Мне доходил четвёртый год, когда умерли мои родители и бабушка приехала и взяла меня к себе. Совсем ещё несмышлёныш я был. И, бабушка говорит, неслух, озорной такой, что беда! Трудно, говорит, ей со мной пришлось, вот как трудно. Поступила, конечно, бабушка на службу. А меня дома оставить не на кого. И детского садика близко нет.
Тут опять бабушку Лай выручил.
Придумала она мне в дядьки его поставить.
Позвала меня, позвала его, велела нам обоим на стулья сесть и говорит:
– Слушайте оба. Тебе, Лаюшка, поручаю за этим молодым человеком присматривать. Чтобы не баловал, не озорничал бы, пока я на службе. Понял?
Лай: «Вау!»
Он, конечно, просто так тявкнул, потому что привык отвечать, если к нему с вопросом обращаются. У него что ни спроси, – он всё тебе «вау!» в ответ.
А мне бабушка сказала:
– Видишь, он «да» сказал. Он всё понимает. И ты его слушайся всё равно как меня. А ты, Лаюшка, – опять она к нему, – как приду, всё мне докладывай, что этот молодой человек напроказил. Понял?
Лай, конечно, опять: «Вау!»
А «молодой человек» сидит ни жив ни мёртв: я ведь тогда ещё его за волка считал.
– Бабуленька, – лепечу, – я его боюся… Миленькая, не оставляй меня одного с ним!
– А и вовсе нечего его трусить, паря, – нахмурилась бабушка. – Лай хороший, честный зверь. Вот погладь его.
И как я ни отдёргивал ручонку, взяла её и погладила ею Лая по голове.
– Вот. Будешь себя хорошо вести, и он к тебе будет добрый. Можешь даже играть с ним. Брось ему палочку, – он принесёт тебе. Зато уж озоровать при нём, – строго прибавила бабушка, – и не думай. Всё равно он мне всё про тебя расскажет. Вот сам увидишь, как приду.
Ух, и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил.
Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает?
Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил.
Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошёл, – в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился.
Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!..
А он подошёл и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжёлая.
Да нет, вижу, – совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову.
Он – ничего.
Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся, – он и лизнул мне мокрым языком руку.
Я сошёл со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит, улыбается.
Показывает рукой: открой форточку.
Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает:
– Ну, как? Не очень страшный волк?
– Нет, бабуля.
– Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь, – тут ведь мне недалеко.
Так вот я и начал привыкать к нашему Лаю. Но, конечно, особенного при нём ничего не делал; опасался, что он про меня бабушке скажет.
Скоро я совсем решил, что он не волк. Он был мне добрым товарищем. Я его и гладил, и толкал, и за хвост дёргал. Даже верхом на него залезал и ездил на нём по всей избе, – отличная была у меня лошадка. И он никогда на меня не сердился, не ворчал даже.
Случалось, конечно, я и не совсем хорошо вёл себя при нём. Мало ли что на ум взбредёт, когда бабушки дома нет. Бывало, конфеты у неё из комода стащишь или там варенья ложечку-другую.
Правда, я всегда честно делился с Лаем всем, что удавалось стащить вкусного. Если два кусочка сахара стяну или два баранка, – один ему отдам. И он ничего – берёт.
Потом, бывало, всегда попрошу его:
– Ты, Лаюшка, ничего про это не говори бабушке. Тебе-то ничего не будет, тебя бабушка никогда не трогает, а мне… сам знаешь! Уж больно она скора на руку.
Лай: «Вау!»
Придёт бабушка со службы, – Лай сразу передними лапами ей на плечи и что-то ей на ушко шепчет.
То есть это я тогда думал так, что он ей про меня шепчет, хорошо ли я вёл себя. А он, конечно, просто лизал ей ухо, – привычка у него такая была здороваться с бабушкой.
И сама бабушка делала вид, будто Лай что-то ей докладывает. Вот я и боялся, как бы он чего лишнего ей про меня не сболтнул.
Бабушка окинет глазами избу, увидит, что в ней всё в порядке, и говорит мне:
– Ну, вот молодец. Лай сказал мне, что ты сегодня хорошо себя вёл.
И я уж совсем стал думать, что Лай во всём со мной заодно, что при нём можно пускаться на любые проделки.
И вот раз я заметил на полке над плитой забытый бабушкой коробок спичек. Конечно, я сейчас же решил устроить в комнате небольшой костёр.
Мне – маленькому – необычайно нравился огонь. Да и теперь я могу часами сидеть у открытой печки и смотреть, смотреть, как жёлтое и красное пламя, то притаиваясь, то разгораясь, весело пляшет, то ручейком побежит по полену, то вдруг выстрелит, как из ружья, – треск, дым!
Угольки тоже люблю, когда они пышут живым золотом и загораются над ними синие язычки. Мне всегда какие-то фигурки чудятся в огне, разные там жар-птицы, чертики хвостатые, чьи-то лица.
