— А она… Станка? Что с ней делать?
— Гм, ей будет нелегко, но в конце концов и у нее все как-нибудь наладится, устроится… Найдет небось себе друга…
— Нет, это невозможно, невозможно. В том-то и дело!.. В первый же день как меня посадят, ей некуда будет деться, я не могу ее оставить, лучше погибнуть. Скажи, придумай что-нибудь другое: можно ли сделать так, чтобы нам не расставаться, может, укрыться куда или еще что?.. — И Джюрица с надеждой впился горящими глазами в священника.
— Знаю, о чем ты помышляешь, сынок. Ничего из этого не выйдет. Каждый, кто побывал в твоей шкуре, делал такие попытки, но тщетно. Через несколько месяцев его снова влекла какая-то сила в лес, глаза жаждали видеть кучи золота, ассигнаций и… все опять шло по-старому!
— Верно, так оно и есть, — сказал Джюрица, представляя себе положение гайдука, который бросил разбойничать.
— Чтобы вернуться к честным людям, сынок, у тебя один путь — каторга. Через каторгу только возвратишь себе свободу.
— Значит… ничего!.. — вздохнув, промолвил Джюрица.
— Жаль мне, Джюра, что я не смог тебе ничем помочь…
— Как?.. Спасибо тебе, батюшка, превеликое. Раскрыл ты мне глаза. Теперь я знаю, с кем имею дело, и буду остерегаться. А до сих пор у меня, как говорится, повязка на глазах была.
Священник понял его. И, не желая отвлекать парня от этой главной мысли, тотчас попрощался и тронулся в путь, а Джюрица задумчиво стоял, глядя невидящим взглядом на небосклон, где вырисовывались редкие, как паутина, пасмы серых и белесых облачков…
«Рисковать головой ради их выгоды», — вспоминал он слова священника, медленно идя вдоль ручья.
«Но я-то до сих пор об этом и не помышлял, а ведь все ясней ясного! Ради кого мучаюсь и погибаю, ради кого гублю столько людей? Ради себя? Нет, брат… Какой мне от того прок? Все для них… Принесешь пять сотен, они все заграбастают, и я еще должен вымаливать несколько дукатов. И так без конца работать на них, погрязать все глубже в преступлениях, конечно, пока не придется круто, как сказал поп, а там… пулю в лоб, и, пожалуйста, еще сто — двести дукатов за голову!.. Нет, так дело не пойдет!» — рассуждал он сам с собой, но никак не мог придумать, как же повернуть его по-иному.
«Кабы знать, что думает Радован? Он ведь делал то же, что и я, и даже хуже, а он, кажется, человек умный. Понимает он, ради кого мы мучаемся? Спрошу его непременно, но не сейчас: еще догадается, что это меня поп надоумил. Знаю только одно: смотреть надо в оба… Мы еще, дядя Вуйо, поспорим, еще кинем с тобой жребий, чьей голове лететь!»
«Предаться, говорит, властям, — продолжал он размышлять. — Но как?.. Скажем, я заявляюсь… так, само собой… они меня в кандалы. Потом допрашивать: кто тебя прятал, с кем разбойничал, на кого нападал?.. И пошли муки да пытки… Хорошо. Потом суд и, скажем, каторга. А она?.. К отцу не пойдет, к ятакам не пойдет, ко мне в дом… и того хуже!.. Нет!.. Опять же, самое лучшее: сколотить деньги и уйти. Мне бы только пятьсот дукатов… Но перво-наперво нужно дать ятакам… Никуда не денешься — опять бей, отнимай!..»
XVI
Пантовацу надоело ждать, и он уже начинал злиться, когда наконец появился Джюрица. Они дошли до условленного места (кусты неподалеку от дома Дикича) и подали знак. Им ответили, что все в порядке, и разбойники осторожно, прокравшись сквозь кусты и кукурузу, вошли в дом, где их ждала Станка и хороший обед. Одна из женщин осталась во дворе, на случай если кто внезапно нагрянет, а гости с хозяином уселись в комнате за стол и принялись рассказывать, как они наказали Сретена.
После обеда Станка поставила на стол баклагу вина, принесенную Джюрицей. Глаза Пантоваца загорелись, он потянулся к баклаге.
— Ох, сестричка ты моя родная, матушка любимая и самая верная подруга! — сказал он и, поглаживая баклагу, начал пить. Утолив жажду, он протянул вино Джюрице. — Хвати-ка побратим, и увидишь, как все горести точно в воду канут! — сказал он, вытирая густые усы и поглядывая искоса на Станку, которая, сидя рядом с Джюрицей, невесело смотрела на него.
— А чего же ты моей флягой гнушаешься, любезный мой Рако? — вмешался в разговор Йово. — Разве она того же не делает?
— Хе, по совести говоря, не совсем… твоя только щекочет, а баклага будто клин вбивает.
— Эй, берегись, как бы и тебе не заклиниться!
— Мы старые знакомые. Ха-ха-ха!.. — ответил Пантовац и принялся скручивать цигарку.
Наступило короткое молчание. Йово дважды уже открывал рот, собираясь что-то сказать, но, видимо, считал, что момент не совсем подходящий. Поглядев еще раз на Джюрицу и видя, что тот пришел в доброе расположение духа, Йово наконец решился:
— Джюра, знаешь… мне нужны деньги. Просто позарез. Одолели проклятые налоги…
— Знаю, не беспокойся. Скоро будет дело, и всем достанется.
