Сом не только схватил, но проглотил хитро обдуманную приманку — и погиб. Представление, данное сомом по этому поводу, продолжалось от рассвета до полудня. Купальщика сом несколько раз стаскивал с бревен моста в воду; тот плавал, крича и ругаясь на чем свет стоит, но удилища из рук не выпускал.
Сом, если бы понимал, мог быть доволен и горд: народная любовь принадлежала ему вполне. Каждое падение купальщика в воду вызывало взрыв радостного хохота у зрителей, и наоборот — когда купальщик, отдуваясь, выкарабкивался с ругательствами на скользкие бревна, на него сыпались насмешки, а в честь молодчины-сома — град ободряющих восклицаний.
Возможно, что сом, утопив своего врага, вырвался бы вместе с удилищем, если бы другой его враг с дровяного склада не подал лодки. Потаскав ее туда и сюда, чудовище всплыло кверху брюхом. Тогда его вывели на мель и выволокли на берег при восторженном реве сотенной толпы. С тех пор столько утекло воды, что в Клязьме ее почти не осталось. «Живой» мост давно лежит на песке, плавать ему не на чем. Купальни по той же причине не существует, и… вообще много разных разностей случилось с тех пор.
А дивный омут около деревушки Фрязино продолжает хранить тайну сомовьего вывода, выкармливает под защитой своих коряг огромных усатых рыб и выпускает их на удивление прибрежных жителей в почти иссохшую реку. Сом длиной в метр и теперь в Клязьме не редкость. Ловят, однако, сомов не много: не у всякого хватает на то терпения.
Сомовий перемет прост До крайности. К веревке метров в шесть привязывают на тонких прочных бечевках пять крупных крючков, насаженных кусками тухлого мяса, лягушками, внутренностями птиц, и всю эту грубую снасть, привязав к ней по камню с каждого конца, погружают в воду, около ямы, где замечен сом, а поверху на веревке пускают поплавок-полено. Вот и все. Только ждать надо иногда неделю, присматривая ежедневно, чтобы насадку не зацепило, не затянуло тиной, илом. Сом походит, походит, а все-таки возьмет и, иногда оборвав два — три колена, попадется на четвертое. Ну, вместо недели иногда пройдет две. Пустое дело, потерпи, рыбак!
ЧУДОВИЩЕ
Ботничок лежит вверх дном. Рядом горит костер, и на огне, пуская черный дым, пыхтит и всхлипывает в котле смола.
Емелька Чиров опускает в котел помазок, хлопает им по ботничку и ворчит:
— Нешто это порядок по песку лодку таскать? Чать, тут не железо. На-ка, до дыр протерли, чтобы им передо́хнуть! А у меня других делов нету? Как же!
Ботничок, как известно, нанимаю только я. По песку волочил его тоже не кто-нибудь иной. Но всю свою брань Емелька относит на каких-то воображаемых злоумышленников, со мною же очень любезен.
— Распашную бери, — предлагает он, — расчет маленький. И гребца я тебе дам. Эй, Илюшка!
Понимаю. Емелька приносит нашему повару рыбу, и при таком случае оба напиваются пьяными. Значит, дело не в любви ко мне, а в выпивке. Но мне не все ли равно?
Мы выезжаем на лодке.
На корме сижу я и правлю; гребет Илюшка. Я его давно знаю. Это хилый, бледный мальчик. Он иногда также приносит повару рыбу, но никогда ничего не говорит, спешит сдать свой товар и убежать.
Ну, тут в лодке носом к носу другое дело, поговорим. По нескольким словам, однако, я замечаю, что гребец мой заикается.
Мне его жалко, я не пристаю к нему с расспросами, и мы почти молча доезжаем до «нашего места» на Соляной.
Тут река делает очень крутой поворот. В излучине вода почти стоит, слегка даже идет против течения. Я закидываю свои удочки, пока Илюшка занят костром и чайником.
Дома меня отпустили с утра до ночи, и потому моя корзинка битком набита едой. От угощения Илюшка не отказывается, ест жадно. Я с удовольствием вижу, что если говорить тихонько, то Илюшка болтает охотно, почти не заплетая языком. Он рассказывает про свои домашние дела. Матери у него давно нет. Никто о нем не заботится. Его часто бьют. Даже заикаться-то он стал после того, как ему голову проломил колодкой дядя Никеля. Это что же такое Никеля? А почем он знает? Все так зовут. Он сапожничает, дядя Никеля, пьяный был и колодкой бросил в него, да в голову и попало. Он ничего, добрый, Никеля. Только пьяный злой. Очень жалко, теперь в остроге сидит. За колодку? Нет, это уже давно, это пустое, тут никому дела нет. А попа Гриху ограбил. Какого? Отца Григория из Спасской церкви. Лежит в канаве пьяный. Кто? Да поп-то. А дядя Никеля мимо идет, тоже пьяный. Снял все с попа и унес домой. Полиция пришла, обыскала, крест нашли золотой на золотой цепке — и всё. В острог Никелю увели. Говорят: священнослужителя ограбил. А что тут священного, если в канаве валяется?
На такой щекотливый вопрос я не в состоянии ответить. По-моему, не плохо, что дядю посадили: не будет кидаться колодками. Но Илюшка не согласен. Без Никели некому для сома живца насадить. Еще только тетя Фрося умеет. Да та хворает, не до живца ей.
— Разве так трудно поставить: на живца? Я умею.
— Ты?! Лягушонка насадить?
— Лягушонка? Нет, лягушонка не пробовал.
— Ну так и молчи.
