нулся больше. Я плакала — а ведь я никогда не плачу, Витек… Ну, и после всего этого… Постой, не хочу чтобы другие услышали…
Где-то вблизи топтались Лиза и Лех.
— Подвинься!
Виктор освободил ей место рядом с собой. Она легла ничком и подперла голову руками. Виктор видел над собой ее острый подбородок, а ниже билась на белой шее голубая жилка.
— Вечером я была одна дома, — вполголоса начала Тао. — И пришел папин ассистент. Такой, знаешь, чистюлька, весьма гигиеничный докторишка. С некоторых пор он пытался за мной ухаживать и делал это так же старательно, как выстукивал своих пациентов. И в этот вечер я ему сказала, что, если он хочет, я лягу с ним в постель, но только сейчас же и без всяких объяснений. Он, кажется, заподозрил, что я сошла с ума, но был слишком взволнован: сам понимаешь, женись он на мне — и к нему перешли бы дом, лечебница и практика шефа…
— Ох, и злой же у тебя язык!
— Зато без фальши. А в тот вечер я просто хотела раз навсегда оторваться от тебя — клин клином вышибай! А еще хотела наконец испытать то, от чего люди безумствуют, отчего отец дуреет и связывается с такими женщинами, как Муся…
— Ну и…
— Ну и ничего. Право, когда меня в первый раз завивали, я волновалась гораздо больше… Мы с этим доктором встретились еще два раза, он очень настаивал, чтобы мы поскорее обручились, но тут стало известно, что тебя арестовали и пытали. Потом взяли отца и Мусю, и все кончилось. Тебе очень неприятно?
— Не надо обо мне… Не думал я, что ты способна так страдать, Тао, и сделать то, что сделала.
— Я чувствовала, что должна рассказать тебе… И вот что: я могла пойти на это с первым встречным, как идешь к зубному врачу. Пришла мне такая фантазия — ну и что же, кому какое дело? Но это было возможно только с кем-то совсем чужим. Даже с Рысеком я бы не могла: жаль было бы нашей игры в Нико, такой милой и немножко интимной… И если бы ты не появился в Борисовке, я так же без колебаний сошлась бы с Тихоном, потому что у нас положение было безвыходное. Но с тобой? С тобой, Витек, я не могла бы сойтись ни ради интересного приключения, ни по необходимости. Я люблю тебя. А ты?
Виктор приподнялся и сел на постели.
— Это ответ?
— Нет, просто твоя грудь была слишком близко и мне это мешало. Видишь, я плачу откровенностью за откровенность. А нам надо поговорить спокойно и до конца. Ведь мы в тайге, Тао.
— А при чем тут тайга?
— Здесь мы совершенно свободны и можем делать все, что хотим. Ничто нас не стесняет и ни к чему не принуждает: ни людской глаз, ни обстановка, ни условности и предрассудки. И значит, здесь мы не можем оправдывать себя тем, что должны лгать или таиться. Так зачем же нам марать душу, пакостничать?
FRATRES VITAE COMMUNIS
Мо Туань, Хэн и Чжи Шэн рубили деревья, а Коропка и Швыркин сдирали кору. Потом, погоняя мула и коня, Лентяя и Дракона, везли обтесанные до белизны и распиленные бревна под скалу, где Ашихэ и Тао обвязывали их веревками. «Готово!» И Виктор высоко над ними, вращая рукояткой снятое с арбы колесо, установленное между двумя брусьями, поднимал вверх бревно за бревном, как ведра из колодца. Терраса перед пещерой, заваленная кедровым лесом, напоминала двор лесопилки. А в пещере Багорный и Люй Цинь заняты были кладкой кана, который будет проходить через весь новый дом.
Дом. Это не только крыша над головой и сносное человеческое существование. Подходила зима. Внизу рыскали, прочесывая тайгу, отряды Долгового — казаки, маньчжуры… И теплый дом в безопасном подземелье был шансом на спасение, сулил новую жизнь этой пестрой, разноязычной компании беглецов и потерпевших крушение.
Построить дом до наступления морозов, построить его прочным и просторным, чтобы все в нем уместились, — вот что было теперь самое главное. Как уживутся в нем Тао, Виктор и Ашихэ, как уживутся русские, если Алсуфьев ненавидит Багорного, а Багорный презирает Швыркина, об этом сейчас не думалось. Все личное подавляли в себе, откладывали «на потом», когда будет больше досуга и больше уверенности в завтрашнем дне… Работали до упаду, во всю свою силу, воодушевленные надеждами, самоотверженно служили большому общему делу. «Эпически» работали, по выражению Коропки.
Учитель, самый слабый из них и детски беспомощный там, где нужен был физический труд, первый пал духом. Будущий дом, пленявший всех заранее своими удобствами и размерами (тридцать метров на шесть), с большой общей комнатой и отдельными комнатушками, казался ему несбыточной мечтой, и оставались только боль в хилом теле да страх, что эта тяжкая страда никогда не кончится.
— Вот уже ноябрь… А нас только двенадцать.
Коропка сказал это во время еды, когда все сидели вокруг кастрюли с рисом. Сказал Швыркину, с которым успел подружиться, пока вместе сдирали кору со срубленных деревьев. Онемевшие пальцы не слушались его, и рука, подносившая ложку ко рту заметно дрожала.
— Гляди, разольешь, — буркнул Швыркин.
