В ее медленных словах было столько боли, что Дмитрий снова подумал: с ней происходит что-то страшное. Там, внутри. Может быть, это и в самом деле, как говорит Вера, ненормальная психика? Если человек не может найти тонкую грань между своим «я» и образом, получается, что она права. Но раньше все было нормально! Раньше ведь все было не так!
— Вероятно, я в самом деле не смогу, — сказала она. — Но ведь поздно уже заменять меня…
— Анечка, никто не говорит об этом, просто мне, честное слово, страшно!
Она едва заметно усмехнулась.
— Мне самой страшно, — прошептала она. — Потому что иногда кто-то говорит внутри меня — это все о тебе… И я ничего с этим поделать не могу. Но я постараюсь играть нормально. Правда. Я буду очень стараться.
Он не знал, что сказать. Все слова были лишними, ненужными и глупыми.
Он только и нашел одно-единственное слово, которое сразу пришло — и вырвалось раньше, чем он успел его остановить.
— Хо-ро-шо…
Когда она подходила к дому, начался дождь. Пока еще он несмело накрапывал, но Мышка остановилась, подняла голову. Странно, она обрадовалась этим робким каплям, упавшим на ее ладонь. «Мне подали знак», — сказала она себе. Все будет… Договаривать она не стала, чтобы хоть на этот раз сбылось.
Она поднялась по лестнице, открыла дверь, прячась в обыденности дома.
— Анька, ужин на столе, — сообщила ей сестра.
— А родители?
— Они уехали на дачу…
— Дачники, дачи, — прошептала Мышка слова Раневской из «Вишневого сада». — Это так пошло…
Ася смотрела на нее удивленно.
— Что с тобой? — поинтересовалась она. — Ты вернулась из заоблачных высей и обрела способность шутить?
— А я была там?
— Не знаю… Я не знаю, где ты была…
— Я сама не знаю.
Она прошла в комнату, включила магнитофон.
«Последнее время он слушает только Моррисона. И я тоже слушаю только Моррисона. Как будто это еще может нас объединить…»
Опустив голову на руки, она попыталась раствориться в музыке — и снова это был посмертный концерт. Адажио Альбинони. Там, в какой-то точке, любовь становилась слишком огромной и переставала помещаться в маленьком мире. Там любовь вырвалась наружу, соприкасаясь с небом. И это было куда важнее…
— Анька, ты собираешься ужинать?
Что-то рассыпалось высоко, в небе. Как колокольный звон…
— Я не хочу, — прошептала Мышка, поднимая глаза. К чему относились ее слова, она и сама не знала. Просто слетели с ее губ и растаяли в воздухе. — Ерунда, — нахмурилась она. — Все ерунда… Я и правда начинаю сходить с ума…
Она поднялась, вышла из комнаты, оставив «рок умирать» в гордом одиночестве.
— Ты свихнешься от этой мрачной музыки…
— Ерунда, — бросила Мышка. — От музыки с ума не сходят… От жизни — сколько угодно.
— Посмотри на свою физиономию…
— Обычная, — пожала Мышка плечами. — Кажется, у Айрис Мэрдок было — «как я не люблю этих девочек с веселыми лицами»… Я — девушка во вкусе Брэдли Пирсона. С нормальным мрачным лицом…
— Первая любовь всегда неудачна, — сказала Аська назидательным тоном. Правда, исполненным сочувствия.
— Это как посмотреть…
— Скажем так, тебя бросил какой-то мальчик…
— Ага, — кивнула Мышка. — Мальчик бросил… Это точно.
Она совсем не хотела есть. Просто надо было. И говорить с Асей тоже было надо. Трудно, брат, надевать маску…
— Хочешь, пойдем в кино?
— Мысль интересная… Но не могу. Увы. Надо готовиться… Она наконец кончила есть, вымыла тарелку, с наслаждением позволяя воде ласково касаться своих рук.
— Как хочешь, — проговорила Ася.
Мышке показалось, что в ее голосе прозвучала обида, и, может быть, стоило поговорить… Но — о чем? Что она может сказать?
— Ася, я в самом деле сейчас занята. И вы зря боитесь за меня. Просто роль попалась трудная… Я немного устала. Кончится все это — я отдохну. Уеду на дачу. Правда…
— Как хочешь, — повторила Ася.
Мышка только вздохнула и ушла в комнату. Достала с полки том Сэллинджера. «Где откроется книга, там и узнаю, что мне надо делать», — решила она.
Она так и поступила — открыла томик наобум, и сразу же ей бросились в глаза строчки: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную»…
Она наморщила лоб, пытаясь понять, откуда там, в этой книге, могли появиться эти строки. Пролистала страницы и нашла название — «Фрэнни». Она стала читать рассказ с начала, с каждым шагом все больше и больше уходя от реальности, — или, наоборот, соприкасаясь с ней все теснее? — и все больше узнавала себя в американской девочке Фрэнни. А когда закончила, некоторое время просто сидела, глядя вдаль и ничего перед собой не видя, а потом она легла на кровать, и ее губы зашевелились в странной молитве, короткой и хранящей в себе все молитвы на свете: «Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи…»
«Чего Ты хочешь?»
