Задали еще несколько вопросов, а потом руку поднял Гэрретт Колби, и ты повернулся к нему с таким видом, какой говорил, что ты этого человека откуда-то знаешь, только не можешь припомнить, откуда именно.
– Мне вот интересно – не могли бы вы рассказать нам, над чем сейчас работаете? – спросил он, и ты покачал головой.
– Не думаю, – сказал ты ему. – Как я вам уже говорил раньше, Гэрретт, я предпочитаю не обсуждать текущую работу. На всякий случай.
– На случай чего?
– На тот случай, если кто-нибудь вдруг украдет у меня замысел.
– Но замысел – это же просто замысел, – возразил юноша. – Вы б могли нам сейчас изложить сюжет “Грандиозного Гэтсби”[45], и вряд ли кто-нибудь из нас смог бы сесть и написать его.
– Вряд ли, – согласился ты. – Но все равно я предпочитаю этого не делать.
– Разумеется, это подводит нас к вопросу покрупнее, – сказал Гэрретт.
– Подводит?
– Да. О понятии самого́ литературного обладания – или даже литературной кражи. Принадлежат ли нам вообще наши истории.
– Я не до конца понимаю, к чему вы клоните, – сказал ты, но было отлично видно, к чему он клонит, и мне как-то не очень верилось, что ему достало наглости. Оглядываясь, соображаешь, что с его стороны довольно грубо было относиться так к заезжему писателю, тем паче к тому, кто достиг такого успеха, какой снискал ты.
– Ну вот взять, к примеру, “Двух немцев”, – продолжал Гэрретт. – Это ведь был не ваш замысел, правда? Вы просто рассказали историю Эриха Акерманна и представили ее как художественное произведение.
– Но это и есть художественное произведение, – стоял на своем ты. – Не все в этой книге таково, каким мне это описывал Эрих. Я взял то, что он мне рассказал о своей собственной жизни, кое-какие детали приукрасил, а что-то выбросил вовсе. Об Оскаре Гётте он рассказал мне кое-что такое, к примеру, что могло бы повлиять на восприятие читателем этого персонажа, но о таком я решил не писать, поскольку у меня имелся вполне определенный взгляд на то, как мне хочется изобразить отношения между двумя мальчиками.
– Что, например? – спросил он.
– Я бы не стал в это вдаваться, – сказал ты. – Как только я ступлю на эту дорожку, мне придется принять на себя обязательство говорить обо всех аспектах этого сюжета и отделять личную историю Эриха от моего собственного сочинения. В конечном итоге это роман, и вы к нему должны относиться как к таковому. Не ожидайте от художественной литературы фактов. Романы вовсе не про это.
– Тогда про что же они? – спросил симпатяга Николас, подав голос и включившись в дискуссию.
– Мне это самому часто бывало интересно, – ответил ты с улыбкой. – На самом деле я не знаю, если быть с вами до конца честным. Я знаю только, что мне нравится их читать. И писать их.
– Так вы, значит, все-таки работаете над чем-то? – спросил Гэрретт – настойчивый юный Гэрретт.
– Я разве не это сказал?
– Нет, вы сказали, что никогда не обсуждаете текущую работу.
– Вот именно.
– Но текущая работа, значит, все-таки имеется? Просто так много времени уже прошло с “Дома на дереве”.
Ты сидел рядом со мной, и я ощущала, что тебе с каждой минутой становится все более неловко на стуле, и не отвечал ты Гэрретту довольно долго.
– Вы же тот самый, кто пишет детскую книжку о говорящих зверюшках, правильно? – наконец спросил ты.
– Это не детская книжка, – ответил Гэрретт. – Все это произведение – аллегория. Главное там не то, что животные умеют разговаривать, а то, что́ им есть сказать. Как в “Скотном дворе”.
– Вы сравниваете свое творение с Оруэллом? – спросил ты, уже рассмеявшись.
– Нет, конечно, – ответил тот, чуть сильнее смешавшись. – Я вовсе не это имел в виду.
– Ты на это намекал, – вмешалась Майя.
Гэрретт возвел очи горе и громко вздохнул. Эти двое не раз сталкивались на семинарах, и Майе, казалось, доставляет удовольствие стаскивать Гэрретта с небес на землю.
– Послушайте, некоторые романы в сочинении занимают больше времени, – произнес ты, возвращаясь к первоначальному вопросу. – Когда он будет готов, тогда и будет. А до этого мне почти нечего сказать на эту тему, кроме того, что я рассчитываю издать его за следующие… – На миг ты умолк и глянул на потолок. – За следующие два года.
Я повернулась и посмотрела на тебя, стараясь не подпустить на лицо удивление. Но пришла в восторг от того, что ты наконец-то мыслишь в таких категориях. Быть может, Норидж, решила я, оказывает благотворное воздействие на нас обоих.
Задали еще несколько вопросов, а потом все мы пошли выпить в студенческий бар, где ты заказал всем пиццы и тщательно постарался уделить время всем группам, как будто оказывал им грандиозную услугу тем, что делишься с ними своей мудростью.
– А вы что-нибудь уже читали? – спросил Николас, мой объект воздыханий, подошедши к тому месту, где я стояла у окна, и вручая мне бокал белого вина.
