Уважаемый мистер Свифт, [начиналось оно]
Простите меня за непрошеную эту депешу, но я пишу Вам как большой поклонник Ваших романов. Помню, еще мальчиком прочел Ваших “Двух немцев”, и этот роман разжег во мне искру интереса к войне, который не погас и по сей день. Думаю, ни один роман, чье время действия – те годы, не тронул меня так сильно, как Ваш. “Соплеменник”, “Брешь” и “Сломленные” – среди моих любимых произведений современной литературы, но самый преданный я поклонник “Дома на дереве”: для меня эта книга – недооцененная классика. В настоящее время я студент Университета Лондона, где последний год доучиваюсь на факультете английского языка, и я надеюсь сделать Вашу работу темой своего выпускного диплома, хотя лелею дерзкую мечту еще и превратить свою дипломную работу в полноценную книгу. Для меня Вы – прекраснейший британский писатель своего поколения. Уж простите мне лесть, диапазон Ваших работ настолько необычаен, что мне отчего-то кажется поразительным, как могли они все зародиться в одном уме. Но таков Ваш гений, я полагаю. Удивлять читателя каждым своим новым романом.
Мне хотелось бы узнать, нельзя ли с Вами как-нибудь встретиться и узнать чуть больше о Вашей работе и Вашей жизни, чтобы лучше обосновать мою дипломную работу. Мне важно написать нечто честное и исключительное, поскольку мое сокровенное желание – сделаться литературным биографом, и это станет моей первой попыткой выковать тропу к такой карьере. Мой отец, редактор в “Рэндом-Хаус”, в этом отношении меня очень поддерживает. (Я не пишу художественную литературу, как Вы с удовольствием можете узнать, и никаких честолюбивых замыслов в этом направлении у меня нет!) Как бы то ни было, я предполагаю, что в настоящее время Вы работаете над новым романом и свободного времени у Вас очень мало, но я был бы благодарен, если бы Вы смогли все же однажды немного его уделить мне. Это будет значить жуть как много.
Прочтя письмо, я потянулся к пинте и заметил, что рука у меня немного дрожит, поэтому я вернул стакан на стол и на миг прикрыл глаза, медленно и глубоко дыша носом, – этому способу меня когда-то научили, и он в такие мгновения меня сильно выручал. Я ощущал подле себя Дэниэла в тот миг, едва ли не чувствовал его руку в своей, а голос его шептал мне на ухо тем укоризненным тоном, какой у него выработался под конец. Он велел мне выбросить письмо и оставить этого парнишку в покое: тот всего-навсего невинный студент, который хочет только встать на ноги, – и, чтобы вытеснить Дэниэла, мне нужно куда-нибудь переместиться. И поэтому я добрался до мужской уборной, где встал перед раковиной – глаза прижмурены, руки прижаты к холодному фаянсу – и выждал минуту-две, а потом плеснул себе в лицо холодной водой и уставился на собственное отражение в зеркале, не уверенный, узнаю́ ли я теперь себя вообще.
Дома я редко удосуживался смотреть в зеркала, но здесь, в этой узенькой уборной с мигающим тусклым неоновым светом, я видел, насколько изменилась у меня внешность за последние годы. Всю свою жизнь я был хорош собой. Фактом этим я, в общем, не гордился, но таков тем не менее он был, и я это знал с тринадцати или четырнадцати лет. Что женщин, что мужчин тянуло ко мне с моей ранней юности, и я сознавал власть, какую имею над ними, – эксплуатировать ее всегда было очень легко. Несколько человек влюбились в меня. Одна вышла за меня замуж.
С тех пор я давно уже понял, однако, что отличаюсь от других мужчин тем, что у меня нет особого желания к чужим телам, и что какой бы там инстинкт ни тянул людей к спальне, мне он отчего-то безразличен. Благословение это или проклятие, понять трудно, но я подозреваю, что все же первое. Я видел, как жизни стольких людей погублены неудачными любовными романами или безответными страстями, и потому всегда ощущал, что мне более-менее повезло: я оставался по сути своей безмятежен. С чего бы кому-то вообще хотеть становиться частью такой катастрофической драмы, в конце-то концов? Много лет минуло с тех пор, как я упивался романтической встречей или даже стремился к чему-то подобному. Пока я жил в Нью-Йорке, там было множество людей, выказывавших ко мне интерес, но ни на один их аванс я не откликнулся.
А вот теперь, глядя на собственное отражение, я задался вопросом, выпадет ли мне когда-нибудь возможность вновь отвергнуть чьи-либо авансы. Волосы у меня уже седели, а голубые глаза, что некогда сияли так ярко, потускнели. Но хуже всего дело обстояло с кожей, она теперь выглядела серой, ее всю пронизали красные капилляры, вероятно – от злоупотребления алкоголем. Я глянул на свои руки, которые немалую часть моей жизни метались по клавишам. Прежде руки были работниками лощеными, лишь намек на синюю вену пробегал от запястья к среднему пальцу, – теперь же кожа туго натянулась и пальцы выглядели костлявыми, ногти щербаты, от кутикул расползались крупные полукружья, словно медленно взрывающиеся планеты. Я старел, это было ясно, – и старел не изящно.
