Высоко над поляной проносилась стайка чижей.
«Пи-пи, тю-тю», — по-чижиному пискнул сорокопут. Птички разом нырнули книзу. Тогда хищник насторожился, подобрал крылья и, рванувшись с сучка, ударил в середину стаи. Чижата жалко чирикнули и кинулись в разные стороны, а разбойник уже вернулся на прежнее место, держа в клюве серое тельце чижонка. Несколько перьев, выбитых у мертвой птички, тихо кружились в воздухе.
Я поднял ружье, прицелился, но медлил нажать на спуск. Почему-то всегда жаль убивать красивую птицу или зверя, пусть даже хищника.
Сорокопут не ждал выстрела. Он перескочил на куст боярышника и старательно нацепил свою добычу на шип. У боярышника все ветви усеяны гладкими твердыми шипами, и разбойник насадил мертвого чижонка, как на булавку. Напоследок еще клювом подергал: крепко ли?
Я опустил ружье. Зачем сорокопут птичку на шипы накалывает? Может быть, он коллекцию собирать решил? Вышел я из-за укрытия, и хищник сразу меня заметил. Снялся с куста и неторопливо полетел прочь над самой землей.
На боярышнике действительно оказалась целая коллекция: полевые мыши, кузнечики, крупные жуки. Все аккуратно на шипы насажены.
Пока я все это разглядывал, сорокопут назад вернулся. Сел неподалеку, в клюве мышь держит. Догадался я, что ловкая птица на зиму запас делает. Мышей у него всего больше собрано, а птичку поймал одну. Теперь сами судите, надо ли было стрелять сорокопута.
ГОВОРЯЩИЙ СКВОРЕЦ
Федор Федорыч Головин держал только редких, как сам говорил, «уникальных» птиц. Самое главное, лишь бы ни у кого из городских любителей не было таких же. И Федор Федорыч заводил полевых воробьев только потому, что они из семейства ткачиков, сильно распространенного в Западной Африке, держал соек, кедровок, земляных дроздов, лапландских подорожников, невзрачных тростниковых овсянок.
Страсть к редкостям заставила этого узкоплечего, тщедушного, седенького человека привезти из Крыма западного соловья, который по оперению мало чем отличался от обычного, курского, а по песне не годился ему и в подметки.
— Что за беда! Зато ни у кого в городе нет! — говорил Федор Федорыч, слушая нескладную стукотню «заморского» певца.
Впрочем, некоторые уверяли, что Головин с радостью завел бы даже крокодила, если можно было бы раздобыть его по сходной цене. Какой смысл собирать редкости, если некому их показать? И Федора Федорыча ужасно обижало невнимание знакомых к его коллекции непоющих сокровищ.
— Ведь вот ходят же к другим, щеглов каких-то ничтожных слушать, часами сидят, разговоры ведут, — сетовал он. — А ко мне заглянут — посмеются, и только.
И однажды Головин решил пробить лед любительского невнимания. Он завел себе скворчонка. Обычно птицеловы не держат скворцов. Хоть к садку эти птицы привыкают превосходно, поют много и охотно, но зато своей неряшливостью отравляют всякое желание держать их. Любит скворец купаться. В клетке у него — настоящее болото. Поставишь в клетку чашку с водой — птица моментально в нее. Вода льется через край, брызги на всю комнату.
Федор Федорыч ухватился за скворчонка.
— Вот увидите. Говорить его обучу. Ни у кого такой птицы не будет, — разглагольствовал он в дальнем углу колхозного рынка, где обычно собирались птицеловы-любители.
Знающие пожимали плечами, незнающие с уважением смотрели на Федора Федорыча, который ходил гоголем, заранее купаясь в лучах будущей славы.
Легче глухонемого научить пению, чем скворца разговору. Бездна упорства нужна, чтобы птица выучила два-три слова. А произносит она их шепеляво, с прищелкиванием и свистом.
Но Федор Федорыч не отступал. Под его неусыпным наблюдением скворчонок быстро превратился в ручную птицу. Он привязался к хозяину, как собака. Любил сидеть на плече, важно шествовал по пятам за хозяином, если тот расхаживал по комнате, радостно кричал и хлопал крыльями, когда Головин возвращался с работы. Но говорить…
Часами, стоя перед клеткой, Федор Федорыч бубнил одно и то же слово: «Скворка, скворка, скворка». А черный в белых крапинках и рябинках скворка удивленно поглядывал, щелкал клювом и молчал.
— Тьфу, дурак! — обычно говорил Федор Федорыч, в изнеможении опускаясь на стул. — Что за беспонятная птица!
Так длилось несколько месяцев. В конце концов Головин махнул рукой на нерадивого питомца. Но скворец не даром ел свой хлеб с морковью. Он научился лаять, кудахтал курицей, трещал сорокой и ужасно надоел любителю уникальных птиц.
— Тьфу, дурак! — с сердцем говорил Федор Федорыч и набрасывал платок на клетку, когда не в меру расходившийся ученик начинал подражать скрипу дверей.
— Куда бы его отдать? Подарить, что ли? Хоть бы Дуров который-нибудь приехал, так я бы его туда, в цирк, — вслух размышлял Федор Федорыч.
Все знакомые Головина превосходно знали достоинства уникальной птицы. Если Головин заводил вкрадчивую речь: не хочет ли кто подержать скворца, — они поспешно отказывались, брались за шапку и уходили. Пробовал Федор Федорыч уносить выкормыша за город, но неизменно приносил обратно: крылатый питомец не желал улетать от приемного отца и не отходил от него ни на шаг.
— Жалко оставлять. Что ж, я злодей какой? — рассказывал Головин. — Ведь он хоть и подлая птица, а все-таки воспитанник.
В одно веселое воскресное утро скворец так надоел хозяину своим скрипом, что Федор Федорыч сорвал клетку со стены и стал торопливо завязывать в платок.
— На базар тебя, подлеца, снесу. Даром отдам, скрипуна паршивого, — говорил он, с остервенением затягивая концы платка.
«Ть-фу, дуррак», — вдруг ясно сказала птица.
— Чего, чего? — озадаченно пробормотал Федор Федорыч, отступая.
«Ть-фу, дур-ррак, ччи», — еще звонче повторил скворец из-под платка.
…С тех пор клетка с уникальной птицей висит в комнате Федора Федорыча на самом почетном месте, а любители-птицеловы табунами ходят к нему послушать говорящего скворца.
ПОЛЗУНОК
Кто-то шуршал древесной корой, посвистывал, постукивал, но на глаза не показывался. Может быть, дятел? Я вгляделся попристальнее и наконец заметил сизую короткохвостую пичужку, которая лазала по стволу замшелой сосны. Цепляясь за шершавые выступы коры, она свободно поднималась вверх и так же легко опускалась книзу. Поползень!
Не поймать ли мне его? Поползня мне не доводилось держать, но от знающих людей я слыхал, что это занятная и умная птичка.
Я достал небольшую западню, которую всегда брал с собой в лес, и повесил на сучок. Поползень тотчас увидел незнакомый предмет и подлетел к ловушке. Он обошел ее кругом, повертелся на крышке, попробовал вытащить за крыло испуганную синицу-московку, сидевшую внутри, потом, привлеченный кормом, смело прыгнул на сторожок… Щелк — и незадачливый ползунок попался.
Вынутый из западни, он злобно шипел, клевал руки и старался вырваться. Я посадил его в мешок и принес домой.
Где же поместить нового жильца? Свободной клетки не нашлось, и на время я выпустил поползня в просторный садок к мелким синичкам. Ведь и на воле ползунок летает вместе с ними. Пусть поживет, привыкнет, а там будет видно, куда его устроить.
Мой расчет не оправдался. Маленький ползунок оказался настоящим разбойником. Он не метался по клетке, не бился о прутья, а сразу объявил себя властным хозяином.
Стоило насыпать синицам зерен, как поползень слетал к кормушке, садился на нее и, раскрыв острый клюв, кидался на каждую птичку, которая осмеливалась подлететь близко.
Сначала синички отступили и со страхом глядели на непрошеного гостя. Но голод не тетка, и вот один всегда нахальный и юркий пухляк попробовал сунуться к кормушке.
Через секунду с писком летел он в сторону, отброшенный ударом крепкого клюва. Такая же участь постигла и прочих смельчаков.
Разогнав всех синиц, поползень занял дуплянку, в углу садка, спокойно перетаскал в нее все орехи, зерна и семена из кормушки.
Когда же работа была закончена, он нашел узкую щель на краю дупла, вставил в нее орешек и начал долбить. Твердая скорлупа разлеталась под ударами, а масленую мякоть ядра птица с удовольствием глотала. За первым орехом последовал другой и третий. Голодным синицам ничего не оставалось, как подбирать крошки, которые сыпались на дно.
Вскоре я был вынужден перевести поползня в отдельную клетку. Поставил ему новую дуплянку, укрепил на стенке кусок коры, и ползунок зажил на новом месте, словно клетка была ему родным домом.
Спокойный и самостоятельный, он никогда не оставался без дела: то стучал носом, раскалывая орех, то осматривал трещины дупла и тащил в него семечки про запас, то забирался внутрь и, по-видимому, наводил порядок в своей кладовой. Всякая блестящая вещь привлекала его внимание. Ради шутки я клал на борт садка мелкие монеты, и ползунок сначала рассматривал их с серьезным видом, а затем, подхватив клювом, нес к дуплу и складывал, как в копилку.
Однажды на гвоздик у клетки повесили наручные часы. Спустя короткое время их не стало. Я обыскал всю комнату, но часов нигде не находилось. А на другой день заглянул в клетку и с изумлением обнаружил, что из отверстия дуплянки торчит коричневый ремешок. Хитрый воришка-поползень стянул часы с гвоздя и спрятал у себя.
К сожалению, скоро я расстался с ползунком. Вернулся с работы и нашел его клетку пустой: смышленая птица сама отогнула проволочную задвижку дверцы и улетела в открытую форточку.
ОПАЛЕНЫШ
В дверь негромко постучали.
— Кто там? Войдите, — сказал я, не отрываясь от работы.
— Это мы, — дружно ответили за дверью. «Мы» — или просто соседские мальчишки Миша и Костя — зашли в комнату, держа в руках небольшую корзинку, сверху обвязанную платком.
— Тут птенчик какой-то, — объявил Миша, указывая на корзинку.
— Мы его на болоте поймали, в кочках, — добавил Костя.
— Это вездеход, наверное!
— Почему вездеход?
— А поглядите, ноги-то у него какие!
Ребята поставили корзинку на стол и сняли платок. Внутри по мягкой травяной подстилке бойко бегал пуховый птенчик, очень похожий на цыпленка и черный как уголь. Особенно велики были у птенца ноги. Широкие и крепкие, они сразу бросались в глаза.