о Виктору, прибывших на место пятилетнего добровольного отбывания. Мама оценивающе посмотрела на прихотливый жирный пробор вахтерши, та неожиданно робким басом выдавила: "Здравствуйте!" – видно было, как ее удивил собственный голос; посмотрела на неметеную лестницу, на студентика с отвратительно позвякивающей авоськой, не к месту возникшему в дверном проеме рядом с ними, и, не размениваясь на ненужные здесь слова, развернулась, точным попаданием зонтика освобождая проход от захлопнувшейся было створки в новую общественную жизнь.
Когда выяснилось, что Виктор не может жить в общежитии, никак не может, вопрос о том, куда приткнуть мальчика у мамы не возник: конечно, у тетки. Тетка, довольно дальняя родня, вечно подвергалась нашествиям родственников со всех сторон, невзирая на свой характер. А специфика теткиного характера была в том, что при любых обстоятельствах к месту и не к месту бедная женщина говорила правду, доходя в ее утверждении на нашей несовершенной земле до запредельных величин грубости и бестактности. Но правда тетки обладала чудесным свойством преломляться в сознании окружающих в нечто совершенно противоположное. Так, завидев на пороге очередных визитеров, тетка искренне восклицала: "Так я и знала, что сегодня мне не дадут спокойно пожить!" Или поработать! Или постирать! – но гости принимали ее прямодушие за грубоватый юмор и, весело смеясь – без тетки, разумеется, тетка страдала по-честному, – проходили в дом, топтали свежевымытые полы под теткины справедливые замечания: "Знала бы, не примывалась сегодня!" – садились за стол, сопровождаемые горестными причитаниями: "Супу-то осталось на один раз после вас, опять варить придется!" – разбрасывали свои вещи по маленькой кухоньке: "Вечно все загадите, а мне убирай!" Даже самые юные и восторженные матери не обижались на теткины заявления типа: "Да я бы этого ребеночка била с утра до вечера, пока сил хватит! – а на законную просьбу: – Уберите от меня подальше вашего охряпка!" – реагировали тем, что радостно взгромождали ненаглядного отпрыска на теткины изможденные колени. Тетка никак не хотела смиряться, продолжала грубить гостям, отменно плохо готовила, орала на чужих детей или не замечала их – ничего не помогало.
Что ж удивляться, когда Викторова мама даже с некоторым удовлетворением проговорила, нажимая на разношенный дверной звонок родственницы: "Поживешь у тетки, ей приятно будет, ничего, всего-то четыре с половиной годика, да и веселее в семье". Конечно, двое теткиных детей в расчет не брались, как и ее крошечная квартирка. Спальные места возникали из ничего: на полу в комнате, на полу в кухне. Атмосфера общего снисходительного пренебрежения хозяйкой подмяла Виктора и приучила, против правил, не помогать, не участвовать в домашних делах, а свысока позволять ухаживать за собой наряду с двумя законными теткиными отпрысками. Но заговор родни против тетки немного сбавил обороты с появлением нового жильца, так как на время сессий наезжала мама и недрогнувшей рукой выставляла любого забредшего на привычный огонек, правда, в отличие от тетки, мама говорила ласково: "Ой, как досадно, так хотелось с вами поговорить, голубчик, и как жаль, что не получится!" Первые гости законно недоумевали: "Да почему же?" – "Ах, у Вити сессия, ребенку надо заниматься, ну как обидно, что не сложилось посидеть вместе, почаевничать, а ведь мы с вами так давно не виделись!" – и гости уходили, облитые маминой неестественной любезностью и неистовые в своем гневе. Уже ко второму курсу число приходящих уменьшилось втрое, а остающихся на ночь чуть не вдесятеро. Словом, от Викторова житья получилась ощутимая польза, пусть и для тетки. Мама своих правил не меняла.
Виктор проникся симпатией к теткиной дочери, своей многоюродной сестре, в основном за умение красиво повязывать шейный платочек, между ними сложились традиционные родственные отношения с нетрудным молчанием, совместным хождением по магазинам и мытьем посуды. Но десятилетний братец воспринимался хуже, чем тот самый рыбий жир – полезный, по крайней мере. На Викторово счастье, через пару месяцев братец потерял к нему интерес даже как к объекту мелких издевательств, так, изредка, словно по обязанности, выдергивал шнурки из Викторовых ботинок или пачкал мелом брюки. Сестра посвящала Виктора в истории своих неудачных отношений с мужчинами, постоянно муссируя на разные лады утверждение "все мужики сволочи"; о том, что Виктор тоже некоторым боком принадлежит к последним – или первым? – забывалось как-то сразу и прочно. Иногда они ходили гулять в парк, пару раз посетили местный театр, но сестра для культурных целей не годилась совершенно, с ней оказалось скучно говорить о чем бы то ни было, кроме домашних дел. Как и положено женщинам ее типа, она не обиделась, когда Виктор принялся ходить по окрестным достопримечательностям со своей сокурсницей Элькой. Первое время сестра подозревала между ними роман, но увидев Эльку – а увидеть ее с некоторых пор стало несложно: к каждому экзамену они с Виктором готовились вместе, вместе обсуждали каждый реферат на теткиной многострадальной кухне, – подозрения оставила.
Несмотря на толстые детские щеки, отсутствие талии и ноги, состоящие, казалось, из одних ляжек и икр, без всякого стекания в щиколотку, Элька довольно трепетно воспринимала искусство, даже ходила в картинную галерею, а уж по вопросам зоологии и микробиологии ей не было равных.
