Но сегодня было не до того, чтобы любоваться на эту красоту, потому что таинственную Зузанку из Виестуры надо было успеть застать дома. Если она уже не скрылась со своим предприимчивым женишком, обогатившимся за счет ограбления трудового народа, на просторах необъятной страны.
— Гони, Еременко, гони! — орал капитану в ухо Орлов, который не находил себе места; поминутно вскакивал и выглядывал из-за его спины, с нетерпением дожидаясь, когда впереди покажется деревенька. — Жми, дорогой!
И Еременко жал, да так, что когда они, ошалелые от скорости и волнения, влетели на околицу, шедшая навстречу местная жительница в преклонных годах испуганно шарахнулась от них в сторону, словно от чумовых, неожиданно увидев перед собой темноликих людей, на лицах которых пыль от пота за долгую дорогу превратилась в черную грязь.
— Спаси и сохрани! — забормотала потрясенная женщина и торопливо перекрестилась.
— Тормози! — опять заорал Орлов и затормошил двумя руками Еременко за плечи. — Ну же!
Капитан сбросил газ, резко нажал на тормоз, едва не опрокинувшись из-за порожней коляски, отчего мотоцикл был неустойчив.
— Тетка, — окликнул Орлов насмерть перепуганную женщину, — где у вас тут Зузанка живет?
— А там и живет. — Женщина растерянно махнула дрожащей рукой в сторону деревни. — Вон ее хата… Вторая с краю.
— Дома она? — быстро спросил Орлов и, уже отъезжая, краем уха успел уловить отдаляющийся удивленный голос:
— Где же ей быть?
Зузанка действительно находилась дома, когда подъехали Орлов с Еременко. Она в это время как раз направлялась к загону, где бегал, повизгивая, поросенок, чтобы дать ему корма. Молодая женщина, охватив правой рукой черный от копоти чугун, прижимая его к своему крутому бедру, шла не спеша, покачивая полными бедрами. Услышав, что напротив ее двора остановился мотоцикл, она на ходу, через полное покатое плечо, оглянулась.
— Эй, хозяйка, — крикнул из-за плетня Еременко, входя вместе с Орловым в расхлябанную калитку, — а мы к вам!
Зузанка остановилась посреди двора, поджидая незваных гостей. Ее светлые, под цвет пушистых волос глаза тревожно перебегали с одного на другого. «Принес их нечистый дух, — трепыхались у нее в голове испуганным воробышком мысли. — Сейчас про Улдиса начнут выпытывать. У-у, изверги». Как только она подумала про своего ухажера, глаза ее непроизвольно замаслились, и она, чтобы скрыть свое состояние, льстиво улыбнулась.
— Чем обязана, господа офицеры? — поинтересовалась молодая женщина с некоторой долей кокетства, изображая из себя полную дурочку.
— Товарищи… офицеры, — на секунду запнувшись, поправил Еременко. — А приехали мы с майором, чтобы узнать про вашего любовника Улдиса Культю. Где он прячется?
— А-а, про этого… негодяя? — ответила она тем беспечным голосом, когда люди не хотят говорить правду. — Что было, то быльем поросло. Говорят, что он сбежал куда-то. Теперь у нас страна огромная, ищи-свищи его. Да и не был он любовником никогда, так, путалась… по своей девичьей глупости. Сами знаете… чего с нас, дурочек, спросить, которые вековуют без настоящих мужчин.
Она поправила край глубокого выреза сарафана, бессовестно выставляя напоказ свои объемные мягкие груди, потом развернулась и все так же не спеша, вызывающе покачивая бедрами, пошла к загону. Поросенок, почувствовав близкий запах еды, принялся с радостным визгом нарезать круги по своему закутку с подстилкой из сухой соломы.
— Жри, — сказала Зузанка, вывалив содержимое чугуна в кормушку. — Проголодался… засранец.
В ноздри Орлову ударило запахом поросячьих испражнений, мочи, теми запахами, которые он помнил с самого детства, особенно с того времени, как мать записалась в колхоз «Рассвет». Втянув ноздрями едва ли не родной аромат домашних животных, Клим отправился осматривать хозяйство, которое в одиночку вела женщина-латышка. Слышно было, как позади с веселым повизгиванием чавкал поросенок.
Орлов внимательно оглядел пустой коровник, покосившуюся, пропахшую дымом темную баньку с жирными следами копоти на бревенчатых стенах, старое гумно с впалой соломенной крышей, сеновал с остатками соломы, заглянул, приподняв дощатую крышку, в обомшелый, поросший изнутри зеленым мхом мрачный колодец, в котором глубоко на дне стояла вода.
— Осматривайте, осматривайте, — надула полные губы Зузанка. — Мне от вас скрывать нечего. Не верите мне — и не надо, только я женщина… приличная. Хоть и путалась какое-то время с Культей. А не стала бы, он убил бы меня из оружия, как и обещал. А жить всем хочется, даже таким женщинам, как я. — Она пустила скупую жалостливую слезу.
Клим сходил в бревенчатую избу старинной постройки, крытую старой тесовой крышей, но каких-либо следов присутствия Улдиса так и не обнаружил.
— Смотри, — предупредил, уходя, Орлов, — если ты укрываешь известного на всю Латвию бандита, предателя и немецкого пособника, то советская власть спросит с тебя строго. Имей это в виду.
— Я же говорю вам, что не знаю. Убежал он, и мне отдушина без него… Знаете, как я рада, что не убил меня… Или еще чище, не перерезал горло… С него станется, — завела свою привычную песнь Зузанка, а про себя подумала: «Так я вам и сказала. Держите карман шире. Тоже мне, нашли дуру».
