А с тех пор – ничего, даже те романы, что я мастерил из работ, отвергнутых “Разсказом”, не разжигали во мне такой же интерес, как письмо Тео Филда. Мне нужно было только, чтобы он про меня написал, завершил свою дипломную работу, издал книгу – и у меня тогда появится оперативный простор еще на несколько лет, покуда я не найду историю, которую можно будет рассказать.
Прибыл он ровно в три часа пополудни, и я спросил себя, не расхаживал ли он взад-вперед по мостовой снаружи, встревоженно поглядывая на часы, пока не пробьет назначенный час, не желая являться слишком рано. У меня и прежде бывали подобные встречи с молодыми честолюбцами, каждый не отрывал взоров от своего главного шанса и не желал говорить и делать чего бы то ни было, что могло бы уничтожить их возможность.
Впрочем, как только я его увидел, – и явно было, что это он, и по возрасту, и по тому, как он оглядывал бар, прежде чем засек меня, – именно я поймал себя на том, что обескуражен, ибо, к моему вящему удивлению и тревоге, он обладал поразительным сходством с Дэниэлом. Такая же шапка густых светлых волос, хотя у него они, совершенно очевидно, крашеные, и те же очки без оправы. Бледная кожа – похоже, на ней легко остаются синяки. Миловидный – определенно. Да, он был лет на семь-восемь старше моего сына, когда тот умер, но я теперь словно смотрел на мальчика, каким мог бы стать Дэниэл, если б так деятельно не совал нос не в свои дела. И пока он пробирался к моему столику, я собрался с силами и втянул себя из прошлого, думать о котором у меня не было никакого желания, в настоящее.
– Мистер Свифт, – произнес он, встав передо мной и протягивая руку. – Я Тео. Тео Филд.
Я встал и неловко поздоровался с ним. На безымянном пальце правой руки он носил кольцо – тонкую серебряную полоску; ту же манеру завел себе и мой сын в последние месяцы своей жизни. Кольцо себе он купил на уличном рынке, и я, хоть и считал такое украшение нелепым на ребенке его возраста, принял это за признак грядущего развития от мальчика к подростку – и ни за что не стал бы высмеивать его первую попытку упрочить собственную индивидуальность. В итоге я гордился тем, что отец я снисходительный.
– Тео, – произнес я, стараясь собраться с мыслями. – Конечно. Приятно познакомиться с вами. И прошу вас, не стоит так формально. Зовите меня Морисом.
– Благодарю вас, – ответил он, садясь. – Очень щедро с вашей стороны выделить мне время. Я действительно это очень ценю.
Заказал он то же, что и я, – пинту лагера, и я протолкался через зал, где, ожидая, покуда нам нальют, получил возможность собