Когда деревья заслонили отступавших, Виктор и Тао пошли быстрее, а там и побежали. И Виктор все еще одной рукой обнимал Тао, как тогда, когда они готовились погибнуть вместе.
Наконец остановились, не зная, где находятся. Во всяком случае, от ирбиса ушли далеко. Бледная, растерянная Тао тяжело дышала. Виктор поцеловал ее в дрожащие и холодные губы.
— Ну, все. Ничего нам больше не грозит, можно и отдышаться.
— Все это из-за меня. Прости! Я споткнулась, и дула зарылись в землю.
— Пустяки, с каждым может случиться. Сейчас я их прочищу.
Из тайника в прикладе, где он всегда хранил «неприкосновенный запас» — три патрона, Виктор вынул ершик, шомпол и принялся за очистку.
— Другая на твоем месте упала бы в обморок или стала вопить. А ты… — у него чуть не вырвалось «как Ашихэ», но он вовремя прикусил язык. — Ты молодчина. С тобой, Кабарга, в самых трудных переделках не пропадешь.
На этот раз Тао не протестовала против ненавистного ей со вчерашнего дня прозвища. Сегодня оно в устах Виктора звучало лаской и величайшим одобрением.
— Ты мечтала об опасных приключениях — и видишь, мечта твоя сбылась.
— Но я представляла себе это совсем иначе. Пусть бы он сейчас сунулся, этот барс, — уж я бы на нем отыгралась.
— Что же, можем его убить. Хочешь?
Одно мгновение Тао колебалась, потом сказала решительно:
— Да. Но первой стреляю я.
— Ладно. — Виктор зарядил и подал ей ружье. — Первый спуск — пулевой, помни, подводи на полную мушку.
Тао взяла двустволку, приложила ее к плечу, осмотрела, знакомясь с чужим оружием. А Виктор, глядя на нее, спрашивал себя: неужели после только что пережитого страха она готова опять очутиться перед ирбисом?
Он извлек маузер из сломанной кобуры. Теперь она не могла ему служить, как прежде, в качестве приклада. Прежде он соединял ее с маузером и пользовался им как ружьем. Но маузер и без того был надежным оружием — Виктор как-то испытал его в стрельбе на сто метров.
Они с Тао двинулись обратно к склону горы.
— Ирбис уйдет от добычи не скоро, — сказал Виктор. — Мы его еще застанем на месте.
Он объяснил Тао, как надо подходить. Она сосредоточенно слушала. Красиво вырезанные ноздри слегка раздувались, а в лице, всегда таком изменчивом и нервном, было сейчас что-то хищное.
— А куда ты советуешь целиться?
Можно было не сомневаться, что она не отступит. Она, кажется, думала только об одном: как бы не промахнуться.
— Лучше всего — между глаз. Если он станет к тебе боком, наводи по передней лапе до лопатки — и стреляй в сердце.
— А под ухо можно?
— Можно. Но, собственно, зачем тебе вообще стрелять?
— Как зачем? Не понимаю.
— Мы и так наделали достаточно шуму, а теперь еще стрелять? Это бессмысленно. Кабан для нас потерян — того, что от него оставит ирбис, ты есть не станешь. А нож все равно через день-другой ко мне вернется — пойду туда и найду его. Не проглотит же его эта бестия. Он, наверно, валяется там среди костей.
— Да неужели же мы не рассчитаемся с ирбисом?
— Брось. У тебя не раз еще будет возможность показать свою удаль. Пошли домой!
Виктор понимал Тао, ему тоже было досадно, что упустили кабана. На обратном пути он по привычке осматривался кругом. В этом году кедры щедро плодоносили, и на их орешки сюда сбегались кабаны. В одном месте виднелись отпечатки копыт, в другом — вырванное с корнем и загрязненное деревцо, о которое, видно, чесался кабан. Мох был взрыт — звери искали под ним грибов и личинок. А за кабанами обычно идет тигр. Ирбис — здешний барс — предпочитает высокогорные районы, где охотится за косулями и мелким зверьем. Если он до зимы сошел в леса, значит, здесь очень много кабанов и он подстерегал какого-нибудь молодого и неопытного.
— Знаешь что, на ирбиса мы не пойдем, но если выследим стадо кабанов, можно будет без шума пристукнуть какого-нибудь молодого. Надо только сбегать за топором.
Около полудня Лиза увидела из шалаша, как Тао и Виктор прыгали через ручей и потом скрылись среди деревьев. Она сказала об этом Коропке, который ничего не видел, — он, как всегда, был погружен в прошлое. Через некоторое время Виктор и Тао снова появились на берегу. У Виктора в руках был топор. Лиза окликнула их. Виктор крикнул в ответ, что они вернутся поздно — поблизости залегло стадо кабанов. И побежал за Тао.
— Витек, кажется, за чем-то охотится.
— Ну и пусть охотится. Так вот, князь Подубасов изволил меня заметить…
Лежа на еловых ветках и закрывшись до усов одеялом, учитель в тепле и покое ждал, пока заживут раны на ногах. От огня, от Лизы и воспоминаний словно плыли волны благодатного тепла, никогда не испытанных им волнующих ощущений. Все, что бы он ни говорил, было этой женщине близко и важно, при ней он мог вслух предаваться воспоминаниям, как наедине с самим собой.