Проводив долгим взглядом мотоцикл, чье тарахтенье еще долго доносилось отдаляющимся глухим эхом из-за леса, Зузанка с облегчением вздохнула. Когда облако дыма, оставленное мотоциклом, окончательно рассеялось, она обессиленно опустилась на валявшуюся посреди двора дубовую колоду, убрать которую все как-то не находилось времени, а может, и охоты. Сегодня же забытая колода пришлась как нельзя кстати.
Посидев некоторое время в прострации, Зузанка поднялась и отправилась в хату, чтобы занять себя домашними делами. Но сегодня у нее все валилось из рук, и обычный день вдруг ей показался долгим, тянущимся как длинная глухая дорога в безлюдной местности. Она и сама не знает, как у нее хватило терпения дождаться темноты.
Лишь только на деревню пали сумерки, Зузанка сняла со стены лукошко, достала из подпола бутыль яблочной наливки, из чулана принесла шмат прошлогоднего желтого сала, завернула в тряпицу, вынула из шкафчика каравай ржаного хлеба, нож с истончившимся от постоянной точки на бруске лезвием, приготовила два бокала. Все это она деловито сложила в лукошко, накрыла чистым рушником.
Дождавшись полуночи, когда непроглядная тьма как покрывалом накрыла деревню, зажгла лампу, подвернув фитиль так, чтобы тусклый желтый свет от него светил только под ноги, вышла во двор. Постояв у порога, настороженно прислушалась к тишине, окутавшей спящую деревеньку как саваном, тихонько направилась к колодцу. Там женщина поставила лампу и лукошко на лавку, пристроенную к срубу, потом, стараясь, не звякнуть, осторожно спустила цепь с ведром вниз, в мрачную глубину колодца. Не прошло и пяти минут, как из недр колодца по цепи наверх выбрался Улдис Культя, который прятался в схроне, вход в который находился внутри колодца.
— Выпить принесла? — первым делом осведомился он.
— Принесла, — радостно выдохнула Зузанка, ласково поглаживая от нахлынувших чувств ладошкой Улдиса по щеке, обросшей жесткой щетиной. — И выпить, и поесть… любимый мой.
— Соскучилась? — спросил Культя, и хоть черт его лица в мутном свете лампы особо не было видно, но по его голосу было понятно, что он улыбнулся.
— А ты как думаешь? — в свою очередь поинтересовалась Зузанка и шутя ударила его ладошкой по руке, когда он принялся с жадностью мять и щупать ее пышную грудь. — Вначале поешь… дорогой. А то сил не хватит. — Она тихонько прыснула в кулак.
— И то правда, — не стал спорить Улдис, торопливо разлил по бокалам вино, они чокнулись, выпили. — Хорошо! Прям как Господь мою душу посетил! — сказал Культя, отрезал кусочек сала и принялся жевать, быстро работая челюстями.
— Днем из милиции приходили, — неожиданно сообщила Зузанка, с жалостью глядя, как у него судорожно дергается кадык, когда он глотал, до конца не прожевывая. — Тебя спрашивали.
Улдис, внезапно огорошенный такой вестью, едва не подавился, натужно закашлялся, надувая щеки, лицо у него стало наливаться синюшным, каким-то неживым цветом. В эту не самую удачную для Культи минуту и ударили с трех сторон им в лица с Зузанкой яркие лучи фонариков, ослепляя их.
— Улдис, руки вверх! — раздался из темноты повелительный голос Еременко. — И не вздумай сопротивляться. Ты окружен.
— Все-таки сдала, сучка! — выкрикнул Культя; в свете фонариков было заметно, как его лицо, еще секунду назад покрывшееся сливовой синью, побледнело как полотно. — Получай же за это… курва!
Он с потягом два раза пырнул женщину в живот, потом поспешно оттолкнул от себя обмякшее тело с выпученными от удивления ласковыми коровьими глазами и метнулся на зады, стараясь скрыться в темноте.
— Журавлев, — заорал Орлов, — стреляй! Уйдет!
Журавлев, который находился к Улдису ближе всех, быстро вскинул ТТ. Целясь в отдалявшуюся в пучке света серую юркую фигуру, не видя мушки, он несколько раз выстрелил. Было видно, как бандит взмахнул руками и с размаху упал лицом вперед, уже в предсмертном порыве скрюченными пальцами обрывая траву.
Первым к нему подбежал Еременко, перевернул Улдиса Культю лицом вверх. Одна из пуль, выпущенная Журавлевым, угодила со стороны спины точно в сердце.
— Готов, — сказал Еременко, багровый от удовольствия, не скрывая общей радости от того, что главарь самой крупной банды, нагонявший ужас на Вентспилский край, был мертвым. Но даже мертвый он продолжал глядеть уже остекленевшими глазами на милиционеров с ненавистью.
Андрис и Стася сидели на берегу запруды. Только что моросил теплый слепой дождь, настолько мелкий, словно сеянный сквозь сито, тихим шепотом шуршал по водной глади. А теперь над запрудой плавно выгнулась разноцветная радуга; она вырастала на одном краю и упиралась в другой край. Посреди запруды, прямо под выпуклой частью нерукотворного коромысла, медленно скользила по зеркальной поверхности лебединая пара. Лебеди то обвивались длинными грациозными шеями, то нежно касались друг друга коричневыми клювами. Солнце насквозь пронзало радугу, и белое оперенье величественных птиц переливалось в его свете разноцветными красками.