Он пробирается по меже среди колосящейся ржи к реке. Ноги путаются в мышином горошке, в васильках. Выкупаться, освежиться!..
Быстро раздевшись на золотом горючем песке, он с разбегу бросается в воду, плывет, широко загребая, против течения. Фр-р! Он поворачивается на спину, жмурится от яркого солнца. Небесный свод, точно лежит на груди, — стоит высунуть из воды руку, и солнце будет сорвано с золотых цепей. Фр-р! И будет прижато к груди…
Ловко перевернувшись, он ныряет, выныривает, подплывает к берегу. Около одежды сидят два белобрысеньких мальчика.
— А вы чего не купаетесь?
— Да уж купалися.
— То-то же!
Он спешит в село. Не заходя домой, он проходит в больницу. В приемной ожидают три мужика, один с перевязанной бабьим платом головой, и девушка.
Накинув на себя халат, Марк Павлович велит впустить мужиков.
— Что болит?
— Башка у яго лопнувши.
— Кто бил?
Здоровый мужик, крякнув, отвечает:
— Да мы с Мякитою, на праздницкой, — по пьяному делу занялось.
— Вот черти! — бранится Марк Павлович. — Для того голова к шее приделана, чтобы калечить ее?
— Знамо, нет.
Фельдшерица распутывает плат — голова окровавлена, череп проломлен в двух местах: били поленом или оглоблею, не жалеючи.
— Надо в больницу лечь.
— Нельзя ли, ваше благородие, без лежки починить, — просит больной, — никак баба без меня не управится.
Марк Павлович сердится:
— Или ложись или убирайся домой. Что я вам плотник, что ли: стукнул топором, — сколочена голова.
Фельдшерица уводит избитого в соседнюю комнату.
— Следующий.
Мужики просят у двери:
— Уж ты будь добер, подлечи его, приятели мы, стало быть…
— Следующий! — грозно кричит Марк Павлович.
Мужики покидают амбулаторию.
По крашеному полу робко ступает босыми ногами чернобровая статная девушка, ее лицо серо-землисто. Марк Павлович сразу же догадывается, чем она больна.
— Разденься.
Она потупляется, мнет пальцами юбку.
— Слышишь? Раздевайся, мне тебя надо осмотреть.
— Не! — мотает она головой.
— Почему «не!» — съем я тебя? Как же я тебя осматривать буду? Я — доктор, мне все равно: баба ли, мужик ли… Говоришь же ты попу на духу о грехах. Откуда ты?
Девушка оживляется:
— Мы дальние… Из Заручья, тридцать пять верст отселева.
Она опять потупляется и молчит. Марк Павлович расспрашивает ее о симптомах болезни, она коротко отвечает.
— Ну так вот что: ты замуж не выходи, а то ребят нездоровых родишь.
Она поднимает на него кроткие глаза и опять потупляется. Марк Павлович кое-как осматривает ее с помощью фельдшерицы, дает ей лекарства и объясняет, как обращаться с ними.
Она уходит, застенчивая и молчаливая; на крыльце она останавливается, садится на ступеньку и, склонив голову к коленям, плачет. Марку Павловичу ее жаль: эта девушка, больная отвратительною болезнью, чиста, как голубица.
Вымыв руки сулемой и переменив халат, Марк Павлович направляется в палату чинить мужицкую голову, крепко прилаженную к широким плечам. Девушка встает со ступеньки и медленно идет по пыльной дороге в деревню Заручье, унося с собой свою страшную болезнь и свою стыдливость.
В этот же день у парня, больного гангреной, приходится ампутировать еще сустав — огонь ползет выше…
Возвратясь домой, Марк Павлович не застает дома жены: она уже успела перезнакомиться со всеми обитателями села и всем жалуется на мужа, на свою горькую долю. Является она вечером.
— Так вот как-с, любезнейший мой супруг, шашни заводить?!
Марк Павлович изумлен:
— Какие шашни?
— Все знаю… Добрые люди рассказали, как ты по ночам шляешься, да немочку сторожишь. А я возьму, да и доложу ее благоверному. Запрыгаете!
Марк Павлович, не глядя на нее, курит папиросу.
— Доложу ему! — стучит пальцем по столу жена. — А ей, подлячке, глаза выцарапаю, чтобы не зарилась на чужих…
— Молчать! — вспыхивает Марк Павлович. — Оставь, Марья. Убирайся подобру домой. Пойми ты, что в матери мне годишься… Грязная бабища!
Она кричит:
— А не уйду! А не уйду! Навеки с тобой буду! Со мною закон…
Она срывается со стула и хлопает ладонями Марка Павловича по щекам. Ом сперва теряется от неожиданности, затем схватывает жену за горло и бросает, как куль, набитый тряпьем, на пол. Она визжит. Опомнившись, он протягивает ей руку, она поднимается.
— Так?! — задыхается она от злобы. — Бить?
Высунувшись в окно, она вопит:
— Люди! Люди! Сюда! На помощь! Караул! Спасите!..
Он оттаскивает ее за подол от окна.
— Молчи, Марья!
— Не замолчу!
— Тебе говорю — молчи!
— Не буду молчать. Пусть все видят, как ты обращаешься с женщиной. Палач!
Изловчившись, она опять ударяет его по щекам. Он теряет всякое самообладание, бьет ее чем попало, она кусает его руки, плюет ему в лицо, царапается.
— Убью!
— Режь, подлец!
Вырвавшись от нее, он уходит из дому. Около палисадника народ. Начальник почтово-телеграфной конторы подленько хихикает, раскланиваясь с Марком Павловичем. Сквозь толпу пробирается отец Аввакум.
— Успокойте ее, — просит Марк Павлович, — совсем бешеная.
— А вы, врач, куда?
— Пока она здесь, я домой не возвращусь. Так ей и передайте!
— Ах ты, Господи! Экая воин женщина! У меня попадья помягче была. Не унывай, врач, все миром уладится. Приходи ночевать ко мне.
Марк Павлович спешит подальше от места стыда и позора. Как пьяный сапожник, дубасил женщину кулаками… Тьфу, черт!
Около трех берез он останавливается и ждет, не появится ли из сумерек, из вечернего тумана белый призрак, но дорога пуста.
Он идет к имению. Он не поддастся жизни, будет бить по ней тяжелым молотом — звени, греми, вылетайте, искры.
В имении тявкают псы. Он, скрываясь в кустах, проходит мимо парка. Огни погашены, всюду темнота. Мелодично позвякивают в загоне бубенцами коровы, пахнет недавно доеным молоком.
— Эмма! — неожиданно вырывается из его груди крик. Собаки начинают отчаянно лаять, почуяв чужого. Марк Павлович недоволен собой: не хватало лишь того, чтобы сбежались люди и поймали его в кустах, как провинившегося школьника. Но бежать он тоже не будет!
Когда собачий лай утихает, с крыльца дома управляющего бесшумно спускается женщина. Марк Павлович, притаившись, ждет, Эмма проходит мимо него, он ее окликает.
— Как ты неосторожен, — говорит она, — тебя могли услышать.
Они вступают в парк. Искалеченные статуи в темноте кажутся живыми существами; кваканье лягушек, писк козодоя наполняют воздух смутною тревогой.
Марк Павлович рассказывает о событиях дня.
— Что теперь делать?
— Ты должен сам знать, — равнодушно отвечает Эмма Гансовна, — ты мужчина.
— Ах, я совсем не про то… С одной стороны — ложь, с другой эти подлые удары… Она меня назвала палачом… Понимаешь — палачом? Как сохранить себя? Я — человек искренний, а лгу вместе с тобою, интеллигент, а дубасил супругу, словно безграмотный мужик.
Эмма гладит его по руке маленькою нежною ладонью, это успокаивает его.
— Мой муж спит, но он может проснуться. Уходи.
— Нет, еще немного.
Она чутко прислушивается — как много шорохов и скрипов в ночной тишине! Вот хрустнула ветка, будто чья-то рука отстранила ее; вот пролепетала листва…
— Кто-то идет…
— Мы встретим его!
— Уходи, мой милый!
Она подымается со скамьи, но он удерживает ее за руку. Она опускается обратно на скамью и прижимается к нему, склонив на его плечо свою голову. Они говорят шепотом, но им кажется, что их голоса раздаются по всему ночному парку.
— Я не выношу его храпа. Храпит на весь дом. Грубый, сердитый!
Он прерывает ее жалобы поцелуями, она страстно отвечает на них. И он слышит, как поет ее маленькое лукавое сердечко тихую песнь…
На рассвете Эмма провожает Марка Павловича до ворот парка и крадется домой, тревожно глядя по сторонам.
Над полями ползут серые туманы, но скоро выглянет солнце, и они развеются, осев влагой на зеленях и хлебах…
У отца Аввакума все спят; Марк Павлович долго стучится, наконец, слышатся шаги.
— Врач?
— Я!
— Экий гулюн.
Отец Аввакум отмыкает дверь.
— Шатун, брат, шатун! Вот напишу в летописи. А супругу понемногу уломал… Был во рве львином! Шестьдесят пять рублей ежемесячно — уедет восвояси. Кротости наставил, недостойный иерей.
Он замыкает за Марком Павловичем дверь и, ежась от утреннего холодка, весело говорит:
— А я, врач, опять сей ночью попадью мою во сне видел. Будто идет она, голубушка, с подносом ко мне, а на подносе золотые орешки да румяные яблочки. И что бы то могло означать?..
4
С супругой дело улаживается благополучно. Марк Павлович обязуется ей выплачивать по шестидесяти пяти рублей в месяц. Тарантас подан, она влезает в него и обращается к провожающему ее начальнику почтово-телеграфной конторы.
— Спасибо за хлеб-соль; муж обидел, чужие люди сердечнее обошлись.
Она поворачивается к отцу Аввакуму:
— А вы, батюшка, передайте ему, что на развод я согласна, но чтобы деньги аккуратно выплачивал, а то в суд подам. Спрятался — людей стыдно, а бить, небось, не стыдился… Любила я его, подлеца, не стоит он эдакой любови.
Возница понукает лошадей. Дребезжа расколотой доскою и вздымая клубы пыли с дороги, тарантас выезжает из села.
Первые дни после отъезда супруги Марк Павлович сидит дома, никуда не выходя; он чувствует себя оплеванным. В селе за спиною злорадствуют над ним и смеются.
Однажды вечером является Эмма. Она расстроена.
— Опусти занавески, я не хочу, чтобы меня увидали.
Он исполняет ее желание.
— Что с тобой, Эмма?
Он садится рядом с ней на диван, берет ее руки в свои.
— Муж спросил, правда ли, что ему говорили…
— И ты ему?..
— Я сказала, что нет… Я не понимаю, как все это случилось. Я — гадкая, очень, очень плохая женщина.