— Поэтому, — усмехается Марк Павлович, — ты хочешь быть и действительно бесчестною, лишь бы про то никто не знал, лишь бы все было шито-крыто. Я не хочу предательства и обмана. Выбирай!
Из швейцарского домика выскакивает кукушка.
Ку-ку!
Прокуковав, она снова прячется в своем домике.
Марк Павлович целует руку Эммы Гансовны и выходит из комнаты. На крыльце его догоняет Эмма Гансовна, жалобно говоря:
— Какой ты нехороший!.. А я тебе приготовила подарок. Я вышила бисером и золотом — посмотри.
Она показывает ему бархатную туфельку-подчасник.
— Миленький рисуночек? Я его нашла в альбоме у Ворониных.
На туфельке золотое сердечко, а вокруг сердечка незабудки. Внизу же вышито готическими буквами:
Liebe mich so Ich dich, —
So lieben wir uns fürchterlich!
— Повесь на стене над кроватью… Я долго вышивала, когда оставалась одна.
Глаза Эммы Гансовны наполняются слезами. Марк Павлович засовывает подарок в карман и твердыми шагами уходит из имения. С Эммой надо быть твердым, всякое колебание гибельно. «Она придет! Она придет!» — думает он и возражает себе: «Не придет! Не нарушит уюта. Бескрылая!»
Дома Марк Павлович долго ищет маленький гвоздик, но находит только большой заржавевший крюк. Молотка тоже нет. Марк Павлович вооружается топором и прибивает им туфельку к стене. Крюк неуклюже торчит над золотым сердечком, над голубыми незабудками, над чувствительною надписью.
5
Эмма Гансовна больше не навешает Марка Павловича, он же избегает встреч с нею. Проломленную мужицкую голову ему удается благополучно починить, рука у больного парня тоже поправляется.
После приема пациентов, Марк Павлович надевает высокие сапоги, берет лукошко, отправляется за грибами.
Лес в двух верстах от села. Марк Павлович быстро минует поля. На них кое-где уже стоят скирды хлеба; бабы, высоко подоткнув подолы и обвязав головы повойниками, жнут.
— Бог помощь!
— Спасибо, родимый… Али во леси собрался?
— По грибы.
— Эва, тамотки, — указывает загорелой рукой жница на синеющий вдалеке лес, — боровиков много вылезло.
Марк Павлович продолжал свой путь.
В лесу он зорко поглядывает по сторонам. Вот краснеет у елки шляпа подосиновика: пропал, голубчик! Марк Павлович срывает его и кладет в лукошко. Потешные эти подосиновики — стоят, будто заслуженные генералы… Подберезовики, — те скромней: притаился во мху, шляпка темненькая, а на ней врос в самое тело сухой стебелек, сделал шрам… Марк Павлович кладет и подберезовика в лукошко; у гриба длинная, бледная ножка — вытянулся, будто подросток. Зато иной гриб сморщился, разбух, размяк, наклонил усталую голову — пора умирать. Марк Павлович сбивает его палкой и, насвистывая, зорко ищет молодых, веселых грибов.
Шелестит листва, перепархивают птицы с ветки на ветку, пахнет прелью земной.
Устав бродить, Марк Павлович ложится в тени дерев на мох и курит, слушая певучую лесную тишину. В лесу теряется связь с современностью: такой же он, как и встарь, сотню, тысячу лет назад. И тогда так же пели птицы, так же незлобиво шелестела листва. Ходил и ходил по дремучим дебрям неведомый богатырь — не глянет ли из-за елей, не свиснет ли буйным посвистом, не запоет ли про старину, про деяния…
Однажды Марку Павловичу удается увидеть кровавый поединок. Прилетает черный ворон, садится на кряжистый сук сосны, отрывисто каркает:
— К-кар! К-кар!
Прилетает другой ворон, опускается на вершину березы, тоже каркает:
— К-кар! К-кар!
Оба они не замечают притаившегося в тени грибника-человека.
И опять кричит один:
— К-кар! К-кар!
И опять ему вторит другой:
— К-кар!
Оба они, точно условившись, в одно время слетают с своих мест и в воздухе сшибаются. Летят перья, черным комом падает один из бойцов; его убийца, покружившись над ним, улетает. Так кончилась давнишняя вражда или, быть может, негаданная встреча.
Марк Павлович подходит к сраженному — ворон лежит в траве, раскинув черные крылья; череп разбит, зияет кровавая рана, из ноздрей струится кровь, глаза заволакиваются. Увидев человека, хищник вздрагивает, бросается в сторону, падает, обессилев, и с смертельной ненавистью каркает:
— К-к-кар!
Чтобы прекратить его муки, Марк Павлович растаптывает его ногами.
Уходя от ворона, Марк Павлович сожалеет о той утраченной дикой доблести, когда в смертельных поединках решалось, кто лишний на земле и кому суждено быть на белом свете.
Перед заходом солнца, с полным лукошком грибов, он идет обратно по лесу. Вдалеке играет пастух на свирельке, собирая стадо, — бубенцы гремят, колокольцы позвякивают. В деревне петухи поют предвечерние песни.
«Так окончился их короткий, но трагический роман!» — насмешливо думает Марк Павлович про Эмму Гансовну.
Набранные грибы он относит к отцу Аввакуму.
— Ну что, еще дырника не нашли?
— Не выкопал, врач. А знатные грибы… Все поедим с христианским смирением.
