– Эль-Метисо не трус! – ответил метис, приняв величавый и гордый тон урожденного индейца. – Орел Снежных Гор и Пересмешник встретятся с ним еще в третий раз, и тогда они узнают об участи, постигшей юного воина южных стран, вокруг которого соберутся плясать краснокожие воины и мясо которого они бросят бродячим псам пустыни на съедение!
Старый канадец продолжал гнаться за ним, и вскоре ему удалось нагнать Хосе. Казалось, эти два охотника в своей отчаянной погоне за врагом не замечали никаких препятствий на своем пути: ни скользких от дождя скал и утесов, по которым им приходилось взбираться, ни рытвин и трещин. Сквозь туманную густую сеть частого ливня они все еще видели перед собой фигуру бегущего метиса, но вскоре, перебравшись через вершину горы, тот скрылся у них из вида под туманным покровом, никогда не сходящим с этих гор.
– Проклятие! Не иметь при себе ни одного ружья! – воскликнул Хосе, бешено топнув ногой.
– Вся радость и надежда моей жизни угасли! – воскликнул лесной бродяга надорванным голосом, остановившись на минуту, чтобы перевести дух.
Затем оба они продолжали взбираться все выше и выше в горы, повсюду отыскивая следы неприятеля. Но ливень, усиливавшийся с каждой минутой, смывал всякий след, а все усиливавшаяся тьма по мере того, как день начинал клониться к вечеру, делала дальнейшую погоню бессмысленной.
Вскоре Красный Карабин с испанцем и сами скрылись в тумане, куполом нависшем над горами, а там внизу, в долине, ревел и неистовствовал ураган, и вся земля, казалось, очутилась во власти злых демонов и духа тьмы.
То грохотал гром со страшным шумом и треском, то молния сверкала, подобно раскаленным искрам пожарища, ударяя в вершины скал, которые обрушивались, рассыпаясь в мелкий щебень, или же заливала целым морем ослепительного света всю Золотую долину и могильную пирамиду, теперь уже безлюдную и пустынную. Голубоватый свет окутывал минутами скелет коня на площадке пирамиды и придавал ему вид какого-то демона, вырвавшегося из преисподней и окруженного еще со всех сторон адским пламенем.
При вспышках молнии можно было увидеть фигуры двух охотников, из которых один тщетно старался утешить другого, печально сидевших на камне. Оба они уныло устремляли свои взоры на дно глубоких рвов и рытвин, где бушевал и завывал ветер каким-то жалобным стоном, или же на вершины скал, венчавших горы и походивших на трубы какого-то гигантского органа, на котором буря играла свою похоронную симфонию. И, сливаясь с воем и свистом бури, раздавался временами голос человека, похожий то на рев львицы, у которой отняли ее маленького львенка, то на жалобный плач женщины.
Когда же гроза наконец затихла, Хосе и Красный Карабин все еще плутали в горах без своего юного и отважного друга, без оружия, без пищи.
Часть III. Орел снежных гор
Глава I. Воспоминания и сожаления
Теперь, прежде чем перенестись на более отдаленный театр действий, где разыгрались последние сцены, служащие развязкой к этому рассказу, мы попросим читателя припомнить кое-какие мелкие подробности, так как они тесно связывают прошлые события с последующими.
Вероятно, читатель не забыл еще, что в своем разговоре с Черной Птицей Эль-Метисо прошептал несколько слов на ухо индейскому вождю и что при этом глаза последнего засверкали злобой. Речь свою метис закончил обещанием предать в руки Черной Птицы индейца с твердым как скала сердцем и железными мускулами взамен Барахи, которого он отнимал у него для своих целей; затем он еще обещал ему заменить убитых лошадей свежими, молодыми мустангами и, наконец, назначил местом свидания разветвление Красной реки, близ озера Бизонов, где обещал быть на третьи сутки.
Сказав это, мы вернемся к событиям, разыгравшимся в асиенде Дель-Венадо.
После внезапного отъезда дона Эстебана и после бегства Тибурсио столь шумная и оживленная накануне асиенда погрузилась в свою обычную тишину. Как и в тот день, когда на закате прибыл сюда знатный испанец и его спутники, ныне почившие все, кроме дона Педро, вечным сном близ Туманных гор, асиенда в момент, когда мы с восходом солнца вновь возвращаемся сюда, имела тот же вид спокойного довольства и благоустроенности. Сытые стада паслись на обширных зеленых пастбищах прерии, на окраине которой возвышался дом дона Августина, а окрестности представляли отрадную картину прекрасных полей, обещавших богатый урожай.
Читатель, вероятно, не забыл также, что владелец асиенды предложил своим гостям, в виде удовольствия и развлечения, охоту на диких мустангов и что гости его с величайшей радостью поспешили принять это предложение. Но, увы! Завтрашний день не принадлежит человеку, что достаточно ясно доказали разыгравшиеся здесь события. Дон Августин, вполне уверенный в успехе предприятия дона Эстебана, хотя и был весьма огорчен его внезапным отъездом, тем не менее не захотел отказаться для себя и для сенатора, своего будущего зятя, от предложенного удовольствия. Итак, все уже было приготовлено, и охота должна была состояться. Оседланные лошади, в том числе и лошадь донны Розариты, уже ждали своих седоков. Сенатор, избавившись от присутствия опасного для него соперника и от тяготившей его опеки дона Эстебана, пребывал в самом радужном настроении; но дочь асиендеро выглядела совершенно иначе.
Ее побледневшее личико свидетельствовало о бессонной ночи, и она тщетно старалась казаться беспечной и веселой: ее все еще влажные от слез глаза и лишенный обычного блеска взгляд сводили на нет все ее усилия.
Когда все оказались на лошадях и дон Августин уже подал знак к отъезду, Розарита неожиданно пожаловалась на недомогание, чему служила достаточным доказательством ее необычайная бледность, и просила отца оставить ее дома. Раздосадованный новым препятствием, асиендеро, внутренне негодуя и кляня слабое здоровье женщин, решил выехать на охоту в обществе сенатора Трогадуроса, когда новое непредвиденное событие еще более усилило его скверное настроение. Когда он уже заносил ногу в стремя, во двор прискакал сломя голову молодой вакеро и сообщил, что загонщики, найдя известный им водопой пересохшим, принуждены теперь отыскивать другое место, куда собираются на водопой табуны диких мустангов; следовательно, предложенная охота могла состояться не ранее чем спустя неделю.
Дон Августин отпустил вакеро с приказанием, чтобы его немедленно уведомили, как только разыщут другую какую-нибудь агуаду[10], к которой собираются мустанги, а на этот раз волей-неволей пришлось отложить охоту.
Сенатор вовсе не был опечален этим обстоятельством, которое при всей своей незначительности имело весьма серьезные последствия. Пожелания дона Эстебана как-то отличиться в глазах доньи Розариты, правда, достигли лишь того, что сенатору снились очень воинственные сны. Заснув еще раз после ухода знатного испанца, он пережил во сне все подвиги кентавров, но при пробуждении пришел к убеждению, что все это в действительности сопряжено с очень многими неудобствами и затруднениями, и потому он предпочел избрать роль Геракла, прядущего у ног Омфалы, как менее рискованную и более приемлемую.
Что же касается Розариты, то ее внезапное нездоровье, случившееся с ней в момент отъезда на охоту, было не что иное, как непреодолимая потребность предаться на свободе своим мечтам.
Дело в том, что незнакомый доселе голос стал напевать девушке робкую, стыдливую мелодию первой, зарождающейся любви. Но скоро, впрочем, напев этот смолк, и она ощутила в душе какую-то томительную пустоту: ведь того, кого называл ей внутренний голос, не было рядом! Где же он был? Проходили дни за днями, и никто не мог сказать ей этого. Между тем образ отсутствующего Фабиана, – читатель уже, наверно, догадался, что это он был предметом мечтаний молодой девушки, – несмотря на все ухаживания его соперника сенатора Трогадуроса, продолжал жить в душе Розариты.
Таково было положение дел в асиенде Дель-Венадо приблизительно недели две спустя после отъезда дона Эстебана, иначе говоря, немного ранее того времени, когда мы вновь встретили этого знатного испанского гранда в пустынях, где он раскинул лагерь своей экспедиции.
Дон Августин привык приписывать грустное выражение, запечатлевшееся на молодом личике своей дочери, постоянному одиночеству, в котором жила молодая девушка. Да и сам он ощущал удручающее влияние полнейшего бездействия, столь не сродного его энергичному характеру. Поэтому возвращение вакеро с вестью, что найден новый водопой, к которому собирается большой табун диких мустангов, было встречено им с величайшей радостью, и он, конечно, не преминул воспользоваться этим счастливым случаем, чтобы развлечь донью Розариту и удовлетворить собственную страсть к охоте. Случай этот представлялся ему тем более благоприятным, что водопой находился далеко от асиенды, следовательно, предстояла не простая прогулка в окрестностях его усадьбы, а целое путешествие! До того места было добрых четыре дня пути.
Уже в продолжение нескольких лет не было слышно об индейцах в этих краях; и наши охотники рисковали в данном случае только несколькими днями здоровой усталости, за которую с лихвой обещало их вознаградить предстоящее восхитительное зрелище, возбуждающее во всех такой сильный интерес, что мексиканцы из отдаленных провинций настолько же, если не больше, увлекаются им, как испанцы – боем быков.
Настал момент отъезда из асиенды. Оседланные лошади в нетерпении грызли удила, стоя у крыльца. Мулы, навьюченные постелями, палатками, разным багажом и съестными припасами, а также и запасные лошади ушли вперед. Только двое слуг, оставшихся для личных услуг господам, оставались еще во дворе, ожидая их.
Солнце едва взошло и окинуло ласковым взглядом окрестность, когда асиендеро, сенатор и донья Розарита появились на крыльце в изящных верховых костюмах.
Молодая девушка уже не отличалась теперь тем ярким, свежим румянцем, который позволял ей прежде соперничать с только что распустившимся цветком граната, но бледность, покрывавшая теперь ее лицо, на котором отражалась тихая грусть ее души, придавала ее чертам нечто невыразимо милое и привлекательное, отнюдь не умалявшее ее красоты.