пережить то страшное, самое страшное из всего, что врезалось ему в память и жизнь, тот «кошмар», как Тао сама только что назвала пережитое им.
— Его куда-то увезли. Он был тогда в хорошем состоянии, по крайней мере на вид. А что стало с ним потом, мне неизвестно…
И он вернулся к собственным приключениям, описывая их в хронологическом порядке. Только в конце утаил, где живет и с кем. Ни словом не обмолвился об Ашихэ и Багорном. Не сказал, что ищет Рысека. Мало ли, что может случиться, рассуждал он про себя, все они могут попасть в лапы японцам. Правда, его лично убережет от этого талисман, который он носит у пояса, — «лимонка» Ашихэ. В последний момент он взорвет себя, а врагам не достанется. Но остальные… Если они не выдержат пыток (а он-то знал, как трудно их выдержать), то японцы узнают, где Ашихэ и Багорный. Да и ни в чем не повинный Рысек тоже погибнет.
Слушатели глубоко переживали его злоключения — каждый по-своему: Лиза — со слезами, Коропка — мрачно, с дрожью, словно стоял на краю пропасти, и все время бережно поддерживал Лизу одной рукой. А Тао — та слушала с жадностью, с каким-то странным выражением не то одобрения, не то удовлетворения от того, что все происходило именно так, а не иначе. И все это вместе, их волнение и сочувствие начинало тяготить Виктора. Желая переменить тему, он спросил у Тао:
— О чем это ты раздумывала, стоя над речкой? Это было похоже на картину «Осень». Задумавшаяся девушка, паутинки «бабьего лета», грезы о минувшем и так далее.
Тао, по-прежнему глядя куда-то в сторону, отвечала равнодушно и рассеянно:
— Думала, как бы и Тихона опутать и не забеременеть…
— Тао! — ахнула Лиза.
— А что? — Тао обернулась к ней. Казалось, только сейчас возглас Лизы вернул ее к действительности. — Витек спросил, и я отвечаю: да, я тогда решилась уступить Тихону. Он грозил выдать нас японцам, если я ему не покорюсь. И знаешь, когда приходится жертвовать либо жизнью, либо телом, жизнь все-таки дороже. Справедливо ли было бы, если 6 вы погибли из-за меня? Впрочем, нет, не хочу рядиться в самоотверженность. Ненавижу я этого хама!
— Мы тоже его ненавидим.
— Ах, что вы знаете о ненависти! Я бы его на куски разорвала, в порошок стерла! Ну и решила: ладно, получит он, чего хочет. Пусть нахлещется моей любовью, пусть завертит его так, что потеряет он себя, семью, веру свою… Но как это делается? Не было со мной женщины опытной, чтобы объяснила, — ведь ты же, Лиза, извини, невинная дева.
— Тао, опомнись! Что ты болтаешь!
— Что, неприлично? Но почему, скажи, нельзя говорить то, что действительно думаешь и чувствуешь, почему нельзя человеку быть самим собой? Лиза, Лиза, да оглянись ты вокруг! Мы в тайге, мы предоставлены самим себе, и всё кругом не знает, не ведает никакой цивилизации, живет в первобытной наготе. Либо жизнь, либо смерть, либо враг, либо друг, либо голод, либо сытость. Всегда либо — либо, ничего среднего. А вы тащите за собой сюда розовенькое лицемерие, приличия, условности, какие-то старые-престарые понятия, все давно отжившее. Вот вы двое любите друг друга, а словно стыдитесь этого и, наверно, ничего не взяли от этой любви, не смеете даже признаться в ней друг другу…
— Нет, это уже переходит всякие границы! — вспылил Коропка, но сразу притих, пораженный неожиданным выпадом Тао. А она сказала горячо:
— Не сердись, Лешек. Забудь, что ты учитель, а я твоя ученица. Никогда я больше не буду называть тебя «пан учитель». Не желаю больше этих церемоний. Для меня ты, и Лиза, и Витек больше чем родные. И вы, наверно, то же чувствуете ко мне. Других близких у нас нет в мире.
«У меня есть», — мог бы сказать Виктор, но промолчал и наклонился, чтобы подбросить в огонь дров.
— Подумай, а что если эта ночь для нас — последняя? Если завтра нас схватят? И наше сегодня никогда не повторится, Лешек, никогда! Ты исчезнешь, так и не став Лизе по-настоящему близким, не сказав ей того, чего она, может быть, всю жизнь ждала. И это называется «корректностью»!
Сбитый с тона, Коропка запротестовал было, но вяло, нерешительно. Тао обрезала его еще горячее, и они спорили бы так до бесконечности, если бы Виктор не напомнил им, что завтра надо вставать чуть свет, в четвертом часу.
Улеглись вокруг костра, а Тао осталась караулить и поддерживать огонь до полуночи. У нее еще сохранились часы, а Коропка свои давно продал.
