В Центральном парке культуры и отдыха имени Горького они раз шесть слушали выступления духовых оркестров. Перед финской войной каждая воинская часть – будь то маленькая караульная рота или крупная стрелковая дивизия, – обязательно имела свой оркестр. Оркестры свои имели клубы Осоавиахима и районные объединения парикмахерских, тресты столовых и пожарные команды, заводские ДК и конторы, занимающиеся сбором рогов и копыт, старых мочалок и ненужного железа, тряпья и волоса, алюминиевых мисок и выброшенных на улицу гантелей, банно-прачечного комбината и Мосводоканал, передовые техникумы и студенческие общежития, профсоюз дворников и кружки по изучению марксистской философии.
Программы у этих оркестров были разные – от вальса «На сопках Маньчжурии» до сложных сочинений Шопена и Шуберта, Чердынцев только рот раскрывал от восторга, слушая чарующие звуки духовых инструментов.
После концерта они с Наденькой обязательно ели мороженое, иногда забирались в Нескучный сад, бродили там по пустынным, посыпанным жёлтым песком аллеям, слушали, как поют птицы. Если честно, Наденьке самозабвенное пение птиц нравилось куда больше, чем рёв самодеятельных оркестров. У неё Чердынцев и научился слушать пение небесных птах.
Он поцеловал Наденьку впервые в Нескучном саду, на скамейке около старой цветочной клумбы, обложенной половинками кирпичей. Кирпичи были врыты в землю по косой, так, что макушки их выглядывали на поверхность элегантными треугольниками, треугольники эти были побелены потемневшей от осенней сырости известкой. Кое-где, в ложбинах, уже лежал снег, было холодно. А в клумбе вовсю цвели цветы – белые и фиолетовые, с одуванчиковыми желтыми серединками астры.
Когда это было? Совсем недавно вроде бы, а кажется, очень давно, за какой-то незримой, сделавшейся очень далёкой, неощущаемой чертой времени. И вернётся ли то время, никому не ведомо: ни Ломоносову, ни лейтенанту, ни немцам, вторгшимся на нашу землю.
Чердынцев аккуратно объехал две ямы, оставленные забуксовавшими в песке грузовиками, ямы были вчерашние, с подсохшими краями… Машины шли тяжёлые, с грузом – то ли людей перебрасывали, то ли снаряды с патронами. От песка исходил печной жар.
Лейтенант покосился на маленького солдата – тот сидел в люльке прямой, гордый, похожий на детсадовского генерала, стиснув обеими руками приклад пулемёта. Действительно, герой из какого-нибудь детского учреждения. Чердынцев улыбнулся и тут же стёр с лица улыбку.
В этот день они прошли много, лейтенант прикинул по карте – получилось более стапятидесяти километров. Он довольно прищёлкнул пальцами – если дело пойдёт так дальше – они скоро догонят своих. Хотя была одна проблема – бензин. Где брать бензин? Тем более, у немцев он какой-то особенный, сотворённый из загадочной химии, пахнет сладким вареньем и цветочным одеколоном фабрики ТЭЖЭ. Тяга у этого бензина так себе, не чета нашему, бакинскому, – немецким бензином хорошо дрова в печке разжигать, а заправлять им машины и мотоциклы – совсем не то. Это если брать по высокому счёту, а если по счёту малому, то Чердынцев был бы рад даже пузырьку спирта, лишь бы работал движок у трофейного трудяги.
Еды у Чердынцева с Ломоносовым было больше, чем бензина – хоть в этом-то они пока могли не ограничивать себя. Вечером маленький солдат достал из немецкого «сидора» банку с рисованной этикеткой, на которой были изображены копчёные колбаски.
– Что это, товарищ лейтенант?
Чердынцев глянул на этикетку.
– Свиные сардельки.
– А почему колбаса нарисована?
– Это ты, Ломоносов, не по адресу обращаешься… У немцев спроси.
– Свиные сардельки – это вкусно?
– Вполне съедобно. Немцы вообще свинину любят.
– А чего ж её не любить, – Ломоносов ножом вспорол верхушку банки, заглянул внутрь. – Тут, товарищ лейтенант, ещё суп какой-то плещется…
– Бульон. Бульон тоже можешь съесть без всякой опаски.
– Не прохватит?
– Не должно.
– А то, если протеку, решительных действий в бою от меня, товарищ лейтенант, не ждите.
– Поставь банку на костёр, пусть согреется. Сардельки положено есть горячими.
– А бульон?
– Бульон тоже.
Маленький солдат ослушаться не посмел, подгрёб к краю костра уголья, поставил на них банку. Вскоре бульон зафыркал в жестянке, залопотал чего-то, звук был «уютным», над костром повис вкусный домашний дух.
– У нас в Архангельской губернии, когда оленину коптят, такой же дух над всей деревней стоит, нет угла, в который он не протиснулся бы. И нет человека, который слюнками не умылся бы…
Лейтенант на это ничего не сказал – копчёную оленину он никогда не пробовал. Бросил только:
– Ешь, Ломоносов, молча. От еды молча польза в два раза больше бывает. Понял?
Но маленький солдат словно бы не услышал командира – продолжал болтать. Стиснул зубами с ножа кусок сардельки и спросил как бы между прочим:
– А вы исторические науки, товарищ лейтенант, любите?
– Отчасти.
– Такую фигуру, как Наполеон, знаете?
– Что ты от меня хочешь, Ломоносов?
