Я плохо спал с той ночи, когда поссорился с Оликеей. Она по-прежнему снилась мне, как и чудесная пища с другой стороны. Однако мне не удавалось до них добраться. Я приходил туда, но понимал, что все это происходит во сне. То, что я ел, казалось бесплотным и не приносило мне насыщения. Я видел Оликею, но всегда издалека. Если я звал ее, она не поворачивала головы. Если же я устремлялся за ней, мне не удавалось ее догнать.
Дни складывались в недели, а там и в месяцы. Мы трудились изо всех сил, едва успевая хоронить все новых мертвецов. Запахи разложения и жжение от щелочи в ноздрях слились для меня в единое ощущение. Даже если я грел воду и мылся с мылом, мне не удавалось избавиться от ужасных запахов своего занятия. Негашеная известь, которой мы поливали траншеи, разъедала кожу. Но самым страшным был постоянный голод, терзавший меня. Я лишился лесной пищи, которую прежде приносила мне Оликея. То, чем мне приходилось питаться теперь, казалось насмешкой над пожирающим меня изнутри голодом.
Между тем среди смерти, разложения и чумы продолжало цвести лето. Долгие ясные дни, чистое голубое небо над головой. Бабочки порхали над цветами, посаженными мной на кладбище, птицы пели на деревьях, стоящих на опушке леса. Ограда разрасталась, в тени моих маленьких деревьев пробивался кустарник.
Костлявые руки чумы не уважали ни чина, ни возраста. Мы заполнили одну траншею и начали копать вторую. Мы хоронили младенцев и стариков, хрупких девочек и могучих мужчин. В тот жаркий день привезли тело Дейла Харди. Того самого буяна, который собирался избить меня, когда Карсина выкрикивала про меня всякие мерзости. Чума быстро разобралась с ним, рассказал Эбрукс. Он недолго страдал от лихорадки и умер в первый же день, захлебнувшись собственной рвотой. Я вспомнил, как он угрожал мне, и имел повод радоваться его смерти. Но вместо этого я пожалел его, столь постыдно павшего в расцвете лет.
Уже вечерело, когда мы закончили заполнять вторую траншею. Совершенно непристойным образом это напомнило мне, как повар на отцовской кухне выкладывал слоями на блюдо разные составляющие. Только вместо мяса, соуса, картофеля и моркови мы использовали тела, негашеную известь и землю, потом снова тела, негашеную известь и землю, и так до тех пор, пока не увенчивали все это последним слоем земли.
— Будет, — решил я, когда мы привели в порядок длинный могильный холмик.
Теперь, когда все тела оказались под землей, воздух казался почти чистым.
— На сегодня довольно, парни. Завтра выроем новую траншею.
— Молю доброго бога, чтобы она оказалась последней в этом году, — предложил Кеси.
— Аминь, — поддержали его оба бывших плотника, а ныне могильщика.
— Чума скоро должна закончиться, верно? — спросил я.
— Чума закончится тогда, когда закончится, — ответил Кеси. — Дожди всегда прекращают ее. Но бывает, что она стихает и раньше. В городе ходят слухи о какой-то особенной воде, которая ее лечит. О воде из какого-то там источника, которую один западный доктор испытывает на людях. Какой-то курьер сказал, что слышал от другого курьера, будто еще до конца сезона чумы нам попытаются ее доставить, чтобы проверить, работает она или нет.
— Ты не слышал имени доктора? — спросил я, решив, что Спинк написал письмо доктору Амикасу.
Кеси пожал плечами и покачал головой. Мы забрали свои лопаты и направились к сараю с инструментами. Однако не успели мы до него дойти, как послышались звуки, которые мы так ненавидели: к кладбищу приближался очередной фургон с мертвецами.
— И что бы им не перестать умирать хотя бы на день? — печально спросил Кеси.
— Думаю, они бы с радостью, если б смогли, — ответил я, и один из могильщиков мрачно ухмыльнулся.
— Этим бедолагам придется пролежать всю ночь под открытым небом, — заметил Кеси, и я пожал плечами.
Это будет не первый раз, когда завернутые в саваны тела подождут, пока мы отроем новые могилы. Впрочем, как и Кеси, я молился, чтобы он оказался последним.
На козлах сидел Эбрукс. Он неловко соскочил на землю.
— Вам, ребята, стоит помочь мне их разгрузить, если вы хотите, чтоб я подвез вас до города, — предложил он, и мы взялись за нашу мрачную работу.
В фургоне было семеро мертвецов. Эбрукс, привыкший к моей настойчивости, протянул мне список имен. Я засунул его в карман и стал помогать остальным вытаскивать тела из фургона. Трое мужчин, мальчик и три женщины. Мы аккуратно сложили их в ряд. Кеси принес новые факелы, Эбрукс помог мне их расставить вокруг непогребенных тел. Потом все забрались в фургон, попрощались со мной и отправились обратно в город. Долгожданная ночь вступала в свои права. Быть может, она принесет с собой прохладу. Я зажег факелы. В спокойном летнем воздухе их пламя горело ярко и почти не дрожало.
Я вернулся в дом, умыл лицо и руки и приступил к холодному ужину, который привез мне Кеси. Хлеб, мясо и сыр. Это была неплохая еда, и я жадно съел ее, но, как и всегда, не почувствовал удовлетворения. Я давно уже понял, что голод, живущий во мне, не заглушить обычной пищей. Я заставил себя оставить немного еды на завтрак и встал из-за стола таким же голодным, каким приступал к трапезе.
