Марк Павлович ее успокаивает:
— Оставайся у меня.
— Нельзя.
— Что за вздор?!
— Раз я замужем, я должна быть с мужем, он такой честный, трудолюбивый.
Марк Павлович раздражается:
— Ты, моя милая, лицемеришь.
Немного побыв у него, Эмма торопится домой. Он провожает ее до трех берез; они расстаются, чего-то не договорив друг другу.
Возвратясь в село, Марк Павлович заходит к отцу Аввакуму.
У того начальник почтово-телеграфного отделения, и учительница земской школы, высокая, темно-русая, веснушчатая. Отец Аввакум играет на скрипке, Филолог на пианино. Филолог, любимец отца Аввакума, учится в синодальном училище и, несмотря на свои пятнадцать лет, уже удостоен трех медалей — бронзовой, серебряной и золотой. Вместе с хором он побывал за границей, отовсюду навез открыток с видами достопримечательностей и разные сувениры.
Отец Аввакум играет Македонский марш. Марк Павлович, перекинув ногу за ногу, смотрит на широкий лоб Филолога. У мальчика бледное лицо, худосочен, острое малокровие. «Надо ему мышьяку повпрыскивать», — думает Марк Павлович и машинально берет с этажерки латунное пресс-папье, вывезенное Филологом из Германии. Оно изображает копию лейпцигского памятника «Битвы Народов» — тяжелое, скучное, неуклюжее…
— Браво! — хлопает в ладоши начальник почтово-телеграфной конторы, когда отец Аввакум опускает скрипку и, держа ее за гриф, показывает сыну смычком на ноты, что-то поясняя.
— Ловко! — хвалит Марк Павлович. — Сыграйте какую-нибудь русскую песенку.
Отец Аввакум перебирает ноты и, вскинув скрипку к груди, взмахивает смычком. Струны звенят грустью, тоской; вспоминаются непроглядные осенние ночи, стоны черного ветра, плач мятелей. Но вот — тьма лучезарно озаряется, цветет поляна, качаются алые головки маков; в красном сарафане проходит Царь-Девица, серебряной трелью летит ее смех…
«Либо со мной, либо с ним! — ожесточенно решает Марк Павлович про Эмму. — К чему колебания? Она должна уйти от своего мужа».
И в то же время он с болью сознает, что Эмма — птица со связанными крыльями; Валькирия, лишенная пламенной необузданности. Она страдает, потому что выбилась из колеи привычных будней, порядок ее жизни нарушен…
Отец Аввакум опускает скрипку.
В гостиную заходит его мать, старуха желчная и костлявая. Она зовет гостей к столу откушать, чего Бог послал.
Отец Аввакум закрывает пианино, а скрипку прячет в деревянный футляр.
— Ну как, батя, летопись подвигается? — спрашивает его Марк Павлович, пробираясь поближе к графину с водкою.
— Пишу, врач, пишу о последнем подвиге моем, дырника в православие обратил.
— Какого дырника?
Отец Аввакум хохочет, наливая водку по рюмкам.
— А это секта такая… О ней мало знают, а она, чай, самая русская — детской веры в ней много… Дырник потому так прозывается, что в дыру молится. Ха-ха-ха!.. Нутка, врач, за здоровье всех живых, за покой мертвеньких, чтобы и нам — придет пора — спокойными быть! — Отец Аввакум чокается с начальником почтово-телеграфной конторы и с Марком Павловичем. — Дырник просверлит буравом дырку в стене на Восток, смотрит в нее, как солнце взойдет, и — знай себе — ровно птичка из клетки, намаливается. Пришел я к нему, реку со строгостью: заткни дыру, глупый мужик, с высокой горы не узришь мира всего, а в дырку и тем паче. А мне, ответствует, всего мира вовсе не надобно. Недостоин я, говорит, на весь мир глядеть, хошь бы краешком. Ха-ха! Одначе, обратил я его, заткнул он свою дырку, и теперь, как все, в церковь ходит.
Отец Аввакум, морщась, выпивает водку, закусывает селедкой.
— Секта вредная до чрезвычайности! — твердо заявляет мать отца Аввакума.
— Почему-с? — любопытствует начальник почтово-телеграфной конторы.
— Соблазн великий. У нас духовенство и так принижено — ни доходов порядочных, ни почитания, одно лишь — церкву навещают да за требы платят. А как прослышат, что можно и через дырку спастись, все дырки просверлят из жадности… Солнцепоклонники! Я бы таких в тюрьму сажала для назидания.
Марк Павлович смеется.
— А кто этот дырник? — спрашивает учительница.
— Кузьма Коршунов.
— Неужто он?
— Он.
— А я и не знала… Мужик, как мужик, только водки не потребляет.
Отец Аввакум зорко следит, чтобы рюмки не пустовали. После шестой в голове Марка Павловича приятно туманится.
— Ночью дождь пойдет, — убежденно сообщает старуха.
— Вы думаете?
— Вернее примет нет: днем свинья хрюкала, воронье кричало да и поясница, почитай, с самого утра ноет.
Отец Аввакум, слегка охмелев, жалуется:
— Дырника таки я одолел, а вот нашего афеиста мне никак не своротить; ума не приложу, с чем подступиться к нему.
— Лавочника?