Теперь я знаю, что бабушка ничего так не боялась, как того, что я, оставшись один, наделаю пожар. Она всегда брала с собой все коробки со спичками, когда уходила на службу. Попробуй я при ней потянуться к спичкам, – она как даст мне по руке, крикнет – «нельзя!» – прямо как на Лая. И уж как в этот раз она оставила коробок на полке, – она сама не знает.
В углу стоял ящик с бумажками и разным мусором. Я вытащил его на середину избы, вытряс на пол и сложил из бумаги, лучинок и щепочек отличный костёр. Потом поставил под полку табуретку и полез за спичками.
Но только я схватил коробок – и спички в нём тихонько громыхнули, – вдруг слышу, кто-то рычит сзади. Обернулся, – Лай! Стоит, шерсть на шее поднял – совсем на себя не похож. Главное – зубы оскалил, страшные волчьи клыки.
Я так перепугался, что и с табуретки полетел. При этом спички выпали у меня из рук и рассыпались по полу.
Я поднялся на ноги. Потираю ушибленную коленку и спрашиваю самым добрым голосом:
– Ты что, Лаюшка, что с тобой? Ты не думай: я всего только одну спичку возьму, остальные все бабушке останутся. Мне только костёр разжечь.
Лай слушает и молчит. Шерсть у него на загривке улеглась и зубы под губой скрылись.
Но только было я потянулся к спичкам, – вот уж предо мной опять волчья пасть! Губы сморщены, белые клыки оскалены.
Я скорей от него в дальний угол.
Тогда Лай лёг и голову на лапы положил. Опять мой добрый, хороший Лай.
Я стал ему говорить, что, ладно уж, я не буду костра делать, – я только спички соберу и на место их положу, а то бабушка увидит, – горячих задаст… Долго его уговаривал, ласковыми именами называл.
Он весело на меня смотрит, даже хвостом виляет. Но чуть я к спичкам, – у него сразу глаза злющие делаются, зелёным огоньком зажгутся – и губа поднимается.
Так и не подпустил меня к спичкам до тех пор, пока бабушка не пришла.
Ну, и, конечно, было мне за это дело от бабушки – ой-ой! До ночи на стул не садился.
– Так и знай раз навсегда, – сказала бабушка, – у Лая дружба дружбой, а служба службой. Коли тебе сказано – «нельзя!»– так и не думай делать: всё равно Лай не даст.
В том-то и был весь фокус: ведь бабушка, когда я к спичкам тянулся, всякий раз говорила мне: «Нельзя!» А Лай это слово отлично знает.
Теперь-то всё просто объясняется, а маленький я ничего такого понять не мог. Вот и думал, что Лай вроде бабушки. Думал, – он глядит за мной и боится, как бы я избы не спалил.
Так он меня напугал, что после этого случая я при нём не только делать, – даже думать плохое что-нибудь и то боялся.
ПРЯТКИ
КОСОЙ САНЬКА
Прятки – или по-нашему, по-новгородски сказать: хорону́шки, – игра не одним людям – всему свету известная. Лесом идёшь, – много глаз на тебя глядит, за каждым шагом твоим следят. А ты и не видишь, кто́ с тобой в прятки играет.
Не дале, как прошлой осенью, один случай был у нас в колхозе.
Вечером затеяли пятеро наших ребятишек – Ваня, Маня, Таня, Паня и Саня – игру у сенного сарая. Им бы спать пора ложиться: сумерки уж начинаются. Ребятишки-то все мелкие, – долго ли до беды!
Как водится у нас, стали в круг, каждый свои два кулачка перед собой выставил. Сосчитались:
– Шла кукушка мимо сети,
А за нею – злые дети,
И кричали: Ку-ку! Мяк!
Убирай один кулак.
На кого «мяк» выпадет, тот один кулачок убирает.
Потом по второму разу считаются, по третьему, – пока у последнего один кулачок не останется. Этому, значит, водить.
Водить выпало Ване.
Ваня взял палочку-выручалочку, стал носом к стенке сарая, локтем глаза себе закрыл. Стоит – выкрикивает:
– Раз, два, три, четыре, пять —
Я иду искать!
– Раз, два, три четыре, пять, шесть,
семь, —
Я иду совсем!
– Раз, два, три, четыре… десять —
Я иду на целый месяц.
Когда всё до конца выкрикнул – палочку к стене приставил и поскорей обернулся.
Ребятишки давно успели схорониться – кто куда. Никого нет. Только – глядь! – будто чьи-то босые ноги – брык! брык! – под сарай лезут, под дальний угол. И пропали там.
– Вижу, вижу! – закричал Ваня – и бегом к тому углу.
А в это время из-за другого угла сарая – Таня с Паней, а из-под куста – Маня. И к палочке-выручалочке.
Стук, стук, стук! – и все трое «дома».
Ну, да Ваня на них только рукой махнул: пускай! Одного-то он приметил, – уж этот от него не уйдёт.
Добежал до угла.
– Вылазь! – кричит в дыру под сараем. – Вылазь, Санька, вижу!
Сам, конечно, ничего не видит, потому что под сараем яма, а в яме темно. Да ведь чьи-то ноги под сарай лезли? Лезли. Чьи же, как не Санькины? Девчонки уже все «дома».