Не торчать же здесь вечно, разглядывая эти руины, а потому через некоторое время я отвлекся, вымыл руки, вернулся на свое место и снова перечитал письмо Тео Филда – на самом деле несколько раз. Помимо лести и елейных замечаний в нем содержалась стержневая мысль: он желал обо мне писать. Всего лишь диплом, да, но он упомянул о том, что хотел бы сочинить и литературную биографию, да и книгу выпустить. И тот лакомый кусочек, что он вбросил мимоходом, упомянув, что его отец работает в “Рэндом-Хаус”! Конечно, наивный мальчик намеревался произвести на меня впечатление своими регалиями, и это ему удалось – я наверняка мог бы, когда придет час, воспользоваться его семейными связями к своей вящей выгоде. Критическое исследование несомненно подкрепило бы мою увядающую репутацию, а в мальчике этом и его вопросах могло бы оказаться нечто такое, что вновь разожгло бы во мне творческую искру. И затем – роман. Тропа обратно к славе была так изумительно проста.
После смерти Дэниэла на меня, что вполне естественно, в издательских кругах излили массу сочувствия, но оно не вполне возбудило такой интерес к моему творчеству, на какой я надеялся. Именно об этом моему редактору достало наглости упомянуть, когда он отказывался от книги, которую я написал сразу после того несчастного случая.
– Учитывая все, что вам выпало пережить, Морис, – сказал он мне в тот день, пока мы сидели у него в кабинете, – мне бы не хотелось ничего больше, чем издать ваш новый роман. И разумеется, с точки зрения рекламы… ну, я надеюсь, вы не воспримете это неправильно, но сейчас к вам относятся чрезвычайно благожелательно, и СМИ из штанов выпрыгнут, лишь бы взять у вас интервью. Но такое должно произойти с правильной книгой, а это… ну, очень не хочется говорить ничего подобного, но она попросту не такова. Она хорошо написана, конечно, однако сам сюжет…
Я ощущал, как у меня внутри нарастает ярость, пока вспоминал тот день – то, как не дали ходу моему несгибаемому устремлению, – и вернулся к письму Тео один последний раз; и сам себе улыбнулся, читая его.
Поднял крышку ноутбука и принялся печатать, тщательно подбирая слова для ответа. И впрямь можно было сказать, что над одной фразой я трудился прилежнее, чем над чем угодно за многие последние годы, и в смысле слов, которые я употребил, и в смысле неупотребленных.
Уважаемый Тео,
Я буду счастлив повстречаться с Вами во вторник, 8 мая, в 3 часа дня, в пабе “Голова королевы” на Денмен-стрит.
В тот вечер я лег спать, стараясь не думать о своем будущем биографе или своем потерянном сыне, но оба они застряли у меня в мыслях – две стороны одной монеты, которую можно было бы подбросить в воздух, и она бы приземлилась не одной стороной, так другой, – и я обнаружил, что мечусь внутри между воодушевлением и скорбью, и эта кошмарная мука не отступала от меня, спал ли я или бодрствовал, трезв был или пьян, писал или не писал. А думая про Дэниэла, я спрашивал себя, одобрил бы он то, что я намеревался предпринять, – но при этом упорствовал в мысли, что наверняка бы одобрил, несмотря на его раздражающую и детскую веру в нравственные абсолюты. Ибо он любил меня и я был ему хорошим, хоть и небезупречным отцом почти что до самого конца. Чего бы еще он хотел для меня, если не счастья? Иначе зачем же все это было?
2. “Голова королевы”, Денмен-стрит
“Голова королевы” всегда была любимым из моих еженедельных пабов. Мне нравятся стеновые панели из темного дерева, причудливая люстра, зеркала, так долго отражавшие жизни здешних посетителей. Идеальное место для нашей первой встречи с Тео, и через восемь дней после того, как я получил его письмо с положительным откликом на мое исходное, я сидел в стенах этого заведения, рьяно дожидаясь начала следующего этапа моей писательской жизни.
В тот день я вышел из дому рано, желая подкрепить себя парой порций до появления моего визави. Почти всю последнюю неделю я думал о книге, которую вскоре начну, и ощущал воодушевление, какое прежде испытывал в своей жизни всего дважды. Первый раз случился в тот день в Риме, много лет назад, когда этот глупец Эрих Акерманн начал рассказывать мне о своем одностороннем любовном романе с несчастным Оскаром Гёттом. Я знал, что в этом есть сюжет, – если только мне удастся нащупать, каким способом выудить этот сюжет из его объятой ужасом памяти. В конечном счете оказалось это не так-то и сложно. Мне пришлось лишь улыбаться, несколько раз потянуться на стуле так, чтобы он успел углядеть мой плоский мускулистый живот, – и нелепый старый педик стал глиной в моих руках. Не самый мой блистательный миг, я знаю, но он едва ли сравним в злонамеренности с тем, что натворил сам Акерманн.
Второй случай выдался тем дождливым днем в Норидже, когда чисто от скуки я включил компьютер Идит и открыл файл, озаглавленный “КНИГА 2”, – и начал читать документ, содержавшийся в нем, и тут же почувствовал, что написала она нечто необычайное. То был роман, достойный меня, я это знал, – а не ее. Ей наплевать было на славу или бессмертие – ну и ладно, ибо ни то ни другое суждено ей не было. Помню ужас, какой я ощутил, когда она предложила нам остаться в Норидже до издания ее второго романа, а не возвращаться в Лондон и вновь вступать в тамошний литературный мир. Мне вообще представлялось диким, что она способна такое допустить. Странная женщина, если оглянуться в прошлое. Но, видимо, о мертвых все же не стоит скверно отзываться. У нее имелось и множество прекрасных свойств, вот только честолюбие в их число не входило.