дошло. Поэтому он сознательно и откровенно рассказывает себя, выставляя себя напоказ. Он просто-напросто выпячивает себя— надо было, чтобы боги заметили его и поняли, чего он у них просит. Надо было привлечь к себе внимание не столько людей, сколько — через них — скрытой в них же преисподней, наделав как можно больше шума. И все это для обычных зрителей имеет вполне определенный вид и смысл — смысл мании величия или, если они захотят выразиться более корректно, личной нескромности. (Некоторые, как, скажем, Петер Слотердейк, даже, проявляя снисходительность, пытаются осторожно оправдывать его.) Но Ницше плевать на то, какой вид это имеет в глазах окружающих, — у него свои мерки и свой долг, для него главное — сделать свое дело.
И, думаю, он хорошо понимал, чт? делает. Но пусть он сам скажет об этом. Вот одна из его дневниковых записей этого времени: «Величайшая хитрость: допускать до сознания <свою> великую миссию насколько можно меньше — в ее отношении надо сохранять стыдливость. Словно бы укрываться от нее с помощью скромности‚ проказливости‚ утонченного вкуса‚ даже периодов болезни и слабости… Надо только выполнять ее веления‚ знать не желая о том‚что она такое‚когда она велит… Не надо выражать ее ни в речах‚ ни в формулах‚ ни в позах‚ — надо страдать‚ ни о чем не ведая‚ надо делать все‚ на что способен‚ не стараясь в этом разобраться…» (KSA, 13, 24 [7]).
При этом Ницше в очередной (и в последний) раз разверзает дистанцию, теперь уже настоящую пропасть, между сознанием и бессознательным, между своей старой, человеческой, и новой природой: выполнять свою миссию, а это можно делать, только форсируя сознательное мышление, как можно меньше…осознавая ее; «сохранять стыдливость», но при этом… выпячивать себя «до неприличия». Все это, разумеется, только слова, бледнеющие на фоне того свершения, которое за ними стоит. И, надо сказать, наш герой был совершенно правдив в приведенной выше автохарактеристике: решительно невозможно уже точно определить и уследить, в какой степени сознательно он действовал, — настолько неразличимы стали у него сферы сознания и бессознательного. По меркам обычной психики и психиатрии это выглядит как «затуманивание» сознания, его дезориентация и хаотизация, а попросту говоря, как сумасшествие. Но психика Ницше уже не была обычной — вернее, она была и обычной, и сверхобычной в одно и то же время.
Итак, парадоксальность ницшевского мышления, а лучше сказать, ницшевской души, достигает здесь апогея — мы с мучительным чувством неопределенности наблюдаем и неразличимость двух полюсов его психической жизни, и пропасть, разверзшуюся между ними. «Все ли, наконец, понятно? — Дионис против Распятого…» (последняя фраза «Се человек»). А там, в мире теней, они уже окончательно сливаются воедино.
Собственно говоря, именно это последнее и крайнее напряжение дистанцирующихся сил, до предела разведенных полюсов психики и приводит к тому, что жертва принимается — наступает коллапс сознания. Полюса неудержимо стремятся соединиться и соединяются — за счет окончательной утраты сознательного «я» (Юнг назвал бы это ассимиляцией, поглощением «я» самостью): ведь чем сильнее натяжение разведенных противоположностей, тем больше и стягивающая их сила. При этом окончательное слияние и окончательный разрыв тут совершенно равнозначны — в любом случае исчезает сознание, а бессмертное бессознательное, «маны бездны», остается.
И маны внемлют призыву, они милосердно забирают героя к себе, причем довольно скоро: на это у них уходит полтора-два месяца.
* * *
Вникнем же еще более чутко в то значение, какое сам Ницше придавал этой своей последней, жертвенной книге.
Вот как он планировал назвать ее (в черновиках, согласно последовательности записей): «In media vita. Записки признательного. Сочинение Ф. Н.»; «Се человек. Записки многоликого»; «Fridericus Nietzsche de vita sua. В переводе на немецкий язык»; «Зеркало. Опыт самооценки. Сочинение Фридриха Ницше» и, наконец, «Vademecum. О разумности моей жизни» (там же, 24 [2] — 24 [9]). Окончательным названием стало, как известно, «Се человек. Как становятся собою»[9].
О чем говорит это многообразие? О напряженнейшей сознательно-бессознательной работе над способом привлечь к себе первое внимание читателя (что или кто под этим ни подразумевались бы), пустить его по нужной колее. Из всех отвергнутых вариантов мое внимание (а не тех, на кого было сперва рассчитано) привлекает, конечно же, пятый.