— Да, Памфилова… Стоит за прилавком, папиросой дымит, счетами нащелкивает. Почему в церковь не ходишь? Я, говорит, афеистом стал. Сам по складам еле-еле читает, борода до чрева отпущена. «Да знаешь ли, — спрашиваю, — значение сего слова иностранного?» — «Очень даже хорошо знаю!» — «А откуда же в таком случае мир произошел?» — «А по мне, — ответствует, — все равно: могло и вовсе мира не быть — одна радость-то». Вот тут и потолкуй с ним. Жена ревет, а он на нее цыкает: «Когда умру, бросьте меня за околицу, чтобы псы поели, да вороны моей падалью накормились».
Отец Аввакум в недоумении качает головой.
— И откуда столь сильное озлобление? Понять не могу. С одного боку — дырник в дырку солнышку молится, с другого — служитель хаоса и тьмы.
Филолог предлагает начальнику почтово-телеграфной конторы сыграть партию в шахматы.
— С удовольствием. Расставляйте, молодой человек.
Филолог расставляет. «Некто в сером» небрежно передвигает фигуры, но неожиданно Филолог объявляет:
— Вам некуда деться. Детский мат.
Начальник почтово-телеграфной конторы нахмуривается:
— To есть, как так — детский?
— Название такое.
— A-а!.. Да-с, давненько я не игрывал в эту игру, давненько.
Затаив обиду, он встает из-за стола и прощается со всеми. Марк Павлович тоже собирается домой.
На улице «некто в сером» язвительно замечает:
— Самолюбивый характер…
— У кого?
— У сынка нашего многоуважаемого отца Аввакума. Хэ-хэ! От горшка два вершка, а умничает, вмешивается в разговоры старших. Воспитание. Вот, подождите, выйдет, как пить дать, из него мошенник какой-нибудь или негодяй. Счастливо оставаться!
Начальник почтово-телеграфной конторы уходит, восвояси, унося с собой свою нестихающую злобу.
Погода, как предсказала старуха, и действительно меняется. Когда Марк Павлович приходит домой, незапертая калитка бьется в воротах; стонут деревья; столбы пыли прыгают по дороге, ударяются в стекла. Тьма прорезается светлыми зигзагами молний, как будто небесные стрелы отыскивают душу неправедную, чтобы ее ужалить. Б-бух! — гремит гром. Б-б-бу-бух!
Сгорбясь у стола, Марк Павлович думает про Эмму. Ей не нужна правда, она ищет безопасности и благополучия… Сорвалась, но вовремя ухватилась и уже тянется обратно.
— И пускай! — мрачно решает он, прислушиваясь к завыванию бури.
К утру погода унимается — светло и лазурно. «Кук-ка-ре-ку!» — радостно провозглашает под окном рыжий петушок.
После приема больных Марк Павлович идет в имение. Эмма Гансовна дома одна.
В столовой на стене оленьи рога; посуда на буфете расставлена в строгом порядке, около двери висит никелированный совочек с метелкою из разноцветных перьев.
Эмма Гансовна приветливо встречает гостя. Она в розовом батистовом платье.
— Ужасная вчера была гроза. Я не могла спать и все будила Фрица, мне одной было страшно.
Марк Павлович садится на стул, закуривает папиросу. Против него на стене ореховые часы с кукушкой. Кукушка скрывается в швейцарском домике, каждые полчаса она выскакивает оттуда и считает время.
— Милый, хочешь кофе?
— Нет, благодарю.
— Ну почему же?.. У нас очень хорошие сливки.
— Спасибо, не хочу.
Из златокудрой головки Эммы выпадает шпилька, Марк Павлович поднимает ее с пола и вручает Эмме.
— Danke sehr! — благодарит она, втыкая шпильку в косу.
— Ты не сказала? — спрашивает он ее.
Эмма Гансовна не понимает.
— Что?
— Ты не сказала твоему мужу?
— Ах нет, нет… Выпей кофе, я сварю очень скоро.
Она порывается взять с буфета кофейник, Марк Павлович задерживает ее.
— Не надо мне кофе, не надо же… Я не за тем пришел. Ответь мне прямо: останешься ты с мужем или уйдешь со мной?
Она ставит кофейник обратно на буфет и, засунув руки в карманы нарядного передничка, садится под часами, молчит.
— Ты меня любишь?
— О да!
Она ласково смотрит на него голубыми глазами.
— А мужа?
Эмма Гансовна вынимает руки из карманов и разглядывает розовые, тщательно подровненные ноготки.
— Я его уважаю… Он честный, порядочный, трудолюбивый…
— Mann! — злобно договаривает Марк Павлович. Она хочет рассмеяться, но выражение его лица пугает ее.
Ку-ку! — выскакивает из швейцарского домика кукушка. — Ку-ку!
Марк Павлович встает со стула.
— Ну, до свиданья.
— Подожди… Он ушел недавно, вернется к вечеру.
— Прощай!
Марк Павлович делает шаг к двери, но останавливается, подходит к Эмме Гансовне, берет ее руку.
— Решай же, родная… Не надо обмана и потаенности, мы будем смело смотреть всем в глаза…
Она молчит. Он обнимает ее. Их губы сливаются. Ему кажется, что нет такой силы, такой обязанности, которая могла бы разлучить его с Эммой. Она — маленькая лисица, но он приручил ее, она пойдет рядом с ним, не путая следов, не остерегаясь преследований — ведь она под его защитой.
— Решай же, Эмма. Я тебя буду ждать; ты придешь ко мне и навсегда останешься у меня.
Она не отвечает.
— Эмма, дорогая моя. Так надо!
Она отодвигается от него.
— Нельзя, милый. Тогда все будут говорить обо мне, что я бесчестная женщина, ушедшая от своего мужа.