А Швыркин переживал мучительное душевное раздвоение. Как русский, он был горд великой победой Красной Армии, радость и гордость распирали его, и он твердил, что это «второе Бородино». Но как «асэл» (так сокращали в лагере слова «антисоветский элемент») он думал об этом со страхом. А что, если русские и в самом деле нападут на Маньчжурию? За армией придут сюда сотрудники Берии и начнется: «Откуда вы, гражданин Швыркин?» Расстреляют в два счета. Если китайские коммунисты придут к власти, они начнут выдавать беглых. Багорный первый об этом позаботится. Надо уходить, пока не поздно. Но как уйти без Нюры? Нюра — в заключении на «Домни». И это самое худшее из всего, что могло случиться…
Когда Коропка, хозяйничавший в конюшне после отъезда Тао, выбирал в кладовой ремни для новой узды, Швыркин достал с полки жестянку, которую заметил здесь еще при выгрузке вещей, привезенных из Ничьхутоу. В жестянке было три литра спирта для лекарств, которые готовил Люй Цинь, главным образом для настоев женьшеня. Швыркин один не посмел бы войти в кладовую, хотя у него здорово сосало под ложечкой — ведь столько месяцев он не мог дать воли своей страсти к спиртному.
— Не могу я больше, — сказал он Коропке, наклоняя жестянку. — Не то я, братец, скоро свихнусь, как Павел…
Выпив, он протянул жестянку Леху.
— Пей, такое дерьмо все равно не годится для лекарств. У нас в Виннице — вот это был спирт!
Оба хлебнули раз-другой, потом еще разок… Словом, произошла безобразная история. «Учителя надрызгались», — говорили потом в коммуне.
Увидев их, Багорный обронил только одно слово, полное невыразимого презрения:
— Пе-да-гоги!
— Го-ги! — повторил Швыркин. Его мучила икота. Он стоял, раскорячив ноги, и пошатывался, карабин сползал у него с плеча. — Ты у меня вот где сидишь!..
Он поднес руку к самому носу, но этот энергичный жест, дополнявший его заявление, тотчас уступил место бессильной меланхолии.
— Пойдем, Лёшка, не понимают они нас… Однако харчи нам полагаются!
— Берем сухой провиант, — объявил Коропка, — и Ave, Caesar, morituri te salutant.
— Ты куда? — крикнула Лиза.
— Туда, туда… где Нюра. Вернемся с Нюрой или не вернемся совсем.
— Сумасшедший! Голубчики, не пускайте! Вы его не знаете, он на все способен!
Коропка шевелил усами, упиваясь этим взрывом женской любви и страха за него. Чем он не Роланд, безумец Роланд?
— Аннелиза, мы с ним друзья. А дружба священна.
Багорный крикнул:
— Довольно! — и так стукнул кулаком по столу, что чашка подскочила и, упав на пол, разлетелась в куски.
— Отобрать у них оружие и полушубки! Пусть идут на кан отсыпаться.
Через несколько часов двух друзей разбудили к обеду. Швыркин пришел хмурый, Коропка — сгорая от стыда. Никто на них не смотрел, никто не сказал им ни слова. Всеобщее осуждение переходило в глухую враждебность. Мало того, что эти двое напились, — они еще оказались ворами! До этого дня кладовую никогда не запирали, но никому и в голову не приходило этим воспользоваться.
Не дожидаясь суда над собой, Швыркин сказал:
— Прошу меня простить. Что поделаешь, не выдержал.
— Что он говорит? — спросила Ашихэ.
Багорный сухо пояснил:
— Говорит, что не выдержал. Самокритика! Отбарабанил эту свою «самокритику» и думает, что теперь можно опять безобразничать… Налей-ка мне еще, Лиза!
Лиза налила ему супу в подставленную миску. За столом снова наступило молчание.
— Очень сожалею, что так вышло. Но и сейчас, трезвый, я говорю вам, что больше здесь не выдержу. Не выдержу! Пойду к форту, один или с Лешкой, все равно…
— Нет, Ваня, я пойду с тобой.
— Тем лучше. Попытаемся, авось удастся. Потому что я без Нюры…
За окном грянул выстрел. Все вскочили, схватились за оружие. А из окопа наверху, где у них был наблюдательный пункт и где в этот час дежурил Сан-пяо, прогремели еще два выстрела.
Все выбежали из дома, и никто не заметил, что Багорный тоже вскочил и стоит посреди комнаты без костылей.
Только через минуту Лиза и Люй Цинь подбежали, чтобы его поддержать. Но он мягко отстранил их:
— Не надо. Я их уже чувствую…
Говоря это, он смотрел на свои ступни. Потом попросил подать ему карабин. Ему принесли штуцер Тао.
Опираясь на него, Багорный появился в светлом прямоугольнике раскрытой двери. Но, выйдя наружу, опустился на землю и пополз к краю террасы. Там он лег, держа ружье наготове.
Люй Цинь даже причмокнул от удивления: вот это настоящий шоулин! А Лиза бросила кухонный нож. Смешно идти с ножом на японцев! Да и к чему, если Багорный на страже?
Наступила тишина. В ранних сумерках отблески заката горели на темной коже летной куртки. Распластавшийся на земле Багорный казался еще больше, лежал, как огромная саламандра, стерегущая долину.
Из окопа наверху шел к ним Сан-пяо.
— Что случилось? В кого ты стрелял?