Храм уже опустел. Служба кончилась, а Бейз все задавал и задавал один вопрос, и, только когда помимо него осталось двое-трое человек, иногда посматривающих в сторону странного человека, простоявшего на коленях всю службу, Бейз прошептал первые слова молитвы:
— Ты можешь все исправить. Я прошу Тебя не ради него и не ради себя. Ради нее. Я знаю, Ты можешь это исправить… Может быть, мир и в самом деле полон бесами, и бесы вокруг нас разрушают Твой мир, но, Господи, покажи, что Ты сильнее… Я знаю, нельзя держаться за земную жизнь, но — что будет делать она? Одна, в этой пустыне, где и взрослый-то человек не знает, куда идти… Подожди, когда она наберется сил, Господи. Просто немного подожди…
Он говорил, говорил, рассказывая зачем-то, как первый раз появилась Мышка. Такая хрупкая, немного настороженная. Привыкшая к ударам и в то же время — открытая для счастья…
Он понимал, что это глупо — рассказывать Господу то, что наверняка Он знает без него, и в то же время почему-то ему казалось, что, если сейчас Господь посмотрит на все это его, человеческими, глазами, все исправится.
— Вот так, Господи, и, если бы я знал, что мне делать, не посмел бы тревожить Тебя… Если бы Ты все исправил теперь, Господи!
И почему-то пришла уверенность, что его, растерянного и угнетенного Бейза, сейчас внимательно слушают, и словно кто-то от неожиданности сказал тихо: «Но на земле так много зла…» Голос был женским, и Бейз даже дернулся, обернулся. Рядом никого не было. Откуда же донесся этот грустный голос, наполненный странной печалью?
— Много зла…
«Как эхо», — подумал Бейз.
— Молодой человек, уже поздно… Нам пора закрывать двери…
Он поднялся с колен. Пытливо посмотрел на женщину, сказавшую последнюю фразу. Но это был другой голос!
— Простите, это… Вы только что сказали…
— Ну да, — кивнула женщина.
— А что вы сказали?
— Нам пора закрываться, — терпеливо повторила она. — Да и вам надо идти… Поздно уже, стемнело… Сейчас ведь по ночам лучше не ходить… Слишком зла много…
Она пошла дальше, уже не обращая внимания на Бейза. А он смотрел ей вслед еще несколько мгновений — фраза была примерно такая, да, но голос-то был другой…
Еще раз обернувшись, он попытался понять, что же за голос он слышал, но теперь ему показалось, что все лишь померещилось.
Он вышел на улицу. С Волги веяло прохладой. В сквере у храма какая-то компания «употребляла», изредка разрывая спокойную тишину воплями и хохотом. Он почти физически ощутил агрессию, исходящую от них, и машинально ускорил шаг. На земле так много…
Невольно обернувшись, он увидел, что один из этой компании смотрит на него, но на секунду ему показалось, что это нечеловеческий взгляд. В принципе, в сумерках они становятся страшны, усмехнулся он про себя. Низкие лбы. Маленькие глаза… Агрессивно сжатые челюсти… Может, все-таки часть людей на самом деле произошла от обезьян?
Он пошел дальше, прекрасно зная, что стоит ему замедлить шаг, как агрессия выплеснется наружу. Принимать же участие в драке возле храма, именно сейчас, после молитвы… Нет.
— Они несчастны.
Уже около остановки троллейбуса он посмотрел туда, в темноту, сгустившуюся вокруг храма, и снова услышал эти слова. На этот раз их произнесли совсем рядом, с глумливой интонацией, и голос был совсем непонятный, бесполый, отвратительный, как все, нарушающее гармонию…
— На земле ведь зла-то побольше…
«Что со мной происходит?»
Когда подошел троллейбус, он с удовольствием вошел, и тут же ему показалось, что он только что сбежал, так и не рискнув узнать до конца ответ.
Так и не узнав, услышана ли его молитва…
К ночи дождь превратился в ливень.
Кинг стоял, не обращая внимания на то, что совсем промок. Он стоял, пытаясь представить себе, что она делает там, за единственным освещенным окном. Он рисовал в воображении каждое ее движение, поворот головы, полуулыбку, иногда появляющуюся на губах, комнату, в которой никогда не был… Господи, они так долго жили в мире для двоих… Только для двоих. Теперь каждый вынужден научиться самостоятельности…
«В конце концов, мы ведь были счастливы, — подумал он. — Пусть немного. У других и этого не было…»
Мимо пробежала парочка — они прятались от дождя под его пиджаком, и Кинг им позавидовал. Ему тоже хотелось бы так быть с Мышкой. И они не стали бы убегать от дождя — если помнить, что никто не может знать, какой из дождей окажется последним. Человек вообще этого не знает. Какое утро последнее. Какой вечер. Какая молитва…
Свет в ее окне погас.
Кинг охотно продлил бы эту ночь на целую вечность, но он знал — ему пора…
— Спокойной ночи, любимая, — прошептал он.
И пошел прочь, по мокрой заплаканной дороге, не замечая, что дождь становится еще сильнее и поднявшийся ветер швыряет дождь ему в лицо, отчего оно стало мокрым, как от Долгих слез.
Он уходил в свой дом, уже давно превратившийся в тюрьму. Дом, где окна выходят на железную дорогу и постоянно слышится траурный вой поезда…