– Очень меня занимает эта личность, товарищ лейтенант. У нас в восемьсот двенадцатом году в деревне двое пленных французов поселились…
Лейтенант с интересом покосился на маленького бойца, прикинул про себя – уж не потомок ли он пленных французов? Вряд ли. У французов носов пуговкой нет. Хотя рост у Ломоносова такой же, как и у Наполеона, – метр с кепкой.
– Ну и что, большое потомство пленные французы оставили?
– Да по всей деревне, почитай, человек двадцать наберётся.
– Двадцать дворов или двадцать человек?
– Дворов будет поменьше.
– И что же ты хотел узнать про Наполеона?
Маленький солдат неожиданно смущённо приподнял одно плечо, вид у него сделался ребячьим, – как у школяра, который не нашёлся, что ответить учителю или закрыть словами какой-нибудь простой вопрос.
– Не знаю, – тихо проговорил он и опять приподнял одно плечо.
– Жизнь Наполеона описана в тысячах книг. В России такие книги тоже есть – например, академика Тарле… Изучена каждая минута жизни Наполеона. А вот что было после смерти, знает мало кто.
– А что было?
– Труп был, Ломоносов, труп, – Чердынцев поймал себя на том, что разговаривает с маленьким солдатом с трудом, да и какие могут быть разговоры, когда на душе темным-темно, черепная коробка разламывается от тревоги и неизвестности. Кто знает, что с ними будет завтра, послезавтра? Наверное, только Всевышний и может дать ответ на этот вопрос. – Труп, – повторил лейтенант устало и умолк.
Ломоносов снял зубами с ножа последнюю сардельку, допил бульон, побренчал пустой банкой и со вздохом отбросил её в сторону.
– Жаль, рано кончилась, – он поднял полову, потянул носом, ловя плывущие по воздуху потоки. – Километрах в трёх отсюда какие-то люди едят консервы. Может быть, наши?
– Но могут быть и немцы.
Маленький боец снова вздохнул.
– Чего не могу определить, того не могу. А жаль… Если были бы наши, мы бы с ними соединились. Нас было бы больше…
– М-да, – лейтенант вытянул перед собой руку, сжал её, разжал, сжал, разжал, словно бы проверял свои пальцы на цепкость. – Если бы нас было больше, мы бы провели какую-нибудь операцию. Не бегали б, как тараканы.
– И я об этом же говорю…
Лейтенант повторил манипуляции, сжал руку, разжал, сжал, разжал, лицо у него поугрюмело. Маленький солдат вновь повёл носом по воздуху.
– А вы, товарищ лейтенант, это…
– Что это?
– Обещали рассказать о загробной жизни Наполеона.
– В загробную жизнь я, Ломоносов, как комсомолец, не верю, но кое-какие удивительные вещи с Наполеоном происходили…
– Это очень интересно, – Ломоносов перестал сопеть и водить носом по воздуху, зачарованно округлил глаза. – Он умер ведь на этом самом… на острове?
– Да, на острове Святой Елены, там был и похоронен. Могилу его тщательно охраняли, словно бы боялись, что он поднимется – круглые сутки при ней стоял часовой с ружьём…
– С винтовкой, наверное, товарищ лейтенант?
– С ружьём. Винтовок тогда ещё не было.
– А зачем, спрашивается, это нужно было?
– Пыль в глаза пускали. Часовые были английские… Через девятнадцать лет французский король Луи-Филипп решил перевезти прах Наполеона в Париж. Могилу вскрыли, а Наполеон лежит в гробу, как живой – совершенно не тронут тлением. Одежда на нём вся сопрела, превратилась в лохмотья, а он лежит цел-целёхонек… Вот загадка природы!
– Это не загадка природы, товарищ лейтенант, это означает, что Наполеон – святой, а его тело – нетленное. У всех святых тела – нетленные.
– Может быть, может быть, – задумчиво произнёс лейтенант. – Я в этом, к сожалению, не разбираюсь.
– Русь на вере стоит… Если бы не было веры, не было бы и нас с вами, – убеждённо произнёс Ломоносов. – Чайку бы!
Лейтенант отрицательно качнул головой – он минут двадцать назад подробно исследовал немецкую карту и ни синих жилок – рек и ручьёв, ни голубых пятен – озёр и бочагов на зелёном пространстве карты не обнаружил. Так что остатки воды, которые плещутся у них во фляжках, пускать на чай не резон – вдруг завтра не удастся набрать воды? Вот тогда они будут петь песни всухую, запивать и заедать их пылью.
– Потерпи, Ломоносов. Вода у нас с тобою сейчас дороже еды, – Чердынцев разгрёб песок у костра, похлопал по земле ладонью – за день землица нагрелась, тёплая, а вот часа через два уже будет стынь стынью. А у них с маленьким солдатом ни плащ-палатки, ни накидки, ни просто куска брезента, чтобы подстелить под себя. – Давай отдыхать. Вставать придётся на рассвете.
Ломоносов закряхтел, будто усталый, согбенный жизнью старичок, также обхлопал пространство рядом с собою ладонями. Лейтенант подумал, что неплохо бы одному из них пободрствовать, и так, сменяя друг друга, всю ночь, до утра, но слишком мало их, было бы хотя бы человека четыре – тогда другое дело.
Он поворочался немного, укладываясь поудобнее, подложил под голову фуражку, поворочался ещё несколько минут и уснул. Автомат положил рядом, на расстоянии полуметра, чтобы можно было в любую секунду дотянуться до него.