Дверь спальни была приотворена, и он бессловесно толкнул ее, глядя, как мальчик поднял со стула рубашку, в которой был накануне, и тщательно сложил ее, перед тем как поместить к себе в чемодан.
– Гор, – произнес Морис, поднимая голову и улыбаясь. – Вы давно там стоите?
– Недавно, – ответил Гор, делая шаг в комнату и закрывая за собой дверь. – Вы же не возразите, если я войду, правда? – добавил он, и по голосу его было ясно, что ему безразлично, возразит молодой человек или же нет.
– Нет, конечно. Как раз заканчивал складывать вещи.
– Хорошо спали? – спросил Гор, тяжко усаживаясь в плетеное кресло у окна и кладя ногу на ногу.
– Очень хорошо, спасибо.
– На этой кровати как-то раз спала Грета Гарбо, когда мы еще жили в Риме, – произнес Гор, оглядывая комнату так, будто делал опись. Картины по-прежнему висели на стенах. Все обжедары, казалось, стояли на своих местах. – Как и Беттино Кракси. Нельсон Рокфеллер. Принцесса Маргарет. Здесь, в Равелло, она приютила Пола Саймона, Эдмунда Уайта. Пола и Джоан[39]. Список можно продолжать. Поневоле задашься вопросом, не так ли?
– Каким вопросом? – спросил Морис.
– Как вы, – произнес Гор, тыча в мальчика пальцем, – в ней оказались. Йоркширский парнишка, чуть за двадцать, в жизни покамест хвастаться нечем.
– Ну, кроме сравнительно успешного романа.
– Да, но я не уверен, что это теперь значит слишком уж много.
Морис закатил глаза, и Гор ощутил укол раздражения. Он – гигант, и он не позволит, чтобы к нему пренебрежительно относился мальчишка, который едва-едва начал бриться.
– Вы ж не собираетесь мне рассказывать, что литература кончилась, верно? – произнес Морис. – Мы уже обсудили этот тезис.
– Ничего подобного я говорить не собирался, – ответил Гор, стараясь не выпускать раздражение наружу. – Вы должны помнить, что “Уилливо” у меня вышел, когда мне исполнилось девятнадцать лет. И я был вашим сверстником, когда появился “Город и столп”, вызвавший своим выходом скандал. В “Э. П. Даттоне”[40] мне сказали, что меня за него никогда не простят, а “Нью-Йорк таймс” на много лет внесли меня в черный список и отказывались рецензировать мои книги. Из-за их пуританства мне пришлось поступить на работу в Голливуд. И, уж поверьте, вы не догадываетесь, каково это – валяться в дерьме, пока однажды тебя не начнут ежедневно привозить на студию и увозить из нее.
– Кинематограф меня не интересует, – небрежно произнес Морис. – Я лишь хочу писать романы.
– Поэтому нет, литература отнюдь не кончилась, – продолжал Гор так, будто его не перебивали. – То, как вы поступаете с Дэшем, знаете ли. Это глубоко недоброе дело.
– Я не понимаю, о чем вы.
– Все вы понимаете. Не разыгрывайте из себя дурачка.
– А вы всегда ли были добры, Гор? Потому что, судя по тому, что я о вас читал, подозреваю, вы многих ранили по пути.
– Вероятно, так и есть. Но вряд ли я сознательно когда-либо намеревался кого-то погубить. Нет, по-моему, я все же так никогда не делал.
Морис ничего не ответил – вновь принялся складывать вещи.
– Но вы не ответили на мой вопрос, – произнес Гор.
– Что это был за вопрос?
– Как юноша вроде вас оказался в такой постели.
– Меня Хауард сюда привел. Сказал, что эта кровать удобнее той, какую он дал Дэшу.
Гор улыбнулся.
– Кое-кто решил бы, что вашему наставнику полагается комната получше.
Морис нахмурился.
– Не уверен, что назвал бы Дэша своим наставником.
– Нет? А кем бы вы его назвали?
