озера.
Кондратий пошел спать к шалашу.
— Смотри за огнем, Прохор, — наказал он сыну. — Не прогорит земля как следует — сорная трава задавит хлеб.
— Догляжу, тятя!
Кондратий лег под березу, укрывшись зипуном, и сразу заснул. Он видел во сне, как огонь растекался по лядине, будто кровью ее заливал; из огня и крови поднималась остренькая озимь, озимь росла на глазах, кустилась. Разбудила его Майта. Она трясла его за бороду и кричала:
— Аасим! Аасим, Ивашка турне ай, аасим!
— Оторвешь бороду, девка, — сказал Кондратий, вставая. — Откуда Ивашка взялся! Чего кричишь?
Он послал Туанка за Прохором.
— Скажи, Майта, мол, прибежала.
Увидев Прохора, Майта забалабонила по-своему, заревела. — Не пойму я ее, Прохор.
— Она говорит, Ивашка в пауле. Юрты грабит!
Кондратий взял седло.
— Гляди за огнем! — сказал он сыну.
Он гнал коня не жалея. Мерин храпел, косился на вицу. За оштяцкой тропой лес раздвинулся, тропа стала шире, ровнее. Мерин пошел шагом, не гнул на сторону башку, не шарахался от кустов и ям, но перед речкой встал. Кондратий не мог загнать его в глубокую воду, пришлось искать брод.
Выехав на гору, Кондратий увидел — горит большая юрта князя. Он остановил мерина, спрыгнул, отвязал от седла рогатину.
Люди князя Юргана метались в дыму, вытаскивали из горевшей юрты меха, серебряную посуду, дорогие булгарские мечи, луки и сваливали все в кучу. А даньщики, хохоча, набивали спасенным добром широкие кожаные мешки. Кондратий увидел сына… Ивашка хлестал плетью жену князя Юргана.
— Майта где? — кричал Ивашка. — Насмерть убью, проклятая, говори! Оттолкнув даньщика, Кондратий поднял окованную железом рогатину. Ивашка успел оглянуться, успел крикнуть:
— Тятя! — и свалился, как сноп, к его ногам.
Бросив рогатину, забыв о коне, Кондратий ушел из пауля. В лесу пахло гарью. Мелькали перед ним березы и елки, а он видел лицо сына, белое, на зеленой траве. Попалась ему старая оштяцкая тропа. Он пошел по ней. Спускался в сырые лога, густо заросшие хвощом, переходил речки, брел по жухлой траве, а лес казался ему везде одинаковый — угрюмый, спокойный, пропахший смолистым потом. Он устал. Остановился отдохнуть перед кедром, снял шапку, глядел на кедр, глядел пристально, будто спросить хотел великана — где, в чем твоя могучая сила? Постоял, вытер шапкой лицо и пошел дальше. Сердце его болело, но он уже пришел в себя, понимал, что оштяцкая тропа приведет его к Юг-речке. А там и до дому недалеко. Березы потихоньку шумели над ним. Густой и крепкий елушник рос под березами, а на открытых полянах елушник хирел, покрывался розовой слизью и лишаями.
Выбившись из сил, Кондратий сел на сваленную бурей сосну. Рядом стояла кривая черемуха. Она умирала, задавили ее большие темно-сизые елки. В бусых трещинах жили муравьи, выше их лепились красные прожорливые жучки. Вспомнил Кондратий, как нес захворавшего в дороге Ивашку. К вечеру слабели руки, он клал его на землю, ложился рядом, и ждал, пока подойдет семья. Ночью хлопотала над Ивашкой мать, а утром он опять брал на руки сына и шел. На новом месте, помнил Кондратий, пришлось ему работать за троих, летом часа два спал. Старшие сыновья с ним были, а с младшими Татьяна возилась, молиться их учила, ругала соседей нехристями и чучканами. Все боялась, что забудут ребята веру русскую и язык христианский. Кондратий посмеивался, глядя на них, говорил, что Христос здесь сохатому не хозяин, Мойперу здесь надо молиться, лесному оштяцкому богу. На первых порах Ивашка птицу без надобности бил, а потом, балуясь, даньщика великопермского подстрелил. Ослепла душа у парня…
Дятел-пестряк застучал по сухой сосне. «От князя можно уйти, а от домашней беды не уйдешь», — подумал Кондратий, поднимаясь. Он пошел по той же тропе обратно. Шел тяжело, в землю глядел. В низинах земля еще снегом пахла, а на взгорьях росли красные и синие цветы.
Он прошел версты полторы и сел — дальше идти сил не было, а идти надо.
Навстречу ему по тропе шел оштяцкий охотник. Приглядевшись, Кондратий узнал: Золта, брат князя Юргана.
Золта поздоровался с ним по-оштяцки и сел рядом.
— Даньщики-то ушли? — спросил Кондратий.
— Ушли, Рус. Ушли.
Золта погладил его по плечу и заговорил по-своему. Кондратий понял: Ивашку даньщики забрали с собой.
— А я в пауль шел. Сам хотел похоронить…
— Зачем хоронить, рума Рус. Ивашка живой, ругается.
— Вот как! Ну, слава богу. Я чуть ума не лишился. Легко ли, сам понимаешь, сына родного. Своими руками…
Золта вздыхал, качал головой.
— Понимаю, рума.
— А ты-то куда? Силки, поди, шел ставить?
— К тебе, Рус, иду. К тебе! — Золта, охая, встал.
— Выходит, искал меня… — Кондратий хотел сказать, что родной он ему, по душе родной. А как скажешь? Жизнь одна, а слова разные.
— Ось, ёмас улум, — сказал ему Золта и пошел в пауль.