Этот коренастый и крепкий мужчина был на десять лет моложе Коропки, в лагерях работал лесорубом и сейчас держался молодцом.
— Но ты пойми: ноябрь на дворе, — твердил свое Коропка. — Не поспеем!
— Что ж, работаем по плану, — отозвался Швыркин, не глядя на Багорного, автора этого плана. Они с Багорным не разговаривали, общались только через кого-нибудь третьего. — План — дело священное. Не будь его, мы с тобой сошли бы в шу-хай и перезимовали в обыкновенных шалашах. Было бы гораздо проще и теплее.
— Нас слишком много, чтобы укрываться в шу-хай, — напомнил ему Виктор. — И, во всяком случае, зимой это не годится: выследят по снегу.
— Ну, а так что? Ничего еще не построили, а зима на носу. Застигнет она нас на груде бревен, кто тогда выживет? На этакой высоте, в леднике, когда скалы будут трескаться от мороза…
— Будет тебе, Ваня, мы все это понимаем. Надо подумать всем вместе и принять твердое решение.
Коропка искал сочувствия и поддержки у Виктора — как-никак, соотечественник.
— Мы ведь теперь, как говорится, братья, члены одной общины. — И с грустной улыбкой привел латинское выражение, памятное Виктору с добрых школьных лет: — Fratres vitae communis.
— Ну да, коммуна, — подхватил Багорный, уловив из латинской фразы только это знакомое слово. — И подход к делу должен быть у нас коммунистический.
Он утер ладонью рот, отдал посудину хлопотавшей у печки Лизе и вернулся на свое место посреди пещеры. Он один стоял, опираясь на костыли, и обводил всех задумчивым и хмурым взглядом. Остальные сидели где придется — кто на шкурах, заменявших постели, кто на камне или бревне. Огонь в печке и подвешенная над ней коптилка едва-едва освещали пещеру. В этом полумраке все глаза, устремленные на Багорного, поблескивали тревожно, как у волка в западне.
— Вижу, что кое-кто тут уже впадает в панику. В чем дело? Давайте посмотрим на вещи трезво, а нервы будем держать в узде.
Он говорил это по-китайски, как всегда, когда у них бывали совещания, для того чтобы большинство присутствующих понимало его.
Иван Швыркин, Лиза и Лех придвинулись к Тао, она обычно переводила им то, что говорилось по-китайски.
Люй Цинь ждал, пока наестся Гу-эр, сидевший на краю его мисочки, Лишившись Звездочки и бурундучка, Люй Цинь приютил дрозда с перебитым крылом. Старик нуждался в привязанности какого-нибудь живого существа.
А Мо Туань, Хэн и Чжи Шэн, сосредоточенно слушая Багорного, в то же время машинально, с привычной ловкостью, орудовали палочками, поднося их от миски с рисом ко рту и обратно.
— Я сейчас проверил в уме наши расчеты. Они точны. Дом будет готов через месяц.
— Но это же утопия! — воскликнул Коропка, как только Тао перевела ему слова Багорного. — Это невозможно!
Багорный пожал плечами.
— Не признаю этого слова. Что значит невозможно? Либо расчеты верны, либо нет. По-моему, верны. Стены поставим быстро, за каких-нибудь девять дней. Останется у нас половина всех бревен, ровно столько, сколько нужно на доски для пола, внутренние перегородки и мебель. Потребуется двести сорок двухдюймовок — и вот это может затормозить работу. Да, тут может получиться пробка. Ведь шутка ли — вручную распилить двести сорок бревен длиною в шесть метров каждое!
Да, все понимали, какая огромная и кропотливая предстоит работа, — это чувствовалось в их молчании.
Алсуфьев, сгорбленный и поседевший, отвел сплетенные руки от измятого лица. В мутном взгляде, которым он смерил Багорного, сквозь ненависть проглянуло вялое удивление: а ты еще хорохоришься, безногий? Все брюзжишь?
— Если поставим к козлам две пары пильщиков, двоих внизу и двоих наверху, то, работая от зари до зари, они с трудом напилят десяток тесин. И столько же за день может сфуговать и обстругать один человек, значит, только обработка досок займет двадцать четыре дня. А сложить кан? Настлать крышу? Пол?
— Так что же вы предлагаете, товарищ? — спросил Мо Туань.
— Работать не только днем, но и при огне.
— А керосин?
— Что поделаешь, будет санная дорога — привезем еще одну бочку.
— А что мы на этом выгадаем?
— Пять дней. Второй этап сократим на пять дней.
— Мало, — сказал Хэн. — Я думаю, что наше производственное совещание…
Китайцы очень любили это слово. Оно звучало солидно, по-ученому, оно пришло к ним из руководящих организаций.
Швыркин подтолкнул Виктора и спросил вполголоса:
— Что он говорит?
— Вносит предложения на производственном совещании.
— Ага, это мне знакомо. Только вместо Багорного у нас был технорук. И я тоже предложения вносил.
— Зачем? — рассеянно спросил Виктор. Шепот Швыркина мешал ему слушать, а Багорный как раз заговорил о распределении работы.
— Как зачем? Надо же было проявлять инициативу. От этого многое зависит. Вот и приходилось…
— А теперь это не обязательно, — отрезал Алсуфьев и трубкой, из которой выколачивал золу, демонстративно постучал о бревно, на котором сидел. Он уже готовился сделать громогласно какое-то язвительное замечание, но Ашихэ положила ему руку на плечо, и он промолчал.