– Я же вам вчера вечером сказал. Друг. Тот, кем я восхищаюсь. Он ведь хороший писатель, Дэш-то.
– “Он ведь хороший писатель, Дэш-то”, – повторил Гор, изображая внезапный прорыв провинциального выговора у мальчика. – Будьте осторожней, Морис. У вас корни видны из-под краски.
– Да, больше никем он не станет. Давайте не делать вид, будто он Пруст.
– Нет, он не Пруст, – признал Гор. – Но он выказал к вам щедрость духа, за что вы обязаны быть ему благодарны.
– Я и благодарен, – ответил Морис. – Я разве сделал что-то такое, отчего вы подумали иначе?
– Как вы на него смотрите. Презрение, с каким вы к нему относитесь. Как он у вас болтается на шнурке, отчаянно дожидаясь от вас хоть какого-нибудь ласкового слова. Предполагаю, вы с ним уже покончили и теперь готовы перейти на новые пажити?
Морис пожал плечами.
– Думаю, да, – ответил он. – Мне в жизни в последнее время довольно-таки некогда. А Дэш может быть… Как бы это сказать? Очень липучим. Через некоторое время это начинает утомлять.
– Могу себе представить. Вынужден отдать вам должное: вы знаете, чего хотите от жизни, и полны решимости это получить. Вероятно, я от вас мало чем отличался, когда мне было, как вам сейчас. Хотя, конечно, я был миловиднее.
Морис улыбнулся.
– Я видел снимки, – сказал он. – И да, вы были миловиднее.
– Значит, это всё? – спросил Гор. – Быть писателем. Это всё, чего вы когда-либо хотели? Больше ничего нет? – Морис помедлил, и Гор заметил, как он прикусил себе губу. Где-то во всем этом какая-то слабость, щель в латах этого мальчика? – Ведь есть что-то еще, не так ли? – произнес он. – Вы хотите чего-то еще? Я вас было принял за человека совершенно целеустремленного, но нет. Расскажите, я заинтригован.
– Вы будете смеяться, – сказал Морис.
– Не буду.
– Это покажется нелепым.
– Возможно. Но мне нынче все кажется нелепым.
– Мне бы хотелось ребенка, – произнес Морис.
– Ребенка?
– Да, ребенка.
Гор откинулся на спинку кресла, глаза у него широко распахнулись.
– Ребенка? – повторил он.
– Господи, что в этом необычного?
Гор уставился на мальчика, не очень понимая, как ему относиться к такому заявлению.
– Мне казалось, я вижу вас насквозь, – наконец выговорил он. – Но, должен признать, такого я не ожидал. Зачем же вообще вам ребенок? Что хорошего может принести кому-то вопящий младенец? Они требуют мгновенного внимания. Щеночек – это я бы еще понял. Но ребенок? В самом деле?
Морис покачал головой и улыбнулся.
– Вы не поймете, – сказал он. – Вам, очевидно, ребенка никогда не хотелось.
– Мне даже не нравится проходить мимо них на улице. Детям в “Ла Рондинайю” вход запрещен.
– Ну вот пожалуйста. Впервые вы увидели меня сутки назад, Гор. Не стоит считать, будто вы меня понимаете. Вы не понимаете.
– Ладно. Но вам же известно, как говорят в Италии, да? Quando dio vuole castigarci, ci manda quello che desideriamo.
– Что означает?..
– Когда боги желают наказать нас, они отвечают на наши молитвы.
Повисло долгое молчание – ни один из мужчин, похоже, не рвался его нарушить. Гор едва ли мог припомнить, чтобы кто-то из его коллег-писателей за эти годы вообще заговаривал о детях. Даже женщины. Особенно женщины.
– Что ж, – наконец произнес он, не желая уходить из комнаты, покуда все еще вел игру с отрывом в очко. – Знаете, вчера я долго не спал.
– Вот как?
– Да, я решил прочесть ваш роман.
Морис сел теперь на кровать и провел рукой по подбородку – вид у него был немного встревоженный.
– Ладно, – произнес он. – И что вы о нем думаете?
Гор несколько мгновений смотрел в потолок, словно бы обмозговывая ответ.
– Вы хорошо пишете, – сказал он. – У вас отлично получаются места. Диалоги звучат достоверно, пусть даже вам трудно было воссоздавать их с такого расстояния во времени и географии. Я с этим тоже мучился в “Бёрре” и “Ликольне”, но вы справились успешно. Быть может, вы немного чересчур пристрастны к аллитерациям, и вам явно никогда не попадалось существительное, которое, по вашему мнению, не выглядело бы лучше, если его обрядить в прилагательное. Но в книге чувствуется сильный эротический заряд, и это очень действенно. Тот эпизод, где Эрих и его друг отправляются на озеро и Оскар раздевается, вполне возбуждает на чисто физическом уровне.
– Мне хотелось написать Оскара Гётта бесстыжим в таких вещах.
– Я прочел его не столько бесстыжим, сколько горделивым. Но еще и немного наивным. Ему б и в голову не пришло, что Эрих желает к нему прикоснуться. Мне понравилось, когда оба они потом проснулись на берегу, возбужденные, и не поняли толком, как им воспользоваться этим мигом. Да, это хорошая книга, на самом деле мне в ней нечего критиковать. Немудрено, что она у вас так неплохо пошла.
– Спасибо, – сказал Морис; судя по виду, ему стало легче. – Очень важно услышать от вас такое.
– Почему?
– Простите?
– Почему это очень важно?
Морис пожал плечами, как будто ответ настолько очевиден, что едва ли имеет смысл на этом задерживаться.
– Ну, потому что вы – это вы, разумеется. А я – всего лишь я.
– И что же значит мне быть мною, а вам – вами? Что, по-вашему, разделяет нас, помимо сорока лет разницы в возрасте?
– Вы – значимая фигура в литературе двадцатого века. Вас будут помнить.
– Ой ли?
– Да, я думаю. Я в этом уверен.
Гор улыбнулся.
– Дэш мне сказал сегодня что-то подобное, – произнес он. – Хотя, если честно, мне насрать, будут меня помнить или нет.
Морис тоже улыбнулся и покачал головой. Зубы его бело блестели.
– Я в это ни мгновения не верю, – сказал он.
– Sic transit gloria mundi, – отозвался Гор.
– “Вся слава мимолетна”. Эрих как-то раз мне точно такое же сказал. Когда мы были в Риме.
Улыбка Гора слегка поблекла. Он не рассчитывал, что мальчик знает смысл этих слов. Да и не получал он удовольствия, повторяя чужие реплики. Ему нужно быть первым, всегда и во всем.
– Вчера ночью, – произнес он.
– Что такое?
– Наверное, часа в три-четыре. Я дочитал и выключил свет. И тут произошло нечто очень странное.
Морис поглядел на него, лицо – под контролем.
– И что же это было? – спросил он.
– Очень тихо дверь в мою спальню отворилась, и появилась фигура, облаченная лишь в красный купальный халат. Он закрыл за собой дверь и прошел к окну, после чего повернулся и посмотрел сверху вниз на меня. Я открыл глаза – мне было непонятно, не во сне ли я заблудился. У меня в прошлом бывали такие сны, знаете. О мальчиках, кого я знал, мальчиках, которых не знал никогда, и тех мальчиках, с кем хотел бы познакомиться. В общем, лунный свет падал в комнату так, что фигура оставалась освещена лишь отчасти, но потом он скинул халат, тот упал на пол, и он под ним был наг – не тело, а произведение искусства. Его мог бы лепить Микеланджело – и все равно скульптору не удалось бы передать всю его красоту. Яростная четкость грудных мышц. Такой подтянутый живот. Внушительный член между ног у мальчика – очевидно, готовый предложить наслаждение, если подать ему сигнал согласия.