Время тянется не спеша. Сколько позади таких вот ночей! Сырых и холодных, сухих и жарких. И тоже ничего не происходило. Но никогда – никогда! – не было скучно.
Вот лёгкий шорох и лопот. Быстро включаю фонарь. На камне трепещет мохнатая ночная бабочка. Она похожа на крошечную сову. И, как у совы, на плоском щетинистом личике горят и сверкают глаза! Этакий гномик ночной.
Гаснет фонарь, и гаснут глаза.
И опять долго-долго ничего не происходит. Звёздочка сползла со скалы, пари́т уже в небе, дрожит и переливается там, как росинка. И начинает двоиться. Дрёма одолевает меня. И тут-то словно вентилятор включили! Вдруг зажжужало, ветерком по лицу мазнуло, и живая тень нависла над белым цветком. Дождался цветок того, для кого струил аромат и светился!
В узеньком лучике света от фонаря светился крохотный вертолёт. Ночная бабочка, большущая и глазастая, с крылышками, слившимися в серебристое облачко, сверкающими, как два пропеллера, висела в воздухе над цветком и длинным хоботком, словно через соломинку, сосала сладкий цветочный коктейль. Бражник бражничал на цветах. И разгульно гудел.
Но вот и произошло. Не ахти какое событие; так, маленькая тайна ночи.
СТОИТ И МОЛЧИТ
Светает. В лесу ещё темно, но тропу уже видно.
Поднимаюсь в гору, смотрю под ноги. Ветви нависли над тропой; не глядя, отвожу их рукой от лица. Паутина липнет на щёки.
Лес просыпается. Заквакал зелёный дятел. Ночной козодой на поляне промурлыкал и похлопал крыльями в последний раз. И словно движутся мимо меня туманные и ещё чуть видимые стволы дубов, буков и кусты ежевики.
Прохожу мимо мохнатого пня. И прошёл. Совсем рядом прошёл, но тут внутри у меня что-то ёкнуло и щёки похолодели: пень-то вдруг шевельнулся и тихо фыркнул, словно чихнул! На обочине – рукой толкнуть! – стоял медведь. Стоял на задних лапах, а передние лапы на пузо свесил. Губы трубочкой – того и гляди, свистнет! Растерялся, что ли, – стоит как пень!
Медведь опомнился, мягко упал на четвереньки, вскинул мохнатым задом – и зашумел по кустам. А я ещё долго стоял, застёгивая пуговицу телогрейки, и никак не мог её застегнуть.
КОНЬ-ВЕЛИКАН
Вчера на зелёные горы упал белый град.
Стало как зимой. Да не совсем. И бело, и холодно, а знаешь, что это несерьёзно. Из-под белого везде проглядывает зелёное. И пробиваются, пробиваются летние запахи разных трав.
К утру травы победили. Мутные струи талого града побежали по скатам гор.
Одна струя помчалась по узенькой тропинке, смывая с неё старые следы людей и зверей.
Смыла следы и стала покрывать тропинку мутной земляной жижей.
Но пришёл конец и потокам. Из-за притихших гор поднялось солнце. Всё вокруг обновилось: зелень стала свежей и тропинки нехожеными.
Днём началась жара. Камни от жары стали лиловые и золотые.
Отяжелели, поникли к земле колоски. Смотрю на них против солнца и вижу: взлетит из травы птица – и под крыльями у неё взметнётся золотое облачко цветочной пыльцы. Летит птица над травами – и каждый удар крыльев рождает золотистый пылевой смерчик.
Тропинка затянулась корочкой. Потом корочка растрескалась от жары, на ней переплелись лиловые трещинки до самого камня.
Мой конь шагает по звонкой тропинке, и каждый шаг его копыт выбивает в корочке лунку. Шаг – лунка, шаг – лунка. Четыре копыта – четыре лунки. Вся тропинка позади нас в лунках.
Вечером я возвращаюсь по этой тропинке с горы.
Из каждой лунки взлетает птичка: в каждой лунке – птичья пылевая купалка. Птицы купаются, набрасывая на себя крылышками пыль.
Все птицы горного склона собрались порхаться в лунках. Вся тропинка для них стала пляжем.
Мой конь, наверное, казался птицам сказочным конем-великаном, от каждого шага которого рождается озерко.
ЦАРЬ-ПТИЦА
Конь мой – птицам друг. Частенько он оказывает им такие услуги, какие никто другой оказать не может.
Я уже рассказывал, как он шагал по горным тропинкам и копытами выбивал лунки-озерки и как малые птички радовались, купаясь в заполнившей эти лунки пыли.
Мало этого. Скворцы и трясогузки кормятся около него, ловя мух у его морды и ног. На горных лугах прилетают рыться в навозе рогатые рю́мы – горные жаворонки. В лесу сороки и сойки разъезжают на нём верхом, выщипывают на спине линялую шерсть и носят её в свои гнёзда.
А однажды мой конь оказал услугу даже самому царю птиц – орлу.
Ну как после всего этого птицам не петь ему песен?!
Они и поют. Поют всё больше с утра. А к полудню в горах становится так жарко, что всё живое прячется в тень и сидит, открыв рот и часто-часто дыша.
Однажды в такой знойный полдень и я спрятался в холодок под скалу, а коня пустил пастись на лугу. Мы с ним – давние друзья, я ему доверяю. Знаю: далеко не убежит. Свистнешь – он тут как тут.
– Иди, – говорю, – конь, найди себе местечко, где прохлада и трава сочная. А надо будет – позову.
Мы с ним всё больше одни в лесу, так я и привык разговаривать с ним вслух, как с человеком.
