Марк Павлович потчует гостя чаем. В открытое окно вползает вечерняя прохлада.
— А скажите, может ли у женщины родиться ребенок с рогами?
— Бывали случаи.
— Я полагаю, дьявол тут ни при чем?
— Конечно. Такие дети появлялись в эпохи религиозных увлечений, когда много думали о чёрте. Предмет страха отражается на плоде роженицы.
— В селе говорят, — ухмыляется гость, — будто бы белая баба ходит.
— Какая белая баба?
— В белом вся, вроде привидения. Я-то не верю, а толкуют, дескать, перед несчастием.
Поговорив еще об одноколесных поездах, не падающих благодаря вращающимся волчкам, «некто в сером» берется за фуражку. Марк Павлович провожает его.
— Хоть озолоти, не поехал бы я в этаком поезде! — категорически заявляет начальник почтово-телеграфной конторы. — Остановились волчки — и катастрофа.
Марк Павлович с ним прощается, идет по погосту, мимо пирамиды рода Ворониных на дорогу. «Плесень, болото!» — раздраженно думает он и ему жаль загубленных сил: для того ли боролся с лишениями, с нуждой, чтобы стать врачом в медвежьем уголке, опуститься, завязнуть в трясине. Но он вспоминает парня, больного гангреной, и это смягчает его грусть: не даром загублены силы — велика и убога родина, ей надо служить, не покладая рук, резать сустав за суставом, чтобы гангрена не поднялась до сердца. Самое малое дело бесследно не пропадает. Когда он поступил в больницу, бабы при родах пользовались исключительно помощью знахарок-повитух, а те их травили купоросным маслом и подобными народными медикаментами. Теперь бабы обращаются за помощью к нему. Раньше целые деревни, зараженные луэсом, лечились екатерининскими пятаками — подпиливали их и, насыпав медные опилки в «свяченую» водицу, пили с наговором, теперь крестьяне идут в больницу, верят ему, захолустному земскому врачу. Он оправдает их доверие…
Незаметно Марк Павлович подходит к трем березам. Над холмами, за рекой, визжит гармоника, — зычные голоса распевают частушки. Ночная птица, пролетев перед самым лицом Марка Павловича, чуть не задевает его крылом.
По дороге движется белая фигура. Ему вспоминается рассказ начальника почтово-телеграфной конторы про белую бабу. Белый призрак медленно приближается.
— Эмма!
Он спешит к ней навстречу. Да, это — она. Вместе с нею нахлынивает струя жаркого воздуха. Летом так странно бывает: из тумана, из вечерней сырости вдруг вылетит знойная воздушная струя, словно дух мятежный, блуждающий в ночи.
Марк Павлович заглядывает в лицо Эммы — она встревожена.
— Поздно же вы гуляете! — некстати заговаривает он, она схватывает его руку и прикладывает к своим глазам, мокрым от слез.
— Я не могу, я так и знала, так и знала, что встречу вас. Я бы пришла сама к вам.
Он берет ее под руку, они блуждают по полям, по дороге, как две тени, два призрака.
— Это грешно, я не должна была искать вас, — с отчаянием вырывается у нее.
Он впивается в ее губы своими губами, он вдруг постигает все ее существо, женственное, зыбкое и лукавое. Он целует ее руки, ладони рук и скользкое сатиновое платье.
— Ты — рыцарь! Ты — хороший, хороший мой! — говорит она.
Они блуждают до самого рассвета, когда розовеет небо и запевают петухи.
Лишь тогда она ласково высвобождается из его объятий.
— Прощай мой милый.
— Я тебя провожу.
— Не надо, не надо.
— Почему?
— Я боюсь, что муж проснулся, и увидит меня с тобой.
— Поэтому я и пойду, чтобы защищать тебя.
Она говорит:
— Я буду молчать, он будет прав: я — грешница, я не должна была ему изменять.
Марк Павлович в недоумении смотрит на ее раскрасневшееся лицо.
— Что за глупости! Не он прав, а мы правы: он — старик, мы — молодые. Ты, Эмма, оскорбляешь себя и меня.
Помолчав, он спрашивает:
— А ты признаешься ему?
— Нет, нет. Он, может быть, еще спит и не заметил, что я уходила.
Ее слова не по душе Марку Павловичу: красиво говорить правду, не боясь ничего… Но, если она хочет…
Петухи кричат все звончей и звончей; солнце всходит, выбросив на небо бирюзовый, алый, перламутровый венец.
Марк Павлович в последний раз обнимает Эмму, любуясь невинною голубизной ее глаз.
— Лучше не лги ему… Пойдем вместе к нему.
— О нет!
Она уходит. Марк Павлович долго смотрит ей вслед. В нем вспыхивает острая ненависть к ее супругу.
Возвратясь в село, Марк Павлович видит высунувшуюся из окна голову начальника почтово-телеграфной конторы.
— Уже поднялись? — окликает «некто в сером» Марка Павловича.
— И не ложился.
— Неужели?! А где же были?
— Там, где меня теперь нет.
— A-а, вот как-с! Спокойного утра!
Любопытная голова исчезает, надолго затаив злобу против земского врача за его грубый ответ.
Марк Павлович, беспечно посвистывая, приходит домой, занавешивает окна и ложится спать. Воробьи на улице чиликают, скрипит телега выезжающего работать мужика.
3
В душный день, когда от жары даже мухам не хочется летать, приезжает законная супруга. Марк Павлович, раздвинув занавеску, наблюдает, как она вылезает из запыленного тарантаса, направляется к калитке. Она еще постарела — одутловатое лицо, рачьи глаза, толстые обрубки — руки, ноги… Вся она — неповоротливая, тяжелая, пудов на шесть, в желтом кимоно, в нелепой шляпе с фиолетовыми цветами; вокруг потной шеи золотая цепочка от часов.