Однажды, вернувшись в село, Марк Павлович находит отца Аввакума взволнованным. На грибы он даже не смотрит.
— Врач! — потрясает он газетным листом. — Дела-то, дела человеческие!
— А что?
— Мобилизация объявлена.
— Да ну?
— Война будет, не иначе.
Следующие дни приносят известия о начавшейся войне. Отец Аввакум читает с амвона манифест; в селе скрипят телеги, шумит мужицкая толпа.
Казенка закрыта, пьяных почти нет; у запасных, отправляющихся на войну, лица суровые. Не слышно ни буйных криков, ни похвальбы, но эта угрюмая сосредоточенность похожа на пробуждение дремлющего в своей берлоге медведя. Вот вылезает и почнет крушить собачьи хребты, а подвернется охотник — заломит и его. Плачут бабы, цепляются руками за ободья телег, припадают к мужицким сапогам. Гармоники визжат, ребятишки шмыгают между телег.
…Лобастый великан с огненно-рыжей бородою, в жилете поверх красной рубахи, наставляет жену:
— Себя крепко блюди, твое, стало быть, такое звание, солдаткино… Хлеба-то, почитай, сняты все; трава плоха, да, авось, продержишься.
Загорелое, круглое лицо бабы заплакано, рот приоткрыт: то ли она не понимает чего-то, то ли сказать что-то хочет, да не ведает — как.
— Свет ты мой, Ермолаюшка, и на кого же ты покидаешь-то бедных нас! — вдруг, залившись слезами, причитает она. Мужик обнимает ее одною рукой и целует.
— Брось, Манюха… Убьют так убьют, не убьют — то и ладно. А коли овдовеешь, неровен час, бери мужика не лодыря, чтоб работящий был да не хмельной…
Лобастый великан влезает в телегу и, перегнувшись, опять целует бабу. Лошади трогаются, телеги со скрипом выезжают из села. Бабы расходятся по домам. Село пустеет; на дорогах, на траве около волостного правления свежие перепутавшиеся следы колес.
— Побьем, врач, немцев, побьем! — кричит отец Аввакум, выходя из церкви.
Через несколько дней он является к Марку Павловичу, крайне опечаленный.
— Читал? — грозит он кому-то свернутой газетой.
— Читал.
— Бельгию жаль мне, врач. До чрезвычайности… И что, врач, за люди — львы!.. Эдакая страсть. Спать не могу, покойница попадья больше не видится во сне, — не до того, точно оглушили меня, а я перстами уши прочищаю, не верю глухоте моей. И летопись не пишется…
Марк Павлович спрашивает его:
— А дырника не взяли?
Отец Аввакум машет рукой:
— Ушел, свет, ушел, голубчик, и он… Смотрю я, врач, разглядываю карту, немало дивлюсь — куда неправедные народы деваются: следа нет, точно помелом смело… Несметной ордой нахлынивали, а где теперь? Аттила, Чингисхан?.. Ни царства, ни сильного племени — одна память, да и то черная. Не хочет земля неправду на себе носить. Что мы тевтонам сделали, что они аки агаряне: налезли на нас?
— Культуры разные, — отвечает Марк Павлович, — рано или поздно должны были столкнуться, сталкивались и встарь. Еще нет единой души и нет воли единой у человечества.
— Да, да! — вздыхает отец Аввакум. — А Бельгию, врач, жаль мне до горечи, будто родимую сестру злые люди обидели.
И уходит отец Аввакум восвояси. Гулко стучат порыжелые сапоги по твердой дороге.
Вскоре Марк Павлович получает бумагу о назначении его военным врачом и приказ явиться на сборный пункт.
Уезжает он ночью, возвращается в село на несколько часов — уже в офицерской форме, со шпорами, с шашкой, в фуражке защитного цвета. Вся больница остается на фельдшерицу. Марк Павлович в последний раз принимает больных.
— Следующий!
— Следующий!
Длинною вереницей проходят перед ним мужики в заплатанных армяках, бабы — лапотницы, девушки — ситцевые платочки — все жалуются на свои болести, просят пособить, расспрашивают про войну. И тяжело Марку Павловичу расставаться со всеми ими, такими родными, понятными и близкими, но впереди ожидает дело большое и неизбежное.
После приема он идет в имение. Эмма Гансовна собирает в парке белые грибы. Он козыряет ей и звякает шпорами.
— Узнали?
— О да!
Она смущается.
— Пришел попрощаться с вами, пожалуй, больше-то и не увидимся. Желаю вам всякого благополучия и…
По парку идет в широкополой соломенной шляпе с трубкой в зубах управляющий. Марк Павлович молча кланяется ему и продолжает разговаривать с Эммой Гансовной.
— Давно в селе вы не бывали…
— Она варенье варила, — замечает муж, — некогда было. Так вы на войну?
— Так точно-с.
— Германцы оказались жестокими солдатами, мне стыдно читать про них, — говорит управляющий, попыхивая трубкой.
Марк Павлович кланяется ему и целует на прощание ручку Эммы Гансовны. Ее глаза наполняются слезами.
— Пишите! — кричит она ему в след. — Берегите себя!
Он, обернувшись, козыряет:
— А вы не поминайте лихом!
Он торопился уйти из имения. Около трех берез он останавливается. Гуляют ветры по зеленым холмам, взлетает ввысь быстрокрылая ласточка — все выше, все выше… исчезает из глаз…
Марк Павлович спешит в село: пора уезжать.