Тао сидела, поджав ноги, похудевшая, суровая, с наганом за поясом. Совсем другая, новая Тао. «Извинилась все-таки», — подумал Виктор, вспоминая безобразную сцену в доме доктора. Наверно, тогда Леля сказала Тао: «А я встретила на катке Потапова с любовницей твоего папаши. Они так нежно ворковали». Или что-нибудь в таком роде. Только этим можно объяснить то, что крикнула Тао, выбежав за ним на лестницу: «Значит, защитник отечества уходит?» Она хотела быть язвительно высокомерной, дать ему почувствовать его низость и лицемерие, но не владела собой. «Сначала продает ему рога за тысячу долларов, а потом наставляет их даром», — «Что ты сказала?» Но она захлопнула дверь перед его носом, и уже изнутри донесся ее возглас «Свинья!» и не то яростное фырканье, не то рыданье.
Так они расстались. Виктор дал себе слово до отъезда рассчитаться с ней за эту «свинью», но не успел. Через час его арестовали у кассы в магазине Чурина, и все рушилось под напором страха, боли и мук. А теперь стычка с Тао казалась ему уже смешной и пустячной детской ссорой. Он не обижался больше на Тао, она для него была не только подругой детства, но как бы звеном между ним, доктором и Мусей, как бы завещана ему умершими.
Он повернулся на другой бок, чтобы не видеть Тао, не думать о докторе и Мусе, о которых она ему невольно напоминала, вызывая в его памяти то, что он всей силой воли изгонял из своих мыслей, о чем даже с Ашихэ говорить не мог. Это не были укоры совести: он считал, что поступил тогда правильно, по-человечески, прекратив их мучения. Он сделал так, хорошо зная, что заплатит за это собственной жизнью. Но образы двух растоптанных любовников на дне тюрьмы, их высохшие, хрупкие шеи… Душа в нем переворачивалась от ужаса, все на свете казалось отвратительной, тошнотворной бессмыслицей!
И он искал спасения в мыслях о своем будущем, то есть о будущем Ашихэ и ребенка. Обдумывал, как запасти все нужное на зиму, как лучше повести переговоры с Рысеком и какой дорогой безопаснее потом возвращаться с ношей… Наконец все у него в голове смешалось и он уснул.
Проснулся внезапно, очнувшись сразу. И, озираясь, чтобы понять, что случилось, встретил взгляд чьих-то глаз, устремленных на него в упор, как два дула. Глаза эти в отблесках огня светились зеленоватым светом, совсем как у кошки. А взгляд их был так загадочен, так нестерпимо пронзителен и упорен, что Виктор невольно провел рукой по лицу.
— Ну что? Ты ничего особенного не приметила?
— Нет. Мне виделась только моя минюнь.
«Вечно у нее какие-то фантазии», — подумал Виктор.
— Пойду пройдусь.
Он отошел в сторону. В окружающем густом мраке голос Тао донесся издали приглушенно, как эхо:
— Ванная у нас была из коридора налево, а уборная — прямо. Помнишь?
— Не очень ясно.
— А я иногда здесь, на лоне природы, поднимаю руку, как будто спускаю воду… Эх, дурацкие мечты!
Виктор терпеть не мог этого ее тона. Тао словно бравировала своим «свободомыслием», отсутствием глупых предрассудков. Все это вещи естественные, но зачем о них говорить? От Ашихэ никогда не услышишь ничего подобного.
— Может, сменить тебя? — спросил он, вернувшись к костру.
— Не надо, Я все равно не усну, а ты выспись хорошенько. — Тао посмотрела на часы. — У тебя есть еще два часа.
— Только разбуди вовремя, не подведи! Ровно в двенадцать.
— Ладно. Положи голову сюда, удобнее будет.
Она подсунула под голову Виктору свое колено. От колена веяло теплом, как от тела Ашихэ. Он надвинул шапку на глаза, но не сразу смог сосредоточиться на мыслях об Ашихэ, вызвать ее образ, как всегда перед сном, в тщетной надежде, что она ему приснится, Почему-то он никогда не видел ее во сне.
Тао сидела, выпрямившись и прислонясь спиной к дереву. Дрова лежали тут же, под рукой, их было еще много. По другую сторону костра спал, лежа на спине и подложив под голову мешок, Коропка, а рядом лежала, свернувшись, Лиза в такой позе, словно без сил свалилась на ходу.
Должно быть что-то приковало к ним внимание Тао. Она долго смотрела на них, потом наклонилась над своим «минюнь».
Осторожно сняла с него шапку оленьего меха и положила обе руки на его лохматую русую голову движением решительным и вместе с тем вороватым, словно знала, что он во сне грезит о другой…
ЖЕНЩИНЫ В ШАЛАШЕ
Весь день они шли по направлению к северу, туда, где слышны были взрывы. Первые раскаты донеслись до них утром, а потом повторялись все явственнее и равномерно через определенные промежутки времени.
— Взрывают гранит, — сказал Виктор. — Значит, там возня с ураном еще продолжается. Это нам на руку.