Свадьбу сыграли через два месяца, всё в том же актовом зале. Молодым отвели кабинет планировщика, должность которого как раз сократили. Жилищные условия были не ахти – тесновато и с плохой батареей, но для начала они были рады и этому, надеясь в будущем на расширение хотя бы до давно бездействующей бильярдной. Потихоньку обзаводились мебелью, повесили шторки, поменяли батарею, Жанна Ивановна отсадила и принесла из дома герани, алоэ, кислицу, что–то там ещё из стандартного набора домохозяйки. Потом им отдали соседний кабинетик, бывший частью архива, но хранивший лишь всякую ерунду вроде плесневелых чертежей полувековой давности и давно никому не интересных циркуляров. Иван прорубил стену, а вторую входную дверь замуровал, так что получилась у них с Катей вполне себе двухкомнатная – чуть, правда, малометражная – квартирка. Выделили пару квадратов под кухоньку и угол под душевую кабинку, поскольку самым дискомфортным было отсутствие ванной комнаты. В общем, жили тесновато и без излишеств, но зато весело и со смаком.
К осени родился Женечка – удивительно голубоглазый и отчаянно рыжий бутуз. И жизнь Ивана обрела новый смысл, а стены института настороженно познавали совершенно новые для себя звуки. А познав, утрачивали настороженность, оттаивали, добрели и обретали выражение полноценного домашнего уюта.
А потом как–то, месяца два спустя после рождения Женечки, под столом на своём рабочем месте Иван нашёл кусочек картона. Это был его пропуск. Непонятно, как он туда попал: выпал ли из кармана, когда доставал Иван сигареты, и по касательной улетел за ножку, уборщица ли затолкала его туда своей шваброй.
Улыбнувшись, Иван чиркнул зажигалкой и поднёс огонёк к картонному прямоугольнику, без всяких раздумий раз и навсегда порывая с прошлым, с жизнью «за бугром», как они с Катей называли мир за стенами НИИ. В кабинете потом долго и настырно воняло горелым…
Это случилось ещё через неделю после обнаружения и казни пропуска. Под конец рабочего дня Иван зашёл в курилку. Пахло палёным – не накуренным, а именно палёным, горелой макулатурой. В углу, над мусорным ведром стоял на коленях Санычев.
– Ты чего там делаешь? – удивился Иван. – Готовишь теракт?
Санычев вздрогнул, подскочил.
– А? – воскликнул он. И, увидев, что это Иван, вздохнул с облегчением: – А–а, это ты…
Иван подошёл ближе, не обращая внимания на покрасневшего, испуганно сопящего коллегу. Наклонился, заглянул. В дымящем ведре догорал кусочек картона, на котором ещё можно было различить физиономию Санычева. Вскоре фотография сморщилась, скукожилась и почернела, навсегда вычеркнув своего владельца из списков человечества.
– Ты только это… – пропыхтел Санычев. – Слышь, Вань, ты это… никому, ладно?
Только теперь Иван понял, зачем коллега принёс вчера на работу две большие, туго набитые сумки.
Он улыбнулся и протянул Санычеву руку. Обнялись и долго стояли так. Санычев плакал.
Флэшмоб
Двери сомкнулись, поезд загудел и стал набирать ход, едва только Слава заскочил в салон и схватился за поручень. Женский голос из динамика известил, что следующая станция Площадь Ленина, попросил не прислоняться к дверям, быть взаимовежливыми и уступать…
Он обежал тесноту вагона взглядом. Лица – невыразительные, как белые пятна на карте, сонные складки ртов, утренние запахи пластика, косметики и кожи, к которым метрополитен привычно добавлял свой ни с чем не сравнимый аромат. Отрешённое молчание рыб в аквариуме, торопливые подавленные зевки, прозрачные пустые взгляды, сосредоточенное молчание. Вот за эту вязкую атмосферу он никогда не любил метро.
Свободных мест почти не было. Слава приткнулся между женщиной с обрюзгшим желтушным лицом слева и дедом, уткнувшимся в газету справа.
Минувшая ночь была не из тех, после которых чувствуешь себя свежим. Сначала долбёжка неправильных глаголов, потом долбёжка музыки у надоевшего соседа сверху, почти до часу ночи. Потом дурацкий какой–то сон, в котором он бегал по полям с пистолетом–пулемётом «Узи» и воевал с немецко–фашистскими захватчиками, и в самый последний момент, когда на него спустили овчарку, и он долго не мог в неё попасть, у него кончились патроны. И тогда он, схватив пса за челюсть, просунул ствол в самую глотку животного, но почему–то не мог разорвать ему пасть и просил сделать это своих товарищей, но никто не хотел ему помочь. Тогда он в ужасе проснулся и потом долго не мог уснуть.
Чтобы не задремать, Слава достал из сумки учебник испанского. Книга сама, с послушной готовностью, раскрылась на закладке–скрепке. Он уже было погрузился в мозгодробительное Subjuntivo, оставленное вчера на «утро вечера мудренее», но чей–то взгляд со скамьи напротив притянул его внимание, как мощный магнит.
Он поднял глаза и встретился с двумя источниками бесконечности. Бесконечность была серо–голубой, затягивающей, вопрошающей. Взгляд Славы ту же потерялся в ней, растаял, впитался в тьму зрачков, так странно не отражающую света. Или это были туннели метро?
Девчонка была что надо: приятное лицо с нервными и великолепно очерченными губами, изящная дуга Амура, тонкая переносица, аккуратная чёлка, оттеняющая взгляд, делающая его глубже и притягательней, длинная тонкая шея – аристократическая и, наверное, очень чувствительная к прикосновениям, округлые плечи, небольшая и упругая даже на вид грудь…
Она конечно заметила, что его взгляд, вырвавшись из плена бесконечности, отправился в неспешное путешествие сверху вниз и закономерно обратился туда, куда неизменно рано или поздно обращается любой мужской взгляд, но никак не реагировала, и в выражении её глаз ничего не изменилось. Он по–прежнему был прямым, всепоглощающим, пристальным… Да–да, как–то уж очень пристальным. Как–то ну чересчур… Что это она?
Слава вполне трезво оценивал свои данные: не Ален Делон, грудь не борца и не штангиста, бицепсы так себе, нос с горбинкой, волосы неопределённого бледного цвета, одет не ахти – сразу видно, что обычный студент, с неба звёзд не хватающий, который смиренно и без особых успехов тянет свою лямку на факультете романо–германской филологии.
Ну что она так смотрит? Симпатичная девчонка, но этот её взгляд… Ладно бы он был невидящим, устремлённым через Славу в беспредельное нигде, как бывает у человека в состоянии глубокой задумчивости – почти прострации, – так ведь нет, она настырно упёрлась в лицо и буквально обгладывает его взглядом. Вот, сейчас объедает левую бровь… опустилась, куснула щёку… поднялась, вгрызлась в переносицу…
Любовь с первого взгляда? – Слава даже усмехнулся этой дурацкой мысли. Да и выражение глаз явно было далеким от желания познакомиться. Оно, кажется, вообще от любых чувств далеко. Кроме, разве что… Нет, лучше не давать волю фантазии.
А может, у него что–нибудь не так с лицом? Может, замарался где, или…
Мужчина лет сорока в очках, сидящий рядом с девчонкой… Слава не сразу заметил, что он – тоже смотрит. Так же неотрывно и ничего взглядом не выражая, смотрит в глаза. И только язык его поминутно высовывается между губами, как юркая ящерка, и, скользнув по нижней, снова прячется в тёмную норку. Скользкий какой–то тип, неприятный. И вон та женщина с головой болонки на бульдожьем массивном теле, слева от девчонки – тоже туда же. Только глаза её неподвижны – упёрлась в родинку на Славиной щеке, присосалась к ней зрачками–пиявками и не шелохнётся.
Им что, смотреть больше не на что? Наверное, правда, у него с лицом что–то…
Слава быстрым и неловким, будто случайным движением ладони прошёлся по лицу, бросил незаметный взгляд на руку. Ничего. Так какого же им надо?
Поезд как–то неохотно затормозил на Площади Ленина. Минуту–другую стоял, впитывая через открытые двери запахи станции. В вагон так никто и не вошёл. Как никто и не вышел из него. «Осторожно, двери закрываются…»
А они всё смотрят.
Он попытался уткнуться в учебник, в перекрестья табличных линий, в столбцы и строки, но взгляды не давали сосредоточиться, не отпускали, требовали нервничать и искать причину. Он не смотрел на них, но чувствовал, что даже и не три пары глаз разбирают его лицо по морщинкам, по родинкам, по волоскам – нет, их гораздо больше.
Не выдержав, он поднял глаза и увидел, что да – вся противоположная скамья не отрывает от него глаз.
Чёрт! может быть, дело в книге?
Нет, ну а что книга? Книга как книга. Если даже предположить, что можно рассмотреть в ней учебник испанского – ну и что с того? Что в этом необычного или до такой степени любопытного? Тем более, если человек едет до Речного вокзала.
Да отстаньте вы! – чуть не закричал он.
А может, ему всё кажется? Может, это нервы, растревоженные бессонной ночью? В метро ведь всегда натыкаешься на взгляды сидящих напротив, ничего особенного тут нет и никуда от этого не денешься: как ни старайся отвести глаза, а смотреть всё равно не на что – кругом лица, лица, лица…
Да что же они пялятся–то?!
Слава уже дёрнулся встать и перейти в переднюю часть вагона, где виднелось одно незанятое место, но оказалось, что желтушная соседка слева и дед с газетой справа сидят к нему так плотно, что буквально сжимают, лишая всякой возможности двинуться.
А взгляды… Уже весь вагон смотрел на него. Да–да, все – стоячие и сидячие места – выворачивали шеи, косились, привставали, чтобы присоединить свои взгляды к всеобщему пиршеству растерзания Славы. Кислотный взгляд старика справа, продолжавшего держать перед лицом газету, разъедал ухо. Желтушная тётка слева словно рассматривала диковинное насекомое у Славы на шее.
Им овладела тихая паника. Что происходит? Это что, флэшмоб какой–то? Загляди ближнего своего до смерти? А что, если – правда? Вот дурацки он выглядит тогда, и все эти рожи, наверное, едва сдерживаются, чтобы не заржать в голос над его смущением и паникой. Ну да, точно, флэшмоб. Как он сразу не догадался…
Но извините, ребята, вы выбрали неудачный момент и не ту жертву для своей забавы. Настроение у Славы не то, чтобы лепить из него сейчас идиота. У него сегодня зачёт по испанскому, так что идите вы все и не оглядывайтесь…