Я вымыл посуду, отставил ее в сторону и со вздохом придвинул то, что уже превратилось в целую книгу. Открыл ее и развернул листок, который вручил мне Эбрукс. Он не знал грамоты; как правило, ему приходилось полагаться на оставшихся в живых членов семьи или санитаров в лазарете, чтобы те записали для него имена умерших. Я переписал их в книгу. Завтра они будут похоронены в новой траншее; теперь уже не имело смысла беспокоиться, в каком порядке я их запишу. И я внес в книгу имена: Элдафлер Симс, Коби Тарн, Руфус Лир, Джоффра Кил, отставной солдат, Карсина Тайер…
Я отложил перо. Посмотрел на имя на листке и на имя, так покорно повторенное моей рукой. Не была ли Карсина помолвлена с капитаном Тайером? Мои пальцы тревожно застучали по столу. Карсина Гренолтер. Карсина Тайер. Многие пары поспешно венчались перед ликом чумы. Мой друг по Академии, Горд, поступил именно так. Вполне возможно, что Карсина вышла замуж за своего красавца-капитана. Каким бы глупым и поверхностным ни казалось теперь мое прежнее увлечение, Карсина что-то значила для меня. Моя первая влюбленность и первое разочарование. Сегодня ее тело привезли вместе с другими мертвецами, а я даже этого не заметил. Я потер лицо и вновь взялся за перо. Последним был Реддик Ковертон, и я аккуратно записал его имя в список. Я подул на чернила, чтобы подсушить их, и закрыл книгу.
Хотел ли я в последний раз взглянуть на Карсину, уже мертвую?
Нет. Конечно нет.
Да.
Как бы мы с ней ни расстались, что бы я о ней ни узнал, она была подругой моей сестры, дочерью друзей моей семьи и первой девушкой, которую я поцеловал. Ее любовные письма ко мне все еще лежали в моем дневнике солдата. По моей щеке покатилась слеза. Я не могу похоронить ее в траншее вместе с незнакомцами, чтобы негашеная известь пожрала ее плоть. Я сам вырою для нее могилу; она не будет лежать вместе со всеми.
Я опустил голову на скрещенные руки и некоторое время просидел так за столом. Я знал, что сегодня ночью схожу взглянуть на нее. Я и сам не смог бы сказать, что мной двигало — сентиментальность или болезненное любопытство. Впрочем, это не имело значения. Я взял фонарь и вышел в темноту.
Круг факелов продолжал гореть. Тем не менее, приблизившись, я услышал тревожный писк и шорох. Крысы. Я высоко поднял фонарь, входя в круг факелов. Все семь тел лежали так, как мы их оставили. Одна из трех женщин, лишь одна могла быть Карсиной. Я узнал ее по светлому локону, выбившемуся из-под савана. В отличие от всех остальных она была завернута не в грубую белую мешковину. Тонкое льняное полотно, окаймленное кружевами, покрывало ее тело. Я опустился на одно колено и протянул руку к ее лицу. Но отдернул, так и не дотронувшись. Нет, я не боялся увидеть, как сильно болезнь изуродовала ее лицо. Мне вдруг показалось, что я вторгаюсь туда, где мне нет места. Кто-то с любовью подготовил тело к погребению; кто я такой, чтобы открывать ее мертвое лицо, которое давно не принадлежит мне? Ее имя подтверждало, что она стала замужней женщиной. Я должен это уважать. Я склонил голову и попросил доброго бога, чтобы она почивала в мире.
— Доброй ночи, Карсина, — попрощался я и вернулся в дом.
Ночь была теплой. Мой очаг почти погас, но в нем все еще светились угольки. Я подбросил в него пару поленьев — больше ради компании их света, чем для чего-то еще, — и снова сел за стол, чтобы сделать очередную запись в дневнике. Покончив с этим, я отложил его в сторону. Слишком усталый, чтобы переодеваться, я лег в постель в одежде, перепачканной землей. Некоторое время я наблюдал, как движутся тени по потолку, отражая танец пламени в очаге. Я думал о женщинах, которых любил, не только о Карсине и древесной женщине, но и о матери, сестрах, Эпини и даже Эмзил. Я пытался разобраться, почему я любил каждую из них и какая любовь была настоящей, но не сумел прийти к определенному заключению. Я от рождения любил мать и сестер, и, возможно, в этот список нужно включить и Эпини. Древесную женщину я любил; я знал это, хотя и не понимал, как именно было привязано к ней мое другое «я». И я до сих пор ее любил в том, другом месте. Эмзил я любил потому, что, как мне казалось, ей был нужен кто-то, кто бы ее любил. Я даже вспомнил о несчастной Фале. Мы провели вместе лишь один вечер. Означала ли краткость наших отношений, что я не мог назвать их любовью? Но это, несомненно, было чем-то большим, чем обычная похоть.
А Оликея? Да, я ее любил. Не так, как хороший герниец любит свою жену-гернийку, без романтики, клятв и очага, разделенного с ней до конца своих дней. Я любил ее так же, как полюбил и ее лес, как то, что дарит мне радость, но всегда останется мне неподвластным. Между мной и Оликеей никогда не было союза. Она не хотела, чтобы я заботился о ней и защищал. Напротив, она считала, что это ей следует обо мне заботиться. Я задумался, можем ли мы с ней когда-нибудь узнать друг друга по-настоящему, но заключил, что эта возможность упущена уже навсегда. Я бросил ее в этом мире, а она отвернулась от меня в другом. Но разве я больше знаю об Эмзил, чем о ней? Эмзил я понимаю лучше лишь