Потом замолкает, смертельно оскорбленная и надменная, как средневековая принцесса.
Никогда! Никогда она этого ему не простит. Никогда она этого не забудет. Напрасно он ее принимает за какую-то самку, с которой можно все делать. Нет-с, гражданка она… Возьмет сейчас — оденется и уйдет, и ему не видать ее, как своих ушей!
— Милая! — отчаивается Валерий, — прости: ей-Богу, нечаянно; родненькая, не сердись…
Но нет, — она нема, как могила.
Совесть угрызает Валерия: что я наделал! Боже, что я наделал!
Продолжительное молчание, преисполненное терзаний.
Валерий хочет сплутовать, он говорит спокойным голосом, словно ничего не случилось:
— Какая прекрасная статья в последнем номере журнала… Гм! О синдикатах… Удивительная статья!
Но тщетно: ни звука, ни слова.
Тогда Валерий начинает задабривать разгневанную гражданку…
— Маруся, хочешь, я вычищу твои башмаки? Они порыжели.
Но нет и нет: вырыта яма, зарыто все прошлое, ласковое и сердечное. Валерий представляет себе, как одевается маленькая гражданка, как она уходит, не попрощавшись с ним, и как он становится одиноким:
«Один! Один! Ужасно ведь это».
— Не мучай меня, родная, — умоляет он, а коварная подруженька прислушивается, зарывшись кудрявой головой в подушки, и торжествует.
— «Любит, негодный, любит!»
Валерий продолжает раскаиваться, и в словах его уже неподдельное горе.
— Довольно! — решает оскорбленная принцесса, повертывается лицом к печальному Валерию и строго произносит:
— Дай укушу твое плечо.
— Милая! — радуется Валерий, мужественно расстегивая ворот рубашки и обнажая плечо, — валяй.
Грехопадение и искупление греха.
Острые зубки медленно впиваются в тело. Но сладка эта боль Валерию.
…Скоро порвется кожа и брызнет красная кровь. Валерий терпеливо ждет, крепко стиснув зубы и с сияющей улыбкой на лице.
А в Марусе спорят два человека — сердитый и ласковый, — оба живут в ее юном сердечке и вечно ссорятся между собой.
— А вот и укушу-у-у…
— Больно ему, не надо… хороший ведь он.
— А зачем обидел?
Но ласковый человек вынимает из кармана носовой платок и собирается заплакать.
— Какая злая! Какая злая… ай-ай-ай, какая злая.
Белые зубки разжимаются, на плече остается лишь ярко-красный венчик.
Целуются и хохочут. Толстый кот стремительно выскакивает из-под одеяла, где он спал, — веселая хозяйка дернула его за хвост.
— Вставай, негодник! Вставай, вороватый кот!
Кот спускается на пол, вскакивает на стул около стола — и начинает приводить в порядок свой туалет. Лижется-умывается, чистит дымно-серую шубку и белые туфельки, такие округленные, бархатные, но с целой коллекцией острых когтей.
— А я уже на этого плута подумал, — говорит Валерий про носки, — а потом хотел отплатить тебе, когда увидел.
— Я тебе отплачу! — смеется маленькая гражданка и кладет голову на грудь Валерия:
— Рассказывай сказки!
— Помилуй, родная, пора вставать.
— Чепуха! Прошу не противоречить. Рассказывай сказки.
И зажмуривает глаза.
Что с ней поделаешь?! — Валерий гладит шелковую голову подруги и рассказывает ей сказки.
— Лес… И в лесу темно, и в лесу дикая воля. Глухой-глухой лес. Стучит-гудит, говорит стародавние былины. О кладах, зарытых в древние времена, о серой птице, потерявшей своего птенчика.
— …У тебя растут золотые усики, — шепчет маленькая гражданка, приподняв голову и всматриваясь в лицо своего покорного друга, — ну, дальше.
— Шумит-гудит вещий лес: «внуки мои, слушайте древнего меня!» — Из нор выползают серые волки, а граф-медведь сидит у своей берлоги и почесывает правого лапой брюхо: «слушаем, слушаем, дедушка-Бор!»
— Кунигунда ждет своего Оскара…
— Кунигунда ждет своего Оскара, — задумчиво качают головами волки, а граф-медведь почесывает лапою брюхо и, шумно отрыгнув, важно повторяет: «ждет своего Оскара».
— Оскара, — шепчет маленькая гражданка, проводя пальчиком по верхней губе любимого.
— Но Оскар не приходит, Оскар позабыл. Не гремит железный меч, задевая о сучья, не стучат стрелы в его медном колчане, не стонет хворост под его ногами… «Внуки мои, слушайте древнего меня!» — Плачет Кунигунда, и вянут цветы от ее горя, и осыпается листва с кряжистых дубов. Оскар позабыл, Оскар не приходит. — Бедная Кунигунда!.. «Бедная Кунигунда!» — качают головами серые волки, граф-медведь чешет правою лапой брюхо, а левою утирает горькую слезу.
— Бедная! Б-б-бе-едная К-к-уни-ггунда! — всхлипывает он.
— …Под раскидистым дубом, на ясной поляне, лежит Оскар со стрелою в широкой груди, и вороны клюют его светлые очи.
— Внуки мои, слушайте древнего меня — это было давно…
— Все! — смеется Валерий, а его шаловливая союзница задумчиво смотрит в его глаза и шепчет: «Я твоя Кунигунда. Зови меня Кунигундой».