— Оно, конечно, но понимаешь, я тебе… так сказать… вот что хочу сказать: когда сделаешь дело, не посылай нам деньги через Вуйо, дели сам… Иначе я, брат, не хочу! — крикнул он внезапно и вскочил со стула, словно о чем-то вспомнил. — Да, не желаю, чтобы он подавал мне как нищему по два дуката, а себе оставлял сотни…
— Сколько дал тебе Вуйо прошлый раз? — спросил Джюрица.
— Всего пять дукатов.
Джюрица нахмурился. Пантовац вмешался в разговор:
— Слушай, чего ты хочешь, человек сам не знает, кому прежде давать. Вас немало. Только в наших четырех селах тридцать человек, да еще двадцать по другим уездам… Хе, ей-право, нелегко ему делить!
— Знаю, Рако, но все-таки… и вы не сидели сложив руки. Тут, брат, перевалило куда за тысячу, хватило бы и нам, и ему, а так дело не пойдет… нет!..
— Добро, — согласился Джюрица, — я передам Вуйо ваше требование, а там поглядим. По-моему, справедливее будет, если мы с побратимом станем оделять наших людей, да и, ей-богу, себе оставлять.
— А почему же вы сами, люди божьи, с ним не столкуетесь, сколько положить ему, а сколько вам? Определите его долю с сотни и рассчитывайтесь с ним, — сказал Йово.
— Видишь ли, брат, и мне это улыбается, — сказал Пантовац, нагибаясь к столу. — Но, черт бы взял его старую душу, не согласится Вуйо. Ведь он берет себе три четверти, а одну делит между нами, это я отлично знаю. А ежели рядиться, он больше четверти потребовать не сможет… Так ему куда выгодней, потому и не согласится.
— Ну, братцы, коль вы сами даете, почему бы не взять. И я могу попросить три доли, но мне-то вы не дадите… Не так ли?
— Так-то оно так… но это дело иное… Нет, не захочет он! — подумав немного, решительно заявил Пантовац. — Не выйдет, все в его руках… без него мы и пальцем не можем шевельнуть.
— В том-то и беда, — подтвердил Джюрица, кинув мимолетный взгляд на Станку, — но опять же, надо попытаться. Мы своими головами рискуем ради него. А проку ни нам, ни нашим людям никакого, все ему идет! Да, в конце концов… разве уж так мы не можем обойтись без него?
— Ну, побратим… не будь его, ты бы по-другому ходил да озирался, — ответил Пантовац, улыбаясь.
— Что, разве…
— Да потому, что тайные агенты и власти шли бы куда следует, а не туда, где, они сами знают, нас нет.
— А кого чуть не убили недавно конные жандармы, разве не меня?
— Кто же виноват, что ты сам лезешь под пулю. Ленивый пес, покуда не увидит зайца, искать его не станет, но уж если увидит — держись заяц!
— Все-таки я попытаюсь, — стоял на своем Джюрица.
— Попытаться можно, и я тебя поддержу, но сам увидишь, ничего из этого не выйдет. Смотри только, как бы не разозлить его, — ответил Пантовац и поднялся со стула. — Йово, я соснул бы маленько, — сказал он, подмигнув хозяину, который, поняв его, встал и вышел вместе с ним из комнаты.
Джюрица и Станка остались одни.
На людях им казалось, что так бы и бросились друг к другу, а сейчас они только молча опустили головы. Оба они выглядели испуганными и замученными.
— Джюра, что же это? Я сойду с ума! До каких пор? — спросила Станка и села подле него на пол.
— Что до каких пор, Стале? — сказал он, обняв ее за плечи.
— Не знаю, но так я не могу. Не хочу больше разлучаться с тобой, я готова погибнуть, только бы не сидеть здесь, как в темнице.
— Да я говорил тебе, что это нелегко…
— Разве я ушла из дому не для того, чтобы быть с тобой! — ответила она, и глаза ее загорелись.
— Что же делать, если нельзя иначе? Вот не могла же ты идти со мной пороть Сретена, не сможешь идти завтра или послезавтра и на грабеж.
— Все равно я пойду, и будь что будет!
Он привлек ее к себе и погладил по голове, а в мозгу рождались странные мысли.
«Почему это так? — думал Джюрица. — Пока не была моей, она казалась мне светлей солнца, недосягаемей самого неба, а теперь смотрю… и ничего. Точь-в-точь как те скворцы на вязе!» И Джюрица вспомнил, как однажды мальчишкой он заметил, что скворцы устроили свое гнездо на высоком, с обрубленными ветвями вязе. Полтора месяца он ходил вокруг да около, знал, когда птенцы вылупились, смотрел, как их кормили, как они росли, и был уверен, что они улетят, когда вырастут. Дерево казалось ему таким прямым и высоким, что нельзя было и подумать о том, чтобы на него влезть. Но однажды все пять молодых птенцов очутились у него за пазухой: то, что было невозможным для него, оказалось легким для другого; и тот, другой, влез на дерево и достал ему скворцов. С бьющимся от радости сердцем Джюрица прибежал домой и показал отцу красивых маленьких птичек. «Оторви им головы и пусть мать сготовит нам паприкаш!» — сказал отец. Так Джюрица и сделал. А когда мать принесла тушеных скворцов, он диву давался: чему он до сих пор радовался? Ничему… — сказал он тогда самому себе. И вот сейчас Джюрице вспомнились те скворцы…
Он снова, еще крепче, прижал к себе Станку и стал целовать ее прекрасные глаза, в которые когда-то не смел и взглянуть. Пыл любовной страсти охватывал его все больше. Нет, Станка совсем не то, что скворцы, он привязался к ней всей душой.