Оказалось, что в тигра. Коропка неплотно закрыл дверь конюшни, лошадь и мул вышли и бродили за речкой, ища траву под растаявшим снегом. Прогулка эта продолжалась довольно долго. Когда Сан-пяо опять посмотрел в том направлении, он уже не увидел ни лошади, ни мула. Стал искать Лентяя, так как мул пасся поближе. Потом Дракона. И заметил вдруг, что еще безлистные ветви багульника как-то странно шевелятся, словно их трясет кто-то. Увидел зад какого-то зверя. Не сразу сообразил Сан-пяо, что это зад тигра — у него не было хвоста. Выстрелил — и тут Бесхвостый Ван ушел с остатками лошади в лес.
Сан-пяо выпалил в него еще дважды, но тигр был уже далеко, да и кусты его заслоняли. Впрочем, неизвестно — может, и попал.
Уже совсем смерклось. Вернулся Виктор с собаками. За ним шли и остальные — Эр-лянь, Чжи Шэн, Швыркин, Коропка. Тигра они не догнали. Нашли только место, куда скрылся Бесхвостый с убитым Драконом, слышали даже рычанье, но лезть в такую чащу и в темноте драться с тигром было нелепо. Даже собаки этого не захотели.
Возбуждение и темнота помешали людям заметить, что Багорный, разговаривая с ними, стоит без костылей.
— Ну, значит, можно идти домой. Мула уже заперли, Эр-лянь остается караулить. Пошли!
Багорный сказал это так просто, как будто ходил не хуже других, и зашагал к дому.
Там Лиза уже зажгла лампу. Из открытых дверей луч света упал на него — и все увидели, что он, слегка опираясь на штуцер, идет осторожно, как босой по камням. Перешел через всю комнату и плюхнулся на скамью у стены.
Люй Цинь поднес к его губам маленькую кожаную фляжку, которую всегда носил за пазухой. Багорный сделал глоток-другой и задышал хрипло, а руками так судорожно уцепился за край стола, что пальцы его дрожали от напряжения. Ладони у него словно кипятком ожгло, на шее выступила похожая на ожог багровая полоса. Казалось, Багорного окунули в свекольный сок. Лицо побагровело, на лбу выступил пот, на висках пиявками надулись жилы.
— В голове гудит?
— Гудит.
— Поясницу ломит?
— Здорово ломит.
— Это в тебе два начала мирятся. Будешь здоров. Теперь тебе покой нужен.
Чжи Шэн и Сан-пяо взяли его под руки и почти внесли в клетушку, служившую ему спальней.
Все были потрясены. Хотя Люй Цинь уверял, что он этого ожидал, ибо целебные источники должны были вернуть Багорному здоровье, а под конец и корень жизни, женьшень, сделал свое, людям это выздоровление казалось чудом. Даже Швырки поддался общему настроению.
— Сами знаете, я его не выношу. Но и он человек, бог с ним!
— А знает ли Ашихэ? — спохватился вдруг Виктор, озираясь кругом.
— Ашихэ? Да куда же она делась? — удивилась Лиза.
Действительно, Ашихэ обедала с ними два-три часа тому назад, когда раздались выстрелы. Но потом…
— Хамы! — вдруг крикнул сверху Алсуфьев. Он все время преспокойно восседал на печке, болтая ногами. — Хамы, на колени. Стаивали на коленях и короли, и от этого корона у них с головы не падала.
Все замолчали, пытаясь угадать, в каком сегодня состоянии этот сумасшедший, спокойном или буйном, и в тишине неожиданно донеслись сюда удивительные звуки — чей-то тоненький голосок, едва слышная жалоба.
За стеной плакал ребенок.
Виктор и Лиза чуть не столкнулись в дверях. Виктор пропустил ее вперед.
— Иди, ты лучше знаешь, что делать, — и остался один на пороге темной спальни.
Через верхнее окно свет из кухни падал на кан, где лежала Ашихэ. Лиза наклонилась к ней. Виктор слышал их прерывистый полушепот и стук собственного сердца.
В смятении чувств, в страхе за Ашихэ — что это, роды или выкидыш? — он вдруг ощутил в судорожно сжатой руке свой согнутый большой палец. Совсем как когда-то в детстве! Он словно снова был маленький мальчик и, стоя за дверью, ожидал, когда ему покажут убранную елку или когда отец позовет его к себе в «контору». На рождестве дверь распахивалась сразу, легко, смазанная отцом к празднику. И, жмуря глаза от блеска свечей и золотых нитей на зеленой елке, мальчик переступал порог, прижимая к груди загнутый «на счастье» большой палец. Входил — и встречал праздничное сияние сочельника, запах хвои, улыбки, сулившие какой-то чудесный сюрприз. А в дни расплаты дверь открывалась со скрипом и неохотно пропускала его в комнату, которая называлась конторой. Там отец, отсчитав лесорубам даянами, сколько кому причиталось, ожидал теперь его, Виктора (мать называла это экзекуцией и не хотела при этом присутствовать). «Ну-с, что ты там снова натворил, Бибштек? Говори!..»
— Воды надо! — кричала Лиза, выбегая на кухню. — Плита погасла, как же я теперь, ей-богу…
Все еще неуверенный, сочельник его ждет или «расплата», Виктор переступил порог.
С кана поднялась рука Ашихэ, она подзывала его.
— Не беспокойся, Вэй-ту. Все уже хорошо. И — как ты хотел: девочка…
То был день, полный событий, большой день в их календаре. В этот день, двенадцатого марта, тигр унес Дракона, и Багорный стал ходить, и родилась Мартуся.
Ашихэ непременно хотела дать девочке имя матери Виктора, хотя выговаривала она это польское имя с трудом, а уж ее земляки и подавно. Люй Цинь попробовал, но вместо «Мартуся» у него получилось Ма-ту-сяо.