Когда на город опускался отнимающий разум черемуховый дух и распоследние ярые отличницы, несмотря на холодные черемуховые ночи, просиживали со своими ухажерами окрестные скамейки до рассвета и несмываемых следов "Катя, люблю тебя. IV курс. Биофак", Элька с Виктором мирно сидели в пустой библиотеке и обменивались карточками с замысловатыми выписками из каталогов. Но как ни усидчив был Виктор, Элька всегда знала чуть-чуть больше; это казалось странным, ведь читали одно и то же.
В середине пятого курса пришло распределение по местам работы, и никто не удивился, что именно Эльку оставили при кафедре в аспирантуре, а Виктору выпало ехать учителем в городок, неподалеку от своего родного, но еще меньший. Только переступив порог школы, Виктор понял, что это – катастрофа.
Три года время не двигалось вовсе. Вставала на зиму Волга, снег засыпал двери крохотного здания школы, паводком размывало дорогу к автовокзалу, одна за другой, как сон-трава, под его стенами появлялись бабки с пучками молодой редиски и зеленого лука, тополиным пухом умножалась пыль единственной городской площади, ветшали под упорными дождями деревянные некрашеные домишки и древние соборы, но время стояло на месте.
Мама вдруг подружилась с Элькой, закружили разговоры о заочной аспирантуре, мама приезжала в гости, постаревшая, потерявшая начальственную осанку, неприятно беспомощная, и незнакомым словом окликала Виктора со ступеньки рейсового автобуса: "Сынок!" Элька защитилась и удивила всех: ушла с кафедры, отправилась заниматься наукой в Академгородок, расположенный в забытом всеми почтальонами поселке, совсем близко от Виктора. Мама с Элькой раздружилась.
Случилась очередная весна с непролазной провинциальной грязью, с желтой глиной, пачкающей последние приличные ботинки, с желтой волжской водой, размывающей темный песок у дебаркадера, с криками гусей высоко в белесом небе. И время пошло. Все случилось сразу, быстрей, чем страшный второгодник Игнатьев кидает камень в голубя; закрутилась жизнь – чужая, для жизни Виктора она казалось слишком насыщенной, слишком сложной. Умерла мама, внезапно. Приехала Элька и заявила, что вакансия лаборанта в Академгородке самой судьбой приготовлена именно для Виктора, надо срочно увольняться и переезжать. Мамину квартиру чудесным образом удалось обменять на лучшую в Академгородке. Виктор уволился из школы и оформился чин чином в Элькину лабораторию микробиологии. Зарплата лаборанта оказалась еще меньше учительской. Денег на маминой сберкнижке хватило на похороны и немного осталось. Ни горя, ни удивления Виктор не испытывал, накатило отупение и приятие всего.
Но бесцеремонно вспыхнуло лето, лето, принадлежащее лично ему. С новой мало-мальски обустроенной отдельной квартирой, с новой работой, где не встретишь ученика из конфликтного девятого класса и где больная рука не шелушится от мела, рисующего молекулу ДНК на школьной доске. Со зноем и прохладой, с дорогами, пахнущими толстыми красно-коричневыми гусеницами, с цоканьем горихвостки за окном главного корпуса. И все, как сговорившись, принялись отщипывать от его чудесного лета по кусочку. Приехала на пару дней полузабытая кузина, вызвали на старую работу оформить не нужную им самим в первую очередь справку – еще день, удивительно неуместный профосмотр на новой работе – день и, наконец, сенная лихорадка, отхватившая неделю. Виктор впадал в злобную панику и бегал к Эльке жаловаться до тех пор, пока она не сообщила о предстоящей экспедиции в бассейн реки тьму-таракани за пробами плесени, живущей на рыбах того самого бассейна. Лето у него отняли. Обманули. Попробовав сослаться на больную руку, Виктор встретил у подруги полное непонимание: "Ты собираешься защищаться? В экспедиции и для себя материала наберешь, не только по общей теме". Защитить диссертацию хотелось, но не так же сразу, надо передохнуть. И научного руководителя нет пока.
Романтика палаток, больших рюкзаков и чашек Петри не привлекала вовсе. Но ехать пришлось, и таскать рюкзаки с чашками Петри пришлось. На автовокзале в одном из поселков рюкзак с пробами у Виктора украли – стоило лишь отойти к киоску Союзпечати. Элька расстроилась: работа двух недель. Бородатый, в возрасте, МНС (младший научный сотрудник) веселился: "Вы только представьте, как бедные воры тащат рюкзак, радуются, что тяжелый, бедолаги, и обнаруживают в нем пробирки с плесенью!" Виктор усмотрел в происшествии проявление высшей справедливости: так Эльке и надо.
С подругой что-то происходило. Сперва она принялась стирать, ни с того ни с сего, футболки Виктора, потом пошли разговоры, что из двух однокомнатных квартир можно в поселке "сделать" шикарную трехкомнатную. Не разобравшись, что к чему, Виктор не ждал худого, пока однажды у вечернего костра, когда все разбрелись по палаткам и он безуспешно ловил паузу в нескончаемом Элькином монологе о влиянии температурного режима на микроорганизмы, чтобы присоединиться к остальным и уснуть наконец, она нелогично замолчала на середине фразы, задышала, как собака породы боксер страдающая от жары, и привалилась к Виктору всеми ярусами удушающей груди. От ее кожи исходил кислый запах, губы дергались, как розовые рыбины в садке: мокрые, толстые. Упершись в отвратительно податливую плоть руками, Виктор попытался вскочить, но поскользнулся на влажной от ночной росы траве, упал на Эльку, ткнулся носом в жесткую закрученную косу, топорщащуюся вокруг головы. Пряди душных волос заполнили его рот, зрачки утонули в широких порах чужой кожи, сухой запах мускуса запечатал ноздри, проник до сжавшегося в страхе желудка, устремился обратно вверх. Виктор откатился и согнулся в приступе неудержимой рвоты.