Слева от него открылась дверь, и он повернулся на звук – к нему шел Дэниэл. На мальчике была его любимая пижама с Человеком-пауком, и он нес с собой пушистую зверюшку неочевидной зоологической принадлежности. От него пахло лавандовой ванной с пузырьками, в которой он плескался всего лишь час назад, с собой Дэниэл прихватил синий ингалятор “Вентолин”. В последнее время астма у него заметно обострилась, и ему приходилось по десять минут сидеть тихо, когда они возвращались домой, и делать один вдох за другим, пока затор в легких не расчищался.
– Тебе лучше? – спросил Морис, когда мальчик запрыгнул на диван с ним рядом и привалился к нему, зарываясь отцу под бок. Морис прижал его к себе, поцеловал в макушку, вдохнул его запах.
– Если я завтра попрошу прощения у Юпитер, мне все равно к доктору придется идти? – спросил Дэниэл чуть менее встревоженно от этого грядущего испытания, чем когда они только пришли домой. Тогда он ударился в слезы и объявил, что не надо его целовать, если он этого не хочет, – совершенно справедливо, считал Морис.
– Думаю, да, – ответил его отец. – Иначе все это перерастет в большую драму, а она никому из нас не нужна. Да и в любом случае я уверен, что докторша будет очень милой.
– А у нее будет иголка? – спросил мальчик.
– В каком смысле?
– У докторши. Она возьмет иголку, когда меня увидит? Я не люблю иголки.
Морис покачал головой.
– Она не такой врач, – ответил он. – Ничего подобного там не будет. Тебе нужно будет с ней поговорить, пара пустяков. И после этого все закончится.
Дэниэл нахмурился – лицо его предполагало, что ему никак не верится, будто можно сходить к врачу, а больно при этом не будет, с тобой просто поговорят.
– Мне не понравилось, когда она меня поцеловала, – произнес мальчик.
– Мне такое тоже никогда толком не нравилось, – ответил Морис. – Но нельзя совершать случайные злые поступки направо и налево, когда люди делают то, что тебе не нравится. Надо было просто ей сказать, чтобы она себя так больше не вела.
– Все надо мной смеялись, – прошептал Дэниэл.
Морис снова его обнял и посмотрел на идеальные стопы и пальчики, что высовывались из штанин сыновней пижамы. Он всегда рассчитывал в себе на неподдельную любовь к ребенку, если тот у него заведется, но все в итоге вышло не вполне так. Морис, разумеется, был ужасно расположен к Дэниэлу, но мальчик раздражал его так же часто, как и радовал. Он всегда был здесь, вот в чем незадача. Отирался где-то рядом. Требовал пищи, игрушек или новой одежды. Говорил, что пора идти в школу или, наоборот, пора его оттуда забирать. Он нескончаемо досаждал Морису. Тот изо всех сил старался не распускаться с мальчиком – он же, в конце концов, всего лишь ребенок, это его отец признавал, – но все равно с нетерпением ждал того дня, когда сыну исполнится восемнадцать и он отправится в колледж. Тогда-то жизнь к Морису, быть может, и вернется.
Мысль воспользоваться суррогатной матерью пришла к нему тем вечером, когда он попал в короткий список Премии, которую, к его неизмеримому разочарованию, он проиграл своему старому сопернику Дагласу Шёрмену. Он думал, как ему поступить со внезапным приливом гонораров, и на конец той недели назначил встречу со своим адвокатом, чтобы дело началось. Полгода спустя молодая итальянская девушка, работавшая горничной в одной гостинице Центрального Лондона, уже была беременна его ребенком, и никаких хлопот ни во время беременности, ни при родах не случилось. Хотя юридическое соглашение было жестким, Морис, естественно, волновался, не передумает ли женщина, как только ребенок родится, но нет – она выполнила свою часть сделки и исчезла из его жизни, как только он забрал Дэниэла из роддома.
Поначалу, конечно, было непросто. У Мориса не было никакого опыта с младенцами, и, добывая все нужные знания, он полагался на книги. Но Дэниэл оказался вовсе не трудным ребенком – спал всю ночь напролет почти с самого начала и, очевидно, счастлив был просто лежать в своей колыбельке, дотягиваясь до игрушек, которые были подвешены к мобилю у него над головой, лишь бы Морис оставался в его поле зрения, – а оставался он там всегда, поскольку в те первые годы работал дома, а в редакции “Разсказа” стал проводить больше времени только после того, как Дэниэл дорос до детского садика. Они вместе ездили на международные литературные фестивали, где прочих писателей, казалось, зачаровывает образ этого симпатичного романиста, невероятно успешного смолоду, который повсюду ездит с маленьким мальчиком. На руку оказалось и то, что Дэниэлу тоже нравились книжки, и он был доволен просто сидеть и читать, пока его отец предлагал себя в нескончаемых интервью или участвовал в публичных мероприятиях.
– А зачем ты ее вообще шлепнул? – спросил он теперь, и мальчик лишь пожал плечами.
– Я же тебе сказал. Потому что она меня поцеловала.
– Нет, это я знаю, – сказал Морис. – Я имею в виду, почему ты так на это откликнулся? Насилием. Ударил. Ты разве когда-нибудь видел, чтобы люди так себя вели? Тебя же никто никогда не бил, правда?