ЗЕЛЕНАЯ РОЖЬ
К ночи похолодало. Кожаный куяк с железным нагрудником грел плохо. Кондратий прижимался спиной к елке, дул на руки. Князь Юрган, видно, тоже мерз, ворочался в елушках, кашлял. Не обидел бог старого князя умом, думал Кондратий. Пока даньщики набивали мешки серебром да мехами, он собрал своих людей. Даньщики за мечи схватились, да поздно — охотники стреляют без промаха. Князь велел им развязать мешки, складывать в кучу награбленное добро, сам отсчитал четыре десятка соболей. «Берите, — сказал, — дань с лука и уезжайте». Уехали даньщики. Неделя не прошла — нагрянул Асыка, опять пришлось старому князю опоясываться мечом…
Стемнело. Редкие звезды сиротливо поблескивали на синем небе. Черный лес притих, будто затаился. Холодная предрассветная тишина легла на землю.
Два охотника поползли к засеке, видно, князь Юрган послал их караулить Асыку у Нюрмы-речки.
— Тять, а тять! — шептал Гридя. — Юрганы к Асыке не перекинутся?
— Я верю князю Юргану.
— Мало нас, тять! Не подойдут ултыряне — пропадем.
Над засекой начало белеть небо. Закачались черные елки. Ветер дул в спину Кондратию, с кулиги дул. Добрые на ней озимые! Да придется ли убирать осенью рожь?
Кони зафыркали за засекой. Кондратий поднял лук и стал ждать.
Гридя привстал — две стрелы воткнулись в елку над его головой. Воины Асыки, видно, спешились, обошли засеку и залегли в елушках.
— Лежи!
— Да, я тять, не заяц! Ночь пролежал.
Князь Юрган подал своим знак и три десятка чернохвостых стрел прошили насквозь елушки. Елушник ожил, выскочили на тропу воины Асыки, завыли как дикие, и побежали к ним. Кондратий бросил лук, выдернул меч.
Отбиваться сразу пришлось от троих. Одного он зарубил, хотел отскочить, запнулся, и сразу потемнело все, будто закрыл кто-то ему рукой глаза.
Падая, он увидел Прохора.
— Опоздал, сынок!
Прохор посадил его спиной к елке, перетянул сыромятным ремнем руку выше локтя и закричал в ухо, как глухому:
— Ултыряне пришли! Ултыряне! Угоним Асыку!
Кондратий и сам видел — белеют среди елушек пестрядные рубахи другодеревенцев.
— Обессилел я, Проша! Подсоби… — Он хотел встать, поглядеть, как побегут воины Асыки. Но вместо Прохора наклонились над ним елушки. Он понял, что не встать уж ему, оттолкнул здоровой рукой елушку и закрыл глаза… Качалась перед ним зеленая рожь, густая и высокая, как лес. Такой он в жизни не видел. Рожь желтела на глазах и душила его хлебным теплом.
А. ДомнинПОХОД НА ЮГРУ
СОКРОВИЩА ЦАРЕЙ ВОСТОКА
В покои боярина Вяхиря привели человека с желтым лицом, в одежде из кишок моржа и белых шкурок маленьких тюленей. Он был худ и слаб, только глаза цвета спелой сливы были горячи и полны жизни.
Близ конца земли, где вливается Двина в Полунощное море, в жилище бедного охотника-помора нашли его боярские люди, ходившие за данью.
И узнали в нем Мухмедку-персианина.
Много весен назад приплыл непутевый купец с южными горячими глазами на немецкой крутобокой ладье. И прижился в Новгороде, как свой. Бывало, что надолго исчезал. И опять возвращался то в пышной свите булгарских послов, разодетый в красные мягкие сапожки и длиннополый плащ из лилового бархата, то стриженный под гречанина, в одной нательной рубашонке, с острыми от худобы коленками и локтями. Торговал всякой всячиной, наживал казну и снова становился гол.
Однажды ушел с вольными ушкуйниками на пяти ладьях по хмурой Онеге. Мыслили ушкуйники плыть Полунощным морем дальше Печоры и Каменного пояса, где не был никто из людей.
Ушли и не стало от них вестей.
Боярин указал принести для хворого подушки и всю ночь пытал его о виденном.
В покоях застоялся запах зимы и пересохшего мха. Чадили свечи, и на стенах колыхались тени.
Сказал боярину непутевый торгаш:
— Телу надобна пища, чтобы сохранить силу, нужна пища глазам, чтобы хранили они огонь жизни и не стали злыми и тусклыми, как у запечной мыши. Я прожил десять жизней и все, что видел и знаю, уснет со мной. Только одно я скажу тебе — чего не может вместить мое сердце, изведавшее сверх меры ужасное и смешное.
Персианин прикрыл рукою воспаленные веки. Он лежал на скамье на подушках и шумно, со стоном, дышал.
— Слушай, боярин, слушай.
В море Сумрака, прозванном греками Медвежьим, когда ветер разорвал на тряпки наши паруса, вспыхнул над нами цветной небесный огонь и пошли к берегу льды высотой в три терема. Наша ладья дольше других уходила в разводья, пока ей не раздавило корму.
Я один добрался до берега. Я шел по земле, где много воды, а белый мох густ и плотен, как зимняя шкура зверя. С головы моей ушли волосы, а зубы я выплюнул, словно скорлупки лесного ореха. Я добрался до Каменного пояса. Как? Всюду на земле живут люди и они примут тебя, если не тень меча, а протянутую руку увидят перед своей дверью. Они посадят тебя к очагу и дадут тебе строганые кусочки мороженой рыбы и горячее мясо оленя все, что едят сами.