Мы ловим речных лягушат, маленьких, очень резвых, бледно-зеленых на белой подкладке. Я пытаюсь приладить лягушонка на крючок. У меня ничего не выходит. Сомовий крюк крупен. Лягушонок мал и слаб. Зацеплю чуть-чуть — через минуту крючок болтается пустой: сорвался вертлявый лягушонок. А как только прикреплю его поглубже, он судорожно растопыривает лапки: околел.
— Ты еще попробуй ниткой привязать, — криво усмехаясь, советует Илюшка.
Делаю, не подозревая коварства. Очень скоро получается лягушонок-удавленник. Илюшка хохочет.
— Сделал? Вышло? То-то, брат, еще мало каши ел. Поумней тебя пробовали.
— Возьмет и так сом! Берет же он на куриную кишку?
— Верно. На всякую падаль берет. Только неделю ждать надо. Не сидеть же там, А оставь крюк на день — украдут.
Вероятно, сотню лягушат погубил я в напрасных попытках устроить приманку для сома.
— Вьюна еще больше любит сом, — ядовито утешал Илюшка, — да тот еще трудней.
— Вьюн?
— Да, в болоте, в грязи водится такая рыбка, на змейку больше похожа. Как поставил на вьюна — готово. Сом сейчас придет и возьмет.
— Так что же?
— А то же. Слабей лягушонка вьюн. Либо уйдет, либо околеет. Нет, брат, не доросли еще мы с тобой сомов ловить.
Все мои снасти Илюшка забраковал скоро и решительно, только подпуска одобрил, но и то со вздохом: на червяка ставится подпуск, настоящей рыбы на него не поймать. Я знаю, кого он обозначает таким названием.
Меня Клязьма продолжала манить множеством рыб «не настоящих». Там подусты, синцы, язи, лещи берут на червяка. Ботничку своему я изменил. Он хорош для охотника, но при рыбной ловле распашная лодка куда удобней. Да еще такой опытный гребец-рыбак, во всем помощник, как Илюшка.
Пока солнце великолепно исчезает за краем земли, мы в золотистом сиянии вечера успеваем поставить три подпуска. Какая тишь, какая гладь! Пробку подпуска видно, как она удаляется по зеркалу воды на всем протяжении длинной бечевки.
Кажется, ничто на свете так вкусно не пахнет, как теплинка, маленький костерок из прибрежного тальника. Тонкие ветви ивы, полные скудных соков песчаной почвы, не сгорают без остатка, но скоро обугливаются. Слабый запах костра чем-то напоминает смолу, что-то похожее на аромат сена, что-то еще неуловимое, нежное, незабвенное.
На большой костер собирать дрова нам некогда. Мы едва успеваем вскипятить чайник, котелок с картофелем, кое-как похватать еды. О сне и думать нечего.
Столько у нас хлопот с тремя сотнями крючков!
Мы подъезжаем к наплаву. К острому концу этой красной палки на толстой веревке прикреплен мешок с песком, к тупому привязана бечевка от подпуска.
Илюшка привычным движением весла вылавливает наплав и укладывает его острым концом в нос лодки.
Стоим на якоре! Тогда я подхватываю бечевку подпуска.
— О-го! Есть.
Гиря утащена в сторону. Весь подпуск искривился. И что-то сильно толкает в руку. Крупна добыча!
Я осторожно веду, вынимаю подпуск. Илюшка держит наготове сачок.
Широкий, как поднос, лещ, с красными плавниками язь попадает в его сеть. Ух, как толкается!
Но, вместо серебристой рыбы знакомых очертаний, вдруг черный толстый обрубок непомерно сильно затрепыхался в сачке, а затем со стуком запрыгал в лодке.
— Илюшка, это что? — спросил я в ужасе.
— Н-не з-знаю, — испуганно пробормотал Илюшка, — эт-то н-не рыба!
Я сбросил в воду весь подпуск кучей, как он неразобранный был. Илюшка выкинул за борт наплав, схватил весла — и ладья наша понеслась к берегу.
Но едва лодка ткнулась в песок, мы поняли, что́ случилось.
Сом! Маленький сомовий детеныш, соменок, но все-таки сом!
Вот восторг, достигнутая мечта, счастье рыбака!
Неважное кушанье малолетний соменок: голова, хвост, костяк. Почти нечего есть. И не уха из него, а какой-то клей.
Выловленный в виде безобразной кучи подпуск мы распутывали, кажется, дней десять.
Да что там стряпня и путаница! Это все пустяки. Сом пойман! Вот какие мы рыбаки!
Теперь у нас разговор только о сомах.
— В омуте у Фрязина они всегда водятся, — объясняет Илюшка. — Поедем туда на неделю? Поймаем.
— На столько меня не отпустят. А там большие?
— Того и гляди, с лодки стащит. Дядю Никелю раз чуть не утопил. Дядя запутал веревку-то за руку, а тот тащит в омут. Еле вырвался. Тот так и ушел. Потом сколько лет видали — с крюком ходил.
— А ты большого-то видал?
— Вона. Когда угодно покажу. Только утром, на зорьке.
— Почему?
— В другое время солнце не так в воду светит. Не видать.
Не имея надежды поймать чудовищную рыбу, мы едем хоть посмотреть сома. С утра мы попеременно гребем, потом бечевой тянем лодку.
Красные полосы заката наполнили зеркало реки, когда, измученные, голодные, мы достигли цели своего путешествия.
Вот он, знаменитый омут!
Тут в реке обрывы, ямы, провалы, а в них опять ямы, черные окаменелые дубы торчат, коряги везде протянулись, точно кривые лапы. Сучья, обрубки, остатки всяких сплавов собирались тут в течение столетий и затонули. Вода застаивается, кое-где назад идет, в иных местах пена набилась.