Конь и пошёл, потряхивая головой и пощипывая на ходу травку.
От нечего делать стал я следить за полётом горного орла-беркута. Он величаво, медленными кругами парил в безоблачной высоте, растопырив концы маховых перьев и изредка чуть пошевеливая могучими своими крыльями.
– Хорошо тебе там, в холодной высоте! – позавидовал я ему.
Но тут же с удивлением заметил, что орёл снижается.
Ниже, ниже… потом вдруг – прямо у меня над головой – подобрал крылья и стремительно пошёл на посадку.
Над самой землёй опять вдруг распахнул крылья, чуть-чуть взмыл – и спокойно приземлился. Сел он метрах в пяти – десяти ниже моего убежища под скалой.
Я думал, это он какую-то добычу заметил с высоты, на неё кинулся. Но вижу, нет, не то: просто решил отдохнуть. Там, на жёлтом скате, зелёная клякса: родниковое болотце. Прохладная от студёной ключевой воды грязца. Потоптался орёл на месте, подогнул ноги и лёг. Лёг, как индюшка, грудью на землю. Но и лежачий орёл не потерял своей красоты и величия.
…Солнце пекло всё сильней. Орёл дремал. Беловатые веки закрывают глаза, тяжёлый клюв клонит голову к земле. В бинокль я видел на нём каждое пёрышко, даже чёрные щетинки, торчащие у основания клюва.
Но скоро глаза мои устали. Я опустил бинокль. И тоже задремал.
…Незаметно перевалило за полдень. Снизу потянуло холодком. Я открыл глаза и сейчас же опять взялся за бинокль: редко можно спокойно рассматривать жителя горных вершин – беркута – на таком близком расстоянии.
Проснулся и он. Встряхнулся. Подобрал крылья и стал перебирать клювом помятые перья.
«Больше ему тут делать нечего, – подумал я. – Отдохнул – и опять в свою высоту. Наверное, уж проголодался».
Но он не полетел.
С ним случилось что-то странное: с него вдруг слетела вся его великолепная величавость. Неуклюже, вперевалку, совсем не царственной походкой заковылял он по болотцу.
Вдруг остановился. Подпрыгнул и, вытянув далеко вперёд когтистую лапу, схватил что-то в траве, долбанул клювищем и, закинув голову, целиком отправил в глотку.
Я хорошо видел, что это было, но не поверил своим глазам. Решил ещё раз посмотреть, убедиться.
Орёл заковылял дальше, опять как-то нелепо подпрыгнул, скогтил добычу и жадно проглотил её.
Больше сомнений не было: орёл ловил и глотал… трудно даже вымолвить – кого!
Орёл, могучий беркут, царь птиц, ломающий хребет лисицам, глотал… лягушек!
Он со страстью, позабыв о своём царском величии, предавался этой позорной охоте, хватал и глотал холодных скользких лягушек! В какие-нибудь пять минут он отправил себе в глотку не меньше десятка лягушек.
Ну кто мне поверит?! Засмеют. Скажут: «Поклёп на царя птиц! Орлы насыщаются только свежим мясом своих жертв и пьют их горячую кровь».
Нет, я убью этого царя птиц, я вырежу его желудок, набитый лягушками, заспиртую и подарю в музей: пусть все видят, что едят цари, когда голодны!
Я осторожно высунул из-за скалы карабин и стал наводить его на беркута.
И вдруг топот и бешеное ржанье, в глаза мне летит щебёнка и пыль! Как из-под земли выросла моя незваная сивка-бурка.
Орёл подскочил, распахнул крылья и, подхваченный ветром, круто пошёл в облака.
А конь мой – проклятый друг птиц! – тычется тёплыми мягкими губами в ладонь: соскучился, рад, что нашёл меня! Здо́рово я тогда на него разозлился.
Теперь прошло. Не то чтобы я простил ему все прегрешения, а про орлов я ещё кое-что узнал…
Оказывается, эти цари птиц не только лягушек с удовольствием кушают, но и вонючей падалью не брезгуют!
Могу вам подарить желудок орла, туго набитый кишками дохлого ишака!
Нет желающих?
Странно… Ведь заспиртованный!
У КОСТРА
Пламя костра – сухое и жаркое. Над костром, как на ветру, качается ветка бука. Взошла луна – и в глухом буковом лесу стало ещё мрачнее и глуше. Как в чёрной воде. И только там, где лунный свет пробил лесную крону, легли на стволы и землю яркие жёлтые пятна.
Тревожно как-то. Из чёрного леса с жёлтыми лунными пятнами – шорохи и тихий хруст. Чуть притушил я костёр еловой лапой – хвоинки запищали и красными зигзагами запрыгали вверх.
Лёг к костру спиной – неудобно… Повернулся лицом – ещё хуже. Переполз на другое место – опять что-то не так: не то сучок под боком, не то в головах низко. И вдруг понял: дело не в сучке и не в изголовье. Дело в сердце – щекотно, перебои и одышка. Это знакомо. Это предчувствие. Кто-то притаился вблизи!
Потянулся тихонечко к карабину, оттянул курок и быстро вскочил на ноги. Костёр слепит. А за костром чернота и жёлтые пятна…
Пригнувшись, кинулся в темноту – как в воду нырнул. Упал и затаился за большим валуном, затянутым мхом.
Странно выглядит ночью костёр со стороны. Красное пламя беззвучно мечется, то разгораясь, то затухая. Ветви над огнём кланяются, кланяются. А серые стволы деревьев, как ноги слонов, переступают вокруг огня, словно пританцовывают.