– Какая радость вас видеть, – солгал он, сдвигая свой ноутбук чуть левее, чтобы одним глазом все-таки следить за матчем – Мёрри уже выиграл первый сет, однако Надаль уверенно вел во втором, – пока он слушает, на что она явилась пожаловаться. – Вы же здесь проездом, верно?
– Нет, не верно – явилась я предметно, и поездка выдалась чудовищная. – Несмотря на то что выросла Хенриэтта в Милуоки, речь свою она строила по лекалам псевдоисторических фильмов “Мёрчант-Айвори” с Эммой Томпсон или Хеленой Бонэм Картер в главных ролях. – Для начала я наступила в какие-то жуткие собачьи какашки на мостовой, и мне пришлось вернуться домой, чтобы сменить обувь, а это ужасная докука. Затем, едучи в поезде четыре, я вынуждена была сменить вагон, поскольку у женщины поблизости вполне буквально начались родовые схватки и вопила она так, что у меня возникла моя характерная головная боль. Но, сменив себе вагон, я оказалась рядом с индийским джентльменом, который не сходя с места предложил мне замужество по причине, как он выразился, моих годных к деторождению бедер.
– Это славно, – сказал Морис. – Вы согласились?
– Нет, разумеется.
– И как же он к этому отнесся?
– Отказы никому не нравятся, Морис. Но к этому мы вернемся через минуту. Как бы то ни было, пережил он это, похоже, довольно быстро. К 28-й улице он уже делал предложение молодому афроамериканцу, который к его авансам отнесся без благоволенья, а к 23-й – бордер-колли, которую это, судя по всему, заинтересовало гораздо больше.
– Великолепно.
– Ненавижу ездить в город. Вот правда.
– Тогда нужно было остаться дома.
– Нет, нам важно встретить ситуацию лицом к лицу.
– И что же это за ситуация? – спросил он.
– Ой, давайте не будем изображать дурака, Морис. Вам отлично известно, почему я здесь.
– Предполагаю, вы принесли мне что-нибудь новенькое почитать?
– Ха! Можно подумать. Это после того, как со мною обошлись у вас в журнале? Вот уж дудки вашей утке! – Она подалась вперед и передвинула на столе Мориса нож для писем, скрепкосшиватель и дырокол так, чтобы они образовывали ровную линию. – Я не даю своих работ тем, кто меня презирает.
– Я вас отнюдь не презираю, Хенриэтта, – ответил Морис. – Во имя чего на всем белом свете вы такое могли подумать?
– Ну, вы меня не уважаете – это уж точно.
Она сунула руку в свой ковровый саквояж и немного пошарила там, после чего извлекла наружу лист бумаги формата А4, сложенный восьмушкой.
– “Уважаемая Хенриэтта, – прочла она вслух, разворачивая его. – Большое спасибо за то, что позволили мне прочесть свой последний рассказ…”
– Вы разрешите? – перебил он.
– “БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ТО, ЧТО ПОЗВОЛИЛИ МНЕ ПРОЧЕСТЬ СВОЙ ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ… – повторила она, теперь возвысив голос, – изумительно причудливую притчу, которая наглядно иллюстрирует, почему «ФСЖ» так хотелось вас издавать! К сожалению, пространство для публикаций в «Разсказе» в настоящее время ограничено, и вряд ли удастся ваше произведение напечатать, хотя, осмелюсь сказать, я об этом пожалею, когда за него ухватится «Нью-Йоркер»! Но продолжайте и дальше присылать мне свое хозяйство, ваш извод причудливого письма никогда мне не прискучивает. С большой любовью, Морис Свифт, главный редактор”.
– Вы расстроены, – произнес Морис.
– Расстроена? С чего бы это мне расстраиваться? Это же всего-навсего “хозяйство”, в конце-то концов. Не то чтобы я пропитывала каждую фразу кровью своей жизни, каждый абзац и главу. Хозяйство! Идите вы нахер, Морис. Ебать и вас, и ту лошадь, на которой вы сюда приехали.
– Вероятно, это не самый удачный выбор слова, – признал он.
– Вы так считаете? Я б никогда и вообразить не могла, что вы отнесетесь ко мне с таким презрением. Вы расстроили меня, Морис, вы по-настоящему меня расстроили.
– Ну, я б не стал принимать это на свой счет, – ответил он. – Я много с кем так поступал за годы и годы. Там их целая армия, и живых, и мертвых, и все они отнюдь не взирают на меня чрезмерно благодушно.
– Как бы то ни было, – продолжала она, вздохнув и оглядывая кабинет, набитый книгами, рукописями и множеством старых номеров “Разсказа”. Несколько полок было отдано под различные иноязычные издания “Двух немцев”, “Дома на дереве”, “Соплеменника”, “Бреши” и “Сломленных”. – Обычно я бы этого делать не стала, но поскольку у нас с вами столько общей истории, я подумала, что стоит приехать к вам и предложить второй шанс.
– Второй шанс? – переспросил он, вздернув бровь. – На что именно?
– На публикацию моего рассказа, – ответила она, кривясь. – Потому что, если вы его не хотите, я отнесу его через дорогу и найду того, кто захочет.
