— Хо-хо-хо-хо! Бу!
Пять тетеревей
Прилетел на обочину тетеревиного тока рябчик и завёл свою песенку: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
Я пересчитал: шесть косачей на току! Пять в стороне на снегу, а шестой рядышком с шалашом, на седой кочке, сидит.
А рябчик своё: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
— Шесть! — говорю я.
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
— Шесть! — стукнул я по колену. — Считать не умеешь!
Ближний — шестой — услышал, испугался и улетел.
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!» — свистит рябчик.
Я молчу. Сам вижу, что пять. Улетел шестой.
А рябчик не унимается: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
— Я же не спорю! — говорю я. — Пять так пять!
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!» — рябчик свистит.
— Без тебя вижу! — рявкнул я. — Небось не слепой!
Как залопочут, как замельтешат белые крылья — и ни одного тетерева не осталось!
И рябчик улетел с ними.
Блокнот забыл
Иду я по лесу и расстраиваюсь: блокнот забыл! А в лесу сегодня, как нарочно, столько разных событий! Весна всё медлила, медлила, и вот как прорвало. Выдался наконец тёплый и волглый денёк, и зима разом рухнула. Дороги раскисли, снег набряк, голые ольхи в каплях дождя, тёплый пар шевелится над проталинами. Птицы словно из клеток вырвались: гомон, щебетание и свист. На болоте журавли трубят, над лужами повизгивают чибисы, на вытаявших кочках свистят кроншнепы. Одиночками, группками, стаями летят над лесом дрозды, зяблики, юрки, зеленушки. Новости со всех сторон — успевай только голову поворачивать!
Первый дрозд-белобровик пропел, первый кулик-черныш прокричал, первый бекас — лесной барашек — проблеял. Куда девать этакое половодье весенних новостей?
Как было удобно: увидел и записал, услышал и записал. Идёшь по лесу и складываешь новости в свой блокнот, как грибы в корзинку. Раз — и в блокнот, два — и в блокнот. Полный блокнот новостей, даже карман оттягивает…
А теперь? Всматривайся, вслушивайся и всё запоминай. Бойся пропустить самую малость, бойся забыть, перепутать, ошибиться. Складывай новости не в блокнот, а в себя. Да что ты — рюкзак или корзинка?
С блокнотом удобно и просто: «Проблеял первый бекас». Или: «Зарянка на ёлке пропела». И всё. Как припечатал. Зарубка на память, сообщение к сведению.
А теперь изволь эту самую зарянку, которой вдруг вздумалось петь, да вместе с огромной ёлкой, в лапах которой, как в широких ладонях, перекатываются, позванивая, осколки её стеклянной песенки, ухитриться поставить на полку своей памяти и сохранить.
Туда же журавлей и чибисов вместе с их лугом и кочками, зябликов и юрков со всем этим волглым весенним днём — всё в себя, в себя и в себя! И торопись теперь не записывать, а смотреть и слушать.
Вот ведь морока.
А может, пусть? Может быть, так и лучше? Все новости у меня не в блокноте и не в кармане, а прямо во мне. И не какой-то нудный набор событий — кто, что, где, когда? — а вся весна. Целиком! День за днём: с солнцем, ветром, сиянием снега, журчанием воды.
И вот ты уже весь пропитан весной — что же в этом плохого? Что может быть лучше, если весна внутри, а в душе заливаются птицы! Лучшего не может и быть!
Хорошо, что блокнот забыл. Носился бы с ним сейчас, как с писаной торбой. В другой раз нарочно его забуду. И выброшу карандаш.
Буду ходить, пропитываться весной и песнями птиц. По макушку!
Званый гость
Увидела Сорока Зайца — ахнула:
— Не у Лисы ли в зубах побывал, косой? Мокрый, драный, запуганный!
— Если бы у Лисы! — захныкал Заяц. — А то в гостях гостевал, да не простым гостем был, а званым…
Сорока так и зашлась:
— Скорей расскажи, голубчик! Страх склоки люблю! Позвали, значит, тебя, беднягу, в гости, а сами…
— Позвали меня на день рождения, — заговорил Заяц. — Сейчас в лесу, сама знаешь, что ни день — то день рождения. Я сосед смирный, меня все приглашают. Вот на днях соседка Зайчиха и позвала. Прискакал я к ней. Нарочно не ел, на угощение надеялся.
А она мне вместо угощения зайчат своих в нос суёт: хвастается. Эка невидаль — зайчата! Я их сейчас в лесу на каждом прыжке встречаю. Насмотрелся досыта. Но я смирный, говорю вежливо: «Ишь какие колобки лопоухие!» Что тут началось! «Ты, — кричит, — что, окосел? Стройненьких да грациозненьких зайчаток моих колобками обзываешь? Вот и приглашай таких чурбанов в гости — слова умного не услышишь!»
Только от Зайчихи я убрался — Барсучиха зовёт. Прибегаю — лежат все у норы вверх животами, греются. Что твои поросята: тюфяки тюфяками. Барсучиха спрашивает: «Ну как детишки мои, нравятся ли?» Открыл я рот, чтобы правду сказать, да вспомнил Зайчиху и пробубнил: «Стройненькие, — говорю, — какие они у тебя да грациозненькие!» — «Какие, какие? — ощетинилась Барсучиха. — Сам ты, кощей, стройненький да грациозненький! И отец твой и мать стройненькие, и бабка с дедом твои грациозненькие! Весь ваш костлявый заячий род! Его в гости зовут, а он насмехается! Не слушайте его, мои красавчики, мои тюфячки подслеповатенькие!»