— Пора вставать, дорогая.
— Сейчас.
Тут они замечают грабителя-кота, сидящего на столе, около ремингтона, и поедающего оставленное без покрышки масло.
— Черт возьми, он, кажется, хочет все слопать.
— Мерзкий кот! — соглашается маленькая гражданка и с горечью сообщает, что это масло предназначалось для манной каши.
— Прогнать? — спрашивает Валерий, но она укоризненно замечает ему, что пусть себе, бедный кот, вероятно, голоден.
— Каждому по потребностям.
— О, да, — каждому по потребностям! — одобряет Валерий, и они добродушно наблюдают за обжорой в дымно-серой шубке.
— Придется есть кашу без масла.
— Дорогая! Вторую неделю манная каша… Это скверно.
— Очень скверно! — хохочет Маруся. — Как маленькие дети… Их тоже ею откармливают…
— Надо что-нибудь придумать.
— За переписку еще не скоро, — грустно вздыхает маленькая гражданка. — Нет сахару…
— И табаку.
— И булок…
— Безобразие!
— Да.
— Надо что-нибудь придумать.
— Надо, родной, обязательно надо.
Маруся с озабоченным видом перегибается через Валерия, берет со стула его брюки и смотрит на свет.
— Знаешь, совсем протерлись…
— Это худо! — со стоическим спокойствием отвечает Валерий, и они задумываются.
Кажется, попали в тупик: есть руки, — работы нет. Месяца три тому назад Валерия прогнали с места, — он был конторщиком.
Приходится круто.
Вдруг, — богатая мысль.
Валерий вскакивает с кровати и подходит к столу. Прожорливый кот подозрительно взглядывает на него и думает: — не убежать ли? — но, в конце концов, решает, что не стоит, и хладнокровно продолжает вылизывать масло. Эге! Вероятно, этот кот — коммунист, не только по натуре, но и по убеждениям.
А Маруська покатывается с хохоту.
— Валик! Ты сейчас страшно похож на покойника: белый весь.
Но Валерий торопливо перелистывает рукопись, которую дали переписывать маленькой гражданке, и что-то соображает.
— Эврика! — победно возглашает он и снова возвращается на кровать.
— Нашел!
— Ну? — нетерпеливо недоумевает Маруся, — говори же скорей.
— Мы тоже напишем…
— Что?
— Рукопись, большую рукопись со многими строчками… После этого мы получим много денег, купим сахару и, кроме того, будем обедать, а манную кашу ко всем чертям!..
— Вот видишь ли! — наставительно замечает Маруся, — я всегда говорила, что не пропадем, а ты уже начал ныть. Возьмем и напишем.
— О, да! Возьмем и напишем! — восторгается Валерий, целуя маленькую гражданку в алые губки, — да еще как напишем!
Торжественная тишина, за стеной бьет полчаса девятого.
— Итак, начнем.
— Знаешь, милый, что-нибудь философское, чтобы не всем было понятно, — задумчиво предлагает Маруся, решительно сдвинув свои густые брови.
Но Валерий с этим не соглашается, и она, разубежденная, уступает.
— Ну, тогда кое-что о Сервантесе.
Они обдумывают «кое-что о Сервантесе».
— Сервантес был вдохновенный человек! — глубокомысленно начинает Маруся и морщится, — а потом о Дон-Кихоте и… положи под мою голову свою руку, так будет удобнее.
Они снова задумываются. Сперва Маруся настойчиво размышляет о Сервантесе, но постепенно ее мысли переходят к манной каше, которою они уже вторую неделю питаются. Если бы еще на молоке, а то на самой обыкновенной воде…
— Плохо, Валик.
— Да, плохо.
— Не написать нам большой рукописи.
— Не написать.
Становится грустно.
Но двигается неуклонное время и толкает в соседней комнате маятник часов.
— Девять.
— Моя Кунигунда!
— А ты — мой Оскар!
А Оскар стоит на коленях перед своей Кунигундой и застегивает ей башмаки.
— Ага! Оторвал пуговицу… Целуй руку, негодяй…
Он отрывает еще одну пуговицу, чтобы быть снова наказанным, но ошибается — Кунигунда треплет его за ухо:
— Пришей, сейчас же пришей!
Валерий снимает башмак, садится на стул, возится с нитками и иглой, а нетерпеливая Кунигунда торопит.
Наконец, все исправлено — башмак надет; жирная хозяйка приносит ярко начищенный самовар.
Все есть: стакан, чашка, два блюдечка и одна ложка; кроме того, в коробке из-под конфет целая четвертка чая. Однако, сахару нет и булок нет, но человеку дана находчивость.
— Знаешь, Валик, у нас есть плиточка зеленого сыру.
— Ого! — удивляется Валерий.
— Ну, да, вместо сахару… Очень питательно.
И они, весело балагуря, пьют чай, закусывая питательным зеленым сыром, потому что не унижаться же перед хозяйкой, не просить же у нее в долг. Нет! Нет! К черту просьбы, к черту все одолжения.
Самовар презрительно пофыркивает и надменно отдувается белым паром.
— Хоть бы улететь куда на воздушном шаре! — грустно говорит Маруся, потому что зеленый сыр с чаем все-таки мерзкая штука.
— Да, родная, — нахмуривается Валерий, и Маруся видит, как появляется злая-злая складка на этом белом лбу, который она так любит целовать.
Дело не в сыре, а в том, что мешают жить и любить.
Тоскует Валерий.