— Ты здесь, Марк?
— Оказывается.
Она ставит зонтик в угол и приказывает:
— Дай ямщику два с полтиной.
Марк Павлович передает в окно вознице деньги.
— Еле доехала, чуть не растаяла от жары.
— Зачем же ехала?
Она грузно опускается на стул.
— Затем, что я твоя жена. Не убежишь. Я тебя всюду найду, на дне морском. Тебе не удастся от меня улизнуть.
Она набивает папиросу.
— Подай огня.
Он зажигает спичку, подносит ей. Она долго закуривает, он стоит, точно лакей, обязанный прислуживать. Спичка едва не обжигает ему пальцы, он задувает.
— Как сын?
— Наш сынок здоров и кланяется папе, — умиляется она. — Сейчас он гостит у бабушки, но если ты хочешь, я напишу, чтобы его привезли сюда, мы заживем втроем — семейкою.
Марк Павлович рассеянно глядит на жужжащую муху, прилипшую к медовому листу. Песенка мухи спета — не вырваться, не оторваться: впереди голодная смерть.
Он ожесточается:
— Чего тебе, собственно, от меня надо? Из-за тебя меня отовсюду гонят. Я тебе сказал раз-навсегда: между нами нет и не будет ничего общего.
Она взрывается, как порох:
— Врешь! Не смеешь! Мерзавец! Найду управу на тебя! В церкви венчаны, не вокруг ракитового куста. А коли так, то и жить должны вместе. Не удерешь!
Он, сдерживая гнев, говорит:
— Прежде всего, Марья, не кричи, не выводи меня из терпения.
— Опять бить будешь? — взвизгивает она. — Ну, бей! Смотрите, смотрите: земский врач дубасит свою жену!.. Еще твои синяки не позабыла!
Он морщится.
— Ты сама меня доводишь до этого позора. Зачем я тебе? Давай развод. Пойми же, что мы с тобой не пара. И твой ребенок мне чужд, потому что ты для меня чужая.
Она истерически рыдает, комкая носовой платок.
— Ты меня поймала, как желторотого птенца. Убирайся обратно! — вдруг разъяривается он. — Чтобы духу твоего не было здесь!
— Не уйду! — взвизгивает она. — И жить будешь со мной, и кормить будешь и ухаживать за мной.
Он схватывает со стола шляпу, торопливо нахлобучивает, уходит из квартиры.
— Куда? — кричит супруга в окно, когда он открывает калитку.
— Когда успокоишься, вернусь! — сдержанно отвечает Марк Павлович, направляясь к погосту.
Около склепа он садится на скамью, обмахиваясь шляпой. Из церкви выходит отец Аввакум.
— Земскому врачу бью челом! — весело говорит он, пожимая руку Марка Павловича, и сдувает со скамьи сор, чтобы сесть.
— Люблю это местечко: тень, а в тени крестики… Вон, там, — указывает он на могилу, — покойница моя попадья похоронена. Всю землю проплакал поп, проплакал!.. Трудно одному на белом свете жить.
Он задумчиво теребит бороденку.
— И было, врач, так: ломали мы, ломали голову, как первое чадо наречь, когда попадья на сносях была — и придумали ведь: родился сын, а мы его — Фи-ло-ло-гом! Ха-ха-ха!
Отец Аввакум искрится весельем:
— Фи-ло-ло-гом!.. Думали, вырастет, поступит на филологический факультет. Вот была бы потеха! «Где ваш сын обучается?» — «Мой сын Филолог состоит фи-ло-ло-гом…» Ха-ха-ха!
Насмеявшись, отец Аввакум опять предается печали:
— Обижал я мою попадью неоднократно, ныне вспомню, так душу и зажжет.
Марк Павлович говорит ему:
— А ко мне жена приехала.
— О! Так врач-то, стало быть, из женатых. А молчал… Ха-ха! Хитрец! Небось, радехонек?
— Не рад, я с ней не живу.
— Вот оно что. Старая?
— Годов на пятнадцать постарше меня.
— Плохо, у разных возрастов и языки иные. Развод надобен!
— Не дает.
— От-так баба! — смеется отец Аввакум. — Властолюбивая, значит? Нехорошо, надо жить в согласии. Коли придет ко мне, я с нею поговорю.
Он поднимается со скамьи.
— От злой жены уйдешь, от одной смерти идти некуда, у нее цепи железные. Шли, шли, врач, твою супругу, я ей прочту наставление — уедет вспять, яко Мамай от стана российского. Ха-ха! Пойду летопись писать.
— Какую летопись? — удивляется Марк Павлович.
Отец Аввакум поясняет:
— Не перевелись еще летописцы на нашей земле. Существуем. Каждый поп обязан ежегодно предоставить по летописи — список дел благих и наблюдений над прихожанами: сколько раскольников обратил на лоно церкви, сколько еретиков извлек из тьмы заблуждения, сколько пьяниц от пьянства отучил. А вот о враче писать не буду — доносчиком обругает.
Ласково взглянув на могилу своей попадьи, отец Аввакум выходит за ограду кладбища.
Марк Павлович направляется к трем березам. Если бы увидеть Эмму — изящную, милую, златокудрую… Спеши жить, спеши любить: пройдут годы, глаза потускнеют, будет поздно. Бей по запертой двери кулаками, бросайся всем телом, рви ногтями — разбейся или вырвись на волю…