Морис попробовал не рассмеяться. Через дорогу? Она считает его персонажем пьесы Дэвида Мэмета?[53] Через дорогу у них ничего не было, кроме магазина винтажной одежды, кофейни, провонявшей марихуаной, и престарелого бездомного, который затягивал припев “Американского пирожка”[54] всякий раз, когда кто-нибудь давал ему денег. Если ей вздумается отнести свой рассказ кому-либо из них – целиком и полностью на здоровье.
– Разумеется, очень не хотелось бы упускать такую возможность, – произнес Морис. – Но я прочел его несколько раз и просто не считаю, что он окажется уместен для наших грядущих номеров. Мне не нравится отказывать людям, но…
– А мне не нравится, когда на меня гадят с большой высоты! – закричала Хенриэтта. – В особенности те, кого я уважаю и обожаю.
Он нахмурился. Разве уважение и обожание по сути своей не одно и то же? Подобные ляпсусы она допускала и в рассказе, который он отклонил. Первая же строка, к примеру, была такова:
“Каждый вечер, возвращаясь на поезде домой с работы, Джаспер Мартин начинал ощущать в себе тревогу и опаску”.
Это одно и то же. И еще раз такое же на четвертой странице:
“Лорен бросила взгляд на свет, который мигал и подрагивал, и задалась вопросом, не отложить ли ей самоубийство через повешение до того, когда контакты закрепят получше”.
Это одно и то же.
– Мне не кажется, что я на вас гадил, Хенриэтта, – произнес Морис. – Ни с какой высоты – ни с большой, ни с малой. Просто у меня такое ощущение, что рассказ нам не годится, вот и все. И мне жаль, но не думаю, что меня в этом можно будет переубедить.
– Что с ним не так?
– С ним per se[55] все так, – ответил Морис, бросая быстрый взгляд на экран, где Надаль праздновал победу во втором сете. – Полагаю, у меня просто не возникло ощущения того, что в нем присутствует ваше обычное je ne sais quoi[56].
– А это что должно означать?
– Это по-французски.
– Я знаю, что это по-французски. И я знаю, что оно значит. Я спрашиваю, что вы под ним имеете в виду.
– Хотите правду?
– Конечно, хочу.
– Штука просто в том, что обычно, когда я спрашиваю у писателей, хотят ли они услышать правду, и они отвечают, что да, на самом деле им, конечно, нужно что угодно, кроме правды. Они желают, чтобы я осыпал их похвалами и рассказывал, что им пора стряхивать со смокингов пыль для получения Нобелевской премии.
– У меня нет смокинга, – сказала Хенриэтта, сощурившись. – Так вы намерены…
– Я просто решил, что рассказ у вас скучноват, вот и вся недолга, – сказал он. – Похоже, он ни к чему не ведет. В нем, конечно, есть кое-какие интересные моменты, и письмо у вас такое же крепкое, как и обычно, но общее воздействие…
– Вы сейчас меня оскорбляете, – произнесла она.
– Да вряд ли. Я определенно не намеревался этого делать.
– В эту игру могут играть двое. Я прочла последний номер “Разсказа” от корки до корки и, если вы меня спросите, могу сказать, что он совершенно плоский и до крайности не вдохновляющий.
“Это одно и то же”, – подумал Морис.
– Вы как будто бы не желаете рисковать или осмеливаться на что-то.
– А вы теперь оскорбляете меня, – ответил он.
– Вас я не оскорбляю. Я оскорбляю журнал.
– Который я основал.
– Почему вы попросту не признаете, что мой рассказ слишком труден для вас и ваших читателей? Что вы не до конца его поняли?
– Если б я его не понял, откуда бы мне было знать, что он слишком труден?
– Не играйте со мною в эти игры.
– Я и не играю. Ваше толкование того, почему я отказал вашему рассказу, попросту неверно. Я прекрасно все в нем понял, я не идиот. Читать я умею – даже длинные слова. Послушайте, это не плохой рассказ, – просто он у вас не из лучших, чего там. И вы бы сами не сказали мне спасибо, опубликуй я такое, что другие стали бы критиковать, – тем более перед скорым выходом вашего романа. Вам следует поддерживать свою репутацию на как можно более высоком уровне в эти грядущие несколько месяцев. Это важно. Поверьте мне, я тут знаю, о чем говорю. Я в таких делах не новичок, и мне отлично известно, до чего легко можно перестать быть вкусом месяца и превратиться просто в изжогу у издателей во рту. Я такое видал. Я таким бывал.
– Мне просто обидно, вот и все, – произнесла она после долгой паузы, но голос у нее чуть смягчился. – У меня в последнее время очень напряженный период. Вы знали, что в январе умерла моя бабушка?
– Нет, – ответил Морис, которому, в общем, до этого не было дела. – Мне жаль это слышать.
– Ей исполнилось всего девяносто восемь.
– Ну, это вполне почтенный возраст.
– А потом на улице мою собаку сбил какой-то идиот на мотоцикле. А потом у меня приключился рак…
– Что? – переспросил он, подаваясь вперед. Это была новость.
– Ну, я подумала, то есть, что у меня рак, – поправилась она. – Была родинка. На плече. А раньше там ничего не было. Короче говоря, мой врач мне сказал, что ему неспокойно, и отправил пробу в лабораторию, а когда вернулось, выяснилось, что там все чисто. Но знаете, несколько дней я была убеждена, что у меня рак.