Ещё через два дня к нему постучалась Вера Семёновна. В руке у неё был небольшой чемодан.
– Что? – спросил он. – И вы туда же?
– Нет, я в другую сторону, – скорбно покачала головой соседка. – Идёте со мной?
– Куда?
– Куда глаза глядят.
– Нет, – он обвёл взглядом площадку, замершие электросчётчики, незакрытые двери. – Нет. Капитан последним покидает тонущее судно. Или идёт на дно вместе с ним.
– Святой человек! – повторила Вера Семёновна давешнее своё определение. – Ну что ж, прощайте тогда. Не поминайте лихом. И… и простите нас всех!
– Да ладно, – торжественно отвечал он. – Я буду ждать вас. Я буду ждать вас, и вы обязательно вернётесь.
– Я бы и не уходила, – всплакнула Вера Семёновна. – Но что ж теперь поделаешь, раз всё так сложилось…
– Да, – он коснулся её плеча. – Я не виню вас.
Она кивнула и ушла. Он проводил взглядом её скорбный силуэт, медленно спускающийся по лестнице, и закрыл дверь…
Теперь ежедневный обход дома стал для него процедурой рискованной, таинственной и непередаваемо волнующей. Опустев, дом жил своей собственной жизнью, которой он очень скоро нашёл подходящее название – пустота.
Поскрипывали двери, то и дело слышались на лестницах чьи–то шаги и подкашливание или хлопки шлёпанцев о пятки, ни с того ни с сего гудел лифт или вдруг принимался петь кран в квартире умершего пьяницы. А иногда являлось эхо, и тогда ему было с кем поговорить.
Он каждое утро и каждый вечер поднимался на двенадцатый этаж и начинал свой обход – осматривал каждую площадку, каждую квартиру, вдыхал ароматы запустения и тишины, касался холодных стен, тщательно протирал везде пыль и снимал паутину.
Время шло, дни сменяли ночи. Никто не возвращался. Иногда ему слышались какие–то звуки из подвала и тогда он думал, что там поселились бомжи. Думал сходить проверить, но потом решил, что вряд ли встреча будет приятной. Да и не хотелось ему видеть посторонних.
Наступила осень, похолодало. Дом грезил о зиме. И к ней надо было готовиться. Нужно было как следует осмотреть его на предмет возможной протечки крыши, утеплить окна в квартирах, там, где стояли старые деревянные рамы. Поэтому один из своих очередных обходов он начал с самого верха.
Кряхтя, выбрался на крышу, где посвистывал высотой двенадцати этажей холодный ветер. Осмотрелся.
Вокруг торчали трубы заводов, вытянув к небу свои чёрные хвосты: вон стоит марганцевый, виднеется ртутный, огромным насекомым улёгся на окраине алюминиевый, притихли за рекой завод ферросплавов и цементный. Ещё дальше, дальше, дальше маячит в лёгкой дымке радиохимический завод.
Город замер под хмурым небом, посматривая сонными глазами–окнами.
Порывисто взморосил липкий дождь, но был бессилен заставить его отказаться от своих планов. Шаг за шагом, квадрат за квадратом он исходил крышу и успокоился только убедившись, что она нигде не даст протечки. Тогда, довольно улыбнувшись, весь промокший спустился обратно и, начав с верхнего этажа, осмотрел все окна во всех квартирах и утеплил те, что требовали утепления.
Уже поздним вечером закончив со всеми делами, с чувством честно выполненного долга вернулся к себе. Постоял посреди комнаты в раздумьях: не перебраться ли в роскошную тридцать пятую… Но нет, он навсегда останется верным своей маленькой однокомнатке.
– Настоящий капитан никогда не покидает свой корабль! – с гордостью сказал он притихшей комнате. – Никогда!
Чувствуя безмерную усталость, улёгся на диван, получше укутался в тёплый плед.
– Ну, слава богу, – бормотал, задрёмывая. – Слава богу, дом подготовлен к зимушке–зиме… Всё хорошо… Да, всё хорошо… Теперь – спать. Спать, спать, спать… Впереди зима… Она будет долгой… Спать…
Ему спалось так сладко в хранимой им безмолвной пустоте, что он даже не заметил того момента, когда не проснулся.
По стене его вдруг, с треском молнии, вспарывающей небо, пробежала извилистая трещина. Взорвалась брызгами кафеля кухня в четырнадцатой. Застонал унитаз в тридцатой и раскололся пополам, да так ровно, будто его разрезали лучом лазера. На крыше лохмотьями вспучились чёрные рубероидные мозги. С гудением разрываемых нервов лопнули водопроводные трубы. Зазвенело, осыпаясь разбитыми мечтами, стекло.
Он дрогнул, замер на несколько миллионных долей вечности, а потом – исчез в клубах пыли, окутавших его и медленно покрывших удушливым саваном.
Трамвай без права пересадки
И бросили жребий, и пал жребий на Иону
Перед площадью Согласия трамвай вдруг повернул налево, в шестую линию. То ли никто из пассажиров этого не заметил, то ли не осознали. А может быть, понадеялись на остановку, которая расположилась сразу за поворотом.
Когда вагон, скрежеща колёсами и не сбавляя скорости, вывернул к остановке и уверенно прошёл мимо, пассажиры, кажется, обеспокоились. Стоящий рядом с Ионой худощавый человек бросил на него удивлённый взгляд и спросил:
– Простите, а это какой номер?
– Восьмой, – ответил Иона.
– Странно. Я тоже думал, что восьмой. Но это, кажется, шестёрка.
– Получается, что так, – пожал плечами Иона.
Ему, по большому счёту, было безразлично, восьмёрка это или шестёрка. Ему было всё равно, куда и каким номером ехать. И ехать ли вообще.
Лицо у худощавого было неприятное: остроносое, небритое, со скользким взглядом. Весь он был какой–то тщедушный и… злой, кажется, да. И по–плохому коварный.
«Маньяк, наверное», – подумал Иона.
Трамвай продолжал упорно двигаться вперёд, как, впрочем, и полагается трамваю. Вот только он проехал уже вторую остановку шестого маршрута, а уж такого трамваям делать не полагается.
На передней площадке возник осторожный ропот. Кажется, там пытались достучаться до вагоновожатого. В средней части салона что–то быстро лопотала растерянная женщина и безостановочно гладила по голове маленькую девочку, стоящую рядом.
На задней площадке вяло целовались двое – он и она, лет двадцати, в одинаковых джинсах и чёрных кожаных куртках с цепями и цепочками, в одинаковых гребенчатых стрижках и с одинаковыми наушниками в ушах, из которых доносилась даже сюда, до слуха Ионы, дикая музыка.
– Молодёжь… – вздохнул Маньяк, отследив направление Иониного взгляда. – Уж их–то, похоже, абсолютно не заботит, каким номером они едут. Жутковатое у нас будущее…
– Меня, собственно, тоже не заботит, – робко улыбнулся Иона. – Простите.
– Вот как? – удивился Маньяк. – А впрочем…
Он не закончил и только безнадёжно махнул рукой.
Трамвай настырно двигался не по своему маршруту. Простучав колёсами на стыках у Тихого парка, он вдруг повернул в девятую линию.
– Да что же это такое–то! – воскликнула та беспокойная женщина. Девочка, которую она так и не перестала гладить по голове, захныкала.
– Успокойтесь, – посоветовал стоящий тут же мужчина в очках с толстыми линзами, со внешностью профессора гуманитарных наук. – Успокойтесь, вы пугаете ребёнка – девочке передаётся ваша нервозность.
– Какое тут «успокойтесь»! – отвечала дама. – Я должна отвезти её к матери, в Старый Город. А как я могу это сделать на девятом номере?
– И всё же постарайтесь успокоиться, – настаивал очкастый. – Всё утрясётся.
– Ведь так? – обратился он к Ионе, почувствовав его взгляд на своём лице.
– Наверняка, – кивнул Иона и отвернулся.
«Ну точно – профессор, – подумал он. – Вылитый. Так и буду тебя звать».
«А что это ты занимаешься выдумыванием прозвищ? – подумал он следом, обращаясь к себе. – Будто собрался всю оставшуюся жизнь провести в этом трамвае».
Аккуратно подстриженные газоны центра сменялись чахлыми и пыльными травяными пятнами правобережного района. Но до правобережья трамвай не добрался. У рынка он повернул налево, в пятнадцатую линию, и уверенно двинулся в рабочую окраину. Теперь за окнами мелькали всё больше серые дома, которые становились ниже и ниже, начинаясь с восьми этажей и заканчивая двумя в рабочем посёлке, в который вскоре трамвай въехал. На задней площадке продолжали целоваться кожаные куртки. На передней назревал бунт – там уже вовсю молотили кулаками в решётку, отделяющую кабину вагоновожатого от салона.
«Глупцы, – подумал Иона. – Они даже предположить не берутся, что вагоновожатый, может быть, мёртв… Ну да, а что: ехал, ехал, а тут – хлоп! – сердце».
– Да что же, в конце концов, происходит? – пробормотал рядом с Ионой Маньяк. Кажется, у него тоже заканчивалось терпение. – Почему он не делает остановок?
– Потому что они не нужны, – произнёс кто–то сзади.
Иона обернулся. За его спиной примостился, повис на поручне Клещ. То, что он Клещ, Иона понял сразу, едва обернулся и бросил взгляд на это лицо с массивными широкими челюстями, неправильным прикусом и маленькими хищными глазками. От вида этого лица по спине Ионы даже пробежал лёгкий озноб.
«Ну и публика собралась», – подумал он.
– Потому что они не нужны, – повторил Клещ. – Процесс эволюции человека не терпит остановок.
– Причём здесь эволюция человека? – усомнился Маньяк.
– Бог, – улыбнулся Клещ. – Просто я хотел избежать слова «Бог» и вслед за учёными назвал его процессом эволюции. Но это Бог, имейте ввиду. И он не терпит остановок.
– Он мёртв, – сказал Иона.
– Кто? Бог? – внимательно взглянул на него Маньяк.
– Да нет, причём тут Бог, – пожал плечами Иона. – Вагоновожатый. Вагоновожатый умер от апоплексического удара, и теперь трамвай едет сам по себе, куда получится. Поэтому и остановок нет.
Его слова в наступившей как раз в это мгновение тишине (только стучали колёса, всхлипывала девочка, да сопели на задней площадке целующиеся кожаные куртки) услышал весь салон.
Тишина стала ещё глуше. Все лица повернулись к Ионе. Три десятка глаз уставились на него. И только кожаные куртки никак не реагировали.
– И что же теперь делать? – спросила женщина, забыв гладить по голове девочку.
«Прачка», – определил Иона. Почему именно такое прозвище получила эта женщина, он не мог бы себе объяснить. В ней, кажется, не было почти ничего от прачки.