Еле ноги от Барсучихи унёс. Слышу, Белка с ёлки кричит: «А моих душечек ненаглядных ты уже видел?» — «Потом как-нибудь! — отвечаю. — У меня, Белка, что-то в глазах двоится…» А Белка не отстаёт: «Может, ты, Заяц, и смотреть-то на них не хочешь? Так и скажи!» — «Что ты, — успокаиваю, — Белка! И рад бы я, да снизу-то мне их в гнезде-гайне не видно! А на ёлку к ним не залезть». — «Так ты что, Фома неверный, слову моему не веришь? — распушила хвост Белка. — А ну, отвечай: какие мои бельчата?» — «Всякие, — отвечаю, — такие и этакие!» Белка пуще прежнего сердится: «Ты, косой, не юли! Ты всё по правде выкладывай, а то как начну уши драть!» — «Умные они у тебя и разумные!» — «Сама знаю». — «Самые в лесу красивые-раскрасивые!» — «Всем известно». — «Послушные-распослушные!» — «Ну, ну?!» — не унимается Белка. «Самые-всякие, такие-разэтакие…» — «Такие-разэтакие?.. Ну, держись, косой!»
Да как кинется! Взмокреешь тут. Дух, Сорока, до сих пор не переведу. От голода чуть живой. И оскорблён, и побит.
— Бедный, бедный Заяц! — пожалела Сорока. — На каких уродиков тебе пришлось смотреть: зайчата, барсучата, бельчата — тьфу! Тебе бы сразу ко мне в гости прийти — вот бы на сорочаток-душечек моих налюбоваться! Может, завернёшь по пути? Тут рядом совсем.
Вздрогнул Заяц от слов таких да как даст стрекача!
Звали его потом в гости лоси, косули, выдры, лисицы, но Заяц к ним ни ногой!
Горячая пора
Настала пора гнездо выстилать. Теперь каждое пёрышко на счету, всякая шерстинка в цене. Из-за иной соломинки целая драка.
И вот видит воробей: скачет по земле большущий клок ваты!
Ну, если бы он лежал — другое бы дело. Тогда не зевай, налетай и хватай. Но клок не лежит, а скачет по земле как живой!
Воробьи даже клювы разинули от удивления.
Вот клок ваты вспорхнул вверх и сел на дерево. Потом запрыгал с ветки на ветку. Потом поёрзал-поёрзал, да как подскочит, да как полетит! И летит как-то смешно: ровно-ровно, словно по ниточке, как слепой. Да сослепу-то, со всего-то разгона — бряк о телеграфный столб! И вывалился тут из клока ваты… воробей.
Тут уж все поняли, что не сама вата по земле скакала, не сама по воздуху летала: воробей её тащил. Такой клок ухватил — больше себя ростом. Один хвост из ваты торчал.
Ухватить-то ухватил, да закрыла ему вата весь белый свет. Бросить жалко, а куда тащить — не видно. Вот и наткнулся на столб — нос расшиб и вату обронил. Другие воробьи сразу её утащили. Прямо из-под разбитого носа!
Птенцы-хитрецы
Жил я в лесу. Один-одинёшенек. Скучно одному. «Хорошо бы, — думаю себе, — хоть щеночка завести. Весёлого, ласкового. Учил бы его уму-разуму. Вот скуки бы и не было».
В лесу щенков нет. Собрался я в деревню. Дорога туда была неблизкая. Вышел из лесу, пошёл полем. Шёл-шёл — устал. Присел отдохнуть.
Хорошо летом в поле! Кругом рожь шелестит.
Вдруг слышу: будто пикает кто-то тихонько во ржи…
Раздвинул колосья, а там целое лукошко яиц!
Лукошка-то, правда сказать, никакого нет: прямо на земле яйца лежат, в ямке. И много их: двадцать штук я насчитал!
Лежат и — вот чудеса! — переговариваются.
На птичьем языке — писком.
«Пик!» — скажет одно яичко.
«Пик-пик-пик!» — отвечают другие.
Осторожненько взял я одно яйцо и приложил к уху.
«Пи-ик!» — испугалось яичко. Потом что-то ворохнулось в нём, тюкнуло изнутри в скорлупку — и притихло.
Ясно: в яйце готовый цыплёночек! Гнездо — я знал это — красивой полевой курочки — серой куропатки. Куропатка-мама куда-то пропала. Может быть, ушла надолго. А может быть, и совсем не вернётся: где-нибудь ястреб её подхватил или хорёк поймал. Птенчики и волнуются. Пищат. Чувствуют, что пропадут без мамы.
Положил я обратно яйца. Задумался: что делать? Верно ведь: выклюнутся — непременно пропадут одни. Сколько кругом врагов-то!
Надумал: никакого щенка мне не надо! Сбегаю домой, принесу корзиночку, сложу в неё яйца. Будет у меня целых двадцать цыплят — жёлтеньких, прехорошеньких. Кормить их буду, учить уму-разуму. Какая уж тут скука с ними!
«Пик!» — тревожно пискнуло в одном яйце.
«Пик-пик-пик-пик!» — тревожно отозвалось в других.
Боятся, бедненькие, одни, без мамы! Надо спешить.
— Не пикайте! — крикнул я им. — Живо прибегу, заберу вас к себе домой.
И побежал к себе в лес — за корзиночкой.
Прибегаю назад — нет в ямке яиц, одни пустые скорлупки лежат!
А из ржи с треском и шумом вырвалась вдруг красивая курочка с шоколадной подковой на груди. Взлетела, пала на дорогу — и побежала по ней, волоча по земле крылья.
— Знаю вас, знаю! — крикнул я ей. — Не обманешь!
Это была, конечно, куропатка-мама; они всегда так притворяются, чтобы отвести человека подальше от своих птенчиков.