— «Смышленый мальчик, — сказал князь. — Он учится?» А отец мой, все так же вытянувшись в струнку, ответил: «Никак нет, ваше сиятельство, средств у нас на это нет». Сама понимаешь — служитель, по-нынешнему швейцар. Пятнадцать рублей жалованья и комната с кухней при учреждении да чаевых немного перепадало — а детей было пятеро… «Так приходи завтра в канцелярию». — «Покорнейше благодарю, ваше сиятельство». И на другой день отцу вручили тридцать рублей на мое обмундирование, визитную карточку князя с несколькими словами, адресованными директору гимназии, и еще прибавку — пять рублей в месяц. Из них он три рубля всегда честно пропивал за здоровье его сиятельства, а два отдавал по назначению — на учебные пособия для меня.
Эти разговоры о нищем детстве, об образовании, полученном благодаря нескольким рублям прибавки к жалованью швейцара по прихоти русского барина, приносили Коропке то облегчение, какое всегда следует за излияниями, и было как бы некоторым реваншем — ведь покойная Сусанна брезговала его стариками и рассказывала знакомым, будто Коропки родом из Буковины, где при Ягелле у них было собственное знамя и они владели городом Коропец. В течение семнадцати лет покорный супруг своим смиренным молчанием вынужден был поддерживать этот миф и терпеть вздорную спесь Корвин-Лонцких, распиравшую их последнюю представительницу. Семнадцать лет она пыталась дотянуть его за уши до своих «идеалов», а у самой вечно сползали чулки, и она даже толком не знала, что такое идеал. Полагала, что идеал — это «настоящий мужчина» знатного рода, красивый, видный, занимающий хорошее положение, герой романов, которые читают дамы ее круга.
И теперь Коропка размышлял о своей ужасной ошибке в жизни и не понимал, как это вышло. Чем привлекла его Сусанна? Громким именем, пышными формами? Или жаль ему было одинокой девушки, жившей в отчаянной нужде в чужом, китайском городе, где шла бешеная погоня за наживой?
Как бы то ни было, Сусанна стала госпожёй Коропка, и оба они не могли этого себе простить. С годами она все более жирела и глупела, росла ее смешная фанаберия и злость. И стыдно сказать — ведь это была единственная женщина в его жизни! Продажной «любовью» за несколько даянов он брезговал и панически боялся заразиться венерической болезнью. А настоящая, честная любовь его обходила — слишком уж он был робок, невзрачен, и чего-то внутри не хватало. Но ведь при всем том он был мужчина, его томили страстные желания, тоска, воображение было распалено, а он киснул, герметически закупоренный в неудачном браке, связавшем его по рукам и ногам.
С Лизой он не говорил об этом, хотя чувствовал, что со временем и это ей расскажет, как рассказывает теперь о своей юности, когда он, стипендиат, с круглыми пятерками переходил из класса в класс, стесняясь своих протертых локтей. О молодости, отравленной бедностью и унижениями перед юнцами из «высших кругов», но озаренной отблеском великолепного, иного мира, видного только в приоткрытую дверь, у которой стоял он, сын швейцара, живший всеми высокими грезами, какие только могут навеять литература, искусство, театр… В особенности театр.
— Язык польский стал для нас реликвией, а театр — трибуной. Какой это был театр. Каминский, Рапацкий, Лещинский, Татаркевич, Френкель, Остерва, Мрозовская, Кавецкая, Лидова… Ах, всех не перечислишь! Один талантливее другого. Столько талантов сразу не видела ни одна сцена в мире. Не было и не будет больше такого созвездия. Когда удавалось получить контрамарку на галерку, это казалось чудом, милостью неба, дарованной за наши страдания. Это напоминало времена Возрождения, когда по улицам Флоренции ходили Рафаэль, Микельанджело и Леонардо да Винчи, посланцы богов, гении, на которых работали века и в конце концов исчерпали себя.
— Но ты так недолго жил в Варшаве.
— Да, недолго, Лиза. Два года учебы в университете — а там война, эвакуация далеко, в Казань. В Казани я и доучивался. Потом — первая служба в Самаре. Год я там учительствовал, и вдруг — революция… И занесло нас еще дальше, в Томск, в Омск. Ах, Лиза. Лиза, ты представь себе, какая это мука… Чужая школа, чужой язык и традиции, а ты как немой, не можешь сказать и слова на своем родном польском языке и только внутренне сжимаешься. У русских прекрасный язык, дай бог каждому! У них великое искусство. Это требовало к себе внимания. Пушкин, Лермонтов, Некрасов — ими невозможно было упиваться так свободно, как Шекспиром или Гейне: мешал страх, что поддамся. Мучила мысль, что, увлекаясь ими, как бы умаляешь значение наших трех великих национальных поэтов, что в этом увлечении чужим искусством кроется соглашательство, потому что ведь язык русский — язык наших покорителей, которые его насильно прививали нам для того, чтобы убить наш. Но Толстой, Достоевский, Горький… Какой соблазн, какая мощь, волнующая душу! Нет, нет, говорил я себе, надо поскорее откреститься от чар чужого духа. Прочь, прочь, в Азию! Смешно, не правда ли? Где же тут кончается самозащита и начинается ханжество?
— Не знаю, Лешек. Я окончила только шесть классов и не всегда могу понять твои мысли. Иногда я боюсь, что тебе будет скучно со мной. Слишком я глупа для тебя.