Мальчик задумался на несколько мгновений, и Морис задался вопросом, не пытается ли тот решить, говорить или же не говорить правду.
– Иногда в школе, – наконец ответил Дэниэл, испустив глубокий вздох и глядя в пол.
– Учитель?
– Нет, – сказал мальчик, качая головой.
– Тогда кто?
– Никто.
– Перестань, – подтолкнул его Морис. – Скажи мне.
– Просто некоторые мальчишки у меня в классе.
– Какие мальчишки?
– Я не хочу говорить.
Морис нахмурился. Не стоило, конечно, вынуждать мальчика, но если Дэниэла в школе задирают, ему хотелось бы в этом разобраться досконально.
– Пожалуйста, Дэниэл. Мне ты можешь рассказать все. Возможно, я сумею это прекратить.
– Джеймз, – произнес мальчик после длительной паузы, за которую несколько раз шмыгнул носом и, похоже, готов был разреветься. – И Уильям.
– Но я думал, ты с ними дружишь? Ты же сидишь с Джеймзом на уроках за одной партой, нет?
– Да, но я ему не нравлюсь.
– Почему это?
– Он говорит, что я уродец.
Да и нахер его, маленького вонючего говнюка, – подумал Морис. Однако, вслух сказал:
– Ты не уродец.
– А он говорит, что да.
– Тогда он идиот.
– Это все потому, что мне не нравится с ними играть, – продолжал мальчик.
– Почему? – спросил Морис.
– Потому что всегда, если они играют, кто-нибудь обязательно бежит в медпункт, потому что у него кровь из носу течет. И они говорят, что я никогда не разговариваю. Говорят, что я бояка.
– И потому они тебя бьют?
– Не знаю, – ответил он, пожав плечами. – Они сказали, что это просто игра такая.
– Ну, мне кажется, что это дурацкая игра, – произнес Морис, и теперь Дэниэл посмотрел на него – его задело раздражение в отцовом голосе. – Ты просто отныне держись от них подальше, хорошо? – продолжал отец. – Тебе, в конце концов, всего семь лет. Я не хочу, чтобы ты себя вел так, будто ты в “Бойцовском клубе”.
– Что такое “Бойцовский клуб”?
– Это не важно. Просто не давай своим друзьям себя бить и сам никого не бей. Особенно девочек. На сей раз нам повезло и в суд подавать на нас никто не будет, но запомни, это Америка. Люди здесь подадут на тебя в суд просто за то, что ты на них как-то не так посмотрел на улице, а если они выяснят, что у нас есть немного денег, то наверняка попробуют найти способ, как эти деньги у нас отнять.
– А мы богатые? – спросил Дэниэл.
– Мы обеспеченные. Об этом тебе не нужно беспокоиться, скажем так. Но мы и близко не так богаты, как большинство тех, кто живет в этом городе. Поэтому нам нужно держаться за то, что наше, и не позволять никому этого у нас украсть. Договорились?
Мальчик кивнул.
– Договорились, – ответил он. – Красть нехорошо.
Морис улыбнулся.
– Красть очень нехорошо, – согласился он. – Лишь очень дурные люди берут то, что им не принадлежит. А теперь пора в постель, ты не считаешь?
В том году Хенри Роу был в школе новеньким. Семья у него происходила из Белфаста – католики, жившие на том перекрестке, где Фоллз-роуд встречалась с Айви-драйвом, но его мать, сестра и он сам переселились в Хэрроугейт в 1980-м, чтобы избежать Неурядиц. Хотя Морис слышал в новостях сообщения о том, что в Англии началась кампания бомбометаний, и смутно сознавал, что в блоке “Эйч” тюрьмы Мейз происходят голодовки, он почти не интересовался тем, что происходит на острове рядом с его родиной, и в четырнадцать лет понятие о смерти – такое далекое и потустороннее – было ему скучно. Политика, считал он, существует для других людей, и он, томясь по освобождению от повседневной скуки своей домашней жизни, мало интересовался теми целями, которые его ровесники вполне буквально носили, как почетные знаки отличия, на своих школьных формах. Лишь когда разнеслись слухи о том, что отца Хенри Роу убила ИРА[57] за то, что он их предал, у Мориса шевельнулся какой-то интерес. Из этого может получиться неплохой замысел для романа, подумал он: подросток вынужден переселиться в чужую страну и постепенно начинает сознавать преступное прошлое своего отца. Возможно, Морис и не в ногу шел со своими одноклассниками, когда дело касалось их политических забот, но он уже точно знал, что хочет делать со своей жизнью, – а это гораздо больше того, на что могло претендовать большинство из них.
– Писателем? – произнес его отец, когда он впервые сообщил тому о своих планах. – Да у тебя больше шансов выиграть для Англии Кубок мира. Чтобы писать книги, родом необходимо быть из Лондона. Чтоб образование фу-ты-ну-ты и все такое.
– Не все писатели из Лондона, – ответил Морис, закатывая глаза от провинциальности отцова мировоззрения. Отец в жизни не прочел ни одной книги, насколько Морису было известно, и раз в неделю едва одолевал местную газету. – Папа Д. Г. Лоренса работал в угольной шахте Бринзли. Ишервуд родом был из Дербишира. Уильям Голдинг – из Корнуолла.