– Что-нибудь – что? – уточнила я.
– Из нового романа вашего мужа.
Я покачала головой и еще миг любовалась тем, до чего он миловидный. Лет на восемь младше меня – двадцать три года, короткие темные волосы, которые смотрелись невозможно промытыми, и мальчишечье лицо. Я воображала, что в детстве он был типом “Просто Уильяма”[46] – вечно проказил, но был уверен, что никто на него не сможет сердиться подолгу.
– Нет, – ответила я, решив не упоминать, что узнала о существовании нового романа сегодня вместе со всеми. – Нет, он не дает мне ничего читать, пока над этим работает.
– Боится, что вы у него тоже украдете?
Я рассмеялась и покачала головой.
– Сомневаюсь, – сказала я, ощущая, что мне следует компенсировать свои мысли о неверности тебе тем, чтобы тебя защитить. – Хотя это идея. Он писатель гораздо лучше, чем я.
– Вы правда так считаете? – спросил он.
– Да, конечно, – ответила я и, думаю, в то время сама в это верила. Но, возможно, все это из-за того, что ты уже издавался, когда мы познакомились, и я с тех самых пор смотрела на тебя снизу вверх. – А вы что, нет?
– Нет, нисколько, – произнес Николас, глядя мне прямо в глаза. – Если честно, я считаю, что вы с ним в совершенно разных весовых категориях. Или однажды будете.
Невзирая на все напряжение, что, казалось, развилось между нами в те недели, по крайней мере, моя работа продвигалась неплохо. Я приближалась к концу черновика своего романа и была уверена, что нечто приемлемое для посторонних глаз у меня сложится уже к концу весны. Электронные письма, временами прилетавшие от моих агента и редактора, не давали мне падать духом, хотя я по-прежнему не хотела рассказывать им, о чем будет книга, – предпочитала, чтобы они отзывались о законченном произведении, а не копили в себе предвзятые мнения о нем. Казалось, это их устраивает, и все дни я преподавала, читала и писала. Можно было бы к этому привыкнуть, думала я, задаваясь вопросом, не откроется ли вскоре в университете более постоянная вакансия, которая позволит мне остаться здесь еще на несколько лет. Мне нравилась мысль написать третий роман – гораздо короче – в едином напряженном творческом заходе.
В ноябре УВА проводил свой осенний литературный фестиваль – череду тщательно организованных публичных интервью в одном театре во вторник вечером, и хотя ты, как правило, избегал подобных событий, в тот раз сам предложил сходить и послушать, как Лиону Олвин расспрашивает романист Хенри Саттон. Несколькими годами раньше Лионе отправили гранки “Страха”, и она любезнейше прочла роман и высказалась строкой поддержки, которую поместили на суперобложку; это тебя поразило, поскольку ты всегда восхищался ее книгами.
Под конец дня я вернулась домой переодеться, и, когда поднималась по лестнице к нам в квартиру, перила у меня под рукой задрожали и я запнулась, рухнула вперед, а не повредила себе при падении ничего лишь потому, что выставила перед собой руки.
– Господи Иисусе, – пробормотала я, вставая, а когда открыла дверь квартиры, ты вышел из свободной комнаты, где я устроила себе кабинет.
– Что там был за шум? – спросил ты.
– Я упала, – ответила я. – Мне казалось, ты мне говорил, что собираешься починить эти перила? Если не будем осторожны, кто-нибудь из нас себе что-нибудь обязательно сломает.
– Извини. Я забыл, – сказал ты, помогая мне войти, пока я потирала ушибленную лодыжку. – У тебя все в порядке? Ты не поранилась?
Я покачала головой, отряхиваясь.
– Все хорошо, – сказала я. – А что ты там вообще делал?
– Где?
– У меня в кабинете?
– У тебя в кабинете? – переспросил ты, воздев бровь. Я расслышала капризность в собственном голосе и постаралась ее сдержать – портить предстоявший нам вечер не хотелось. Но комната и была моим кабинетом, и мы всегда ее так и называли. В тех редких случаях, когда ты открывал свой ноутбук, ты всегда делал это за кухонным столом.
– Просто в кабинете, значит, – поправилась я.
– Ничего, – ответил ты, делая шаг мимо меня в кухню и ставя чайник. – Ручку искал, вот и все. В любом случае, я думал, что план у нас был встретиться позже в студгородке?
– Мне нужно было в душ, – сказала я. – Я весь день как полоумная носилась. Это недолго, а потом вместе и пойдем.
Я уже собиралась пойти в спальню, однако что-то вынудило меня заглянуть в другую комнату. На столе лежало несколько ручек, и когда я, отмахнувшись от внутреннего голоса, советовавшего оставить все это в покое, потрогала компьютер, он был теплым. Первая мысль: ты им пользовался, чтобы смотреть порнографию. Я помешала тебе этим заниматься? Я поводила мышью, чтобы разбудить его, и проверила историю поисков, но в ней не оказалось ничего подозрительного – лишь то, что я искала сама за последние несколько дней. Возможно, это он от солнца, подумала я. В конце концов, дом расположен так, что в кабинете за день может стать удушающе жарко.