Во-первых[10], кому Ницше думал предложить «путеводитель» по своей жизни? Это известно из его писем той поры: он хотел предварить им выход в свет «Переоценки всех ценностей», так, чтобы его «увидели одним махом» и чтобы «пролить на себя немного света и ужаса». Между тем первая книга «Переоценки», а именно «Антихристианин», была написана до «Се человек», так что складывается полное впечатление спонтанности, с какой ему пришел в голову этот замысел. Но «Антихристианина» Ницше предполагал опубликовать только «затем, в конце будущего года», то есть через год с небольшим (за это время, видимо, он рассчитывал написать остальные книги «Переоценки»), — а «Се человек» уже был в типографии, пускай только субъективно! Значит, целый год читатели должны были наслаждаться автором еще не опубликованных книг, дрожа от «света и ужаса», заранее пролитых им на себя! Между тем «Се человек» был в его глазах книгой «абсолютной важности», а ее выход в свет — «делом первостепенного значения, ибо я достаточно силен, чтобы разорвать историю человечества пополам» (в письме к Августу Стриндбергу 7 декабря 1888). Позвольте, что значит «абсолютной»? Ведь это значит — большей важности, чем любая другая книга!
Не думаю, что можно было привлечь к себе читателей по всему миру (а Ницше планировал одновременный выход в свет и «Переоценки», и «Се человек» на трех мировых языках — немецком, английском и французском) таким автопортретом: в хорошем обществе вообще не принято говорить о себе, а уж в таком вызывающем тоне и подавно. (Теперь это, конечно, непонятно, потому что хорошего общества уже давно не существует; существует только просто общество, «социум».) «Всемирно-исторический цинизм», с которым автор «рассказывал себя» (а на самом деле — «рассказывал себе свою жизнь»), мог только оттолкнуть от него тогдашнюю публику из высших кругов! (Неполный, то есть хорошо «отредактированный» текст «Се человек» стал доступен публике только в 1908 году, накануне великих катастроф, когда старый мир, как говорится, уже трещал по швам и было не до Ницше, а потом публика окончательно сменилась.)
Есть и другая точка зрения на тон этой книги Ницше, поумнее Слотердейковой: то, что выглядит как эпатаж или мания величия, было выражением «радикального сомнения в себе как возможном образчике сверхчеловека, даже как в самотождественной личности» (Петер Пютц; другие гипотезы того же уровня я не рассматриваю). Эта позиция на первый взгляд красива, но гадательна целиком и полностью, потому что предложенное ею никак не встраивается в целостность судьбы, а точнее, рока героя (разъясняющего, «почему он есть судьба») и предстает совершенно лишним, ненужным довеском к ней. Музам тут явно не место… Основан такой взгляд, видимо, на высказывании самого Ницше в «Се человек» («Почему я есмь судьба», 1). Там он говорит, будто «отчаянно боится, как бы его однажды не канонизировали» и на этом «основании» предлагает «угадать, почему он издает эту книгу заранее— она не должна допустить, чтобы с ним (Ницше) творили бесчинства…» Он-де не желает быть святым, уж лучше он будет шутом, а может быть, он и есть шут.
Но, спрашивается, кто мог бы тогда канонизировать его — и за что? За имморализм и активный нигилизм, за ниспровержение всех ценностей и идеалов, наконец, за антихристианство? (Как известно, позже это действительно почти произошло, но «Се человек» никак этому не помешал, а, значит, и не мог помешать…) Как же его канонизировать, если он «не хочет верующих в него» и «думает, что слишком злобен, чтобы верить в себя самого», а потому «никогда не обращается к массам»? А к кому же тогда, если «Се человек» и «Переоценка» планировалось выпустить в свет неслыханными для того времени тиражами? Нет, думаю, верить тут Ницше было бы большой наивностью — он был слишком хитер и слишком поднаторел в играх с двойным дном[11], а уж здесь был прямо заинтересован в отведении глаз от подлинного смысла всей акции (чтобы не сглазили).
А вот еще одна контрпозиция Ницше. «Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном… (и т. д.)» — «…Отныне больше не имеет смысла говорить и писать обо мне; вопрос о том, кто я такой, я окончательно решил до следующей вечности в сочинении, которое мы сейчас печатаем. Впредь обо мне не надо будет беспокоиться — а только о вещах, ради которых я существую» (в письме к Карлу Фуксу от 27 декабря 1888; названное Ницше сочинение — «Се человек»). Чему тут верить? Наверное, стоит предположить, что смысл первого высказывания (и «Се человека» вообще, откуда оно взято) предназначен на самом деле одному виду адресатов, а второго — другому. «Не надо будет беспокоиться» о нем людям, потому что он сделал ради них свое дело — громким самообнаружением отдал себя первому «адресату», манам бездны. Другие говорить о нем не должны — зато сам он теперь «не пишет ни одной фразы, в которой не представал бы целиком и полностью».
Я хорошо понимаю, что на все это соблазнительней и легче смотреть с обычной, широко распространенной и чуть ли не официальной точки зрения, без всяких «чудес» бессознательного (профессор оторвался от рукописи и оживился, рукой и лицом выражая «Ну вот, я же говорил!»): мол, Ницше «просто» нужно было во что бы то ни стало привлечь к себе внимание, и не ради себя, а ради дела. Нужно было-де «разогреть» публику эпатажем, способом, уже к тому времени немного опробованном французами и столь популярным впоследствии, — а вообще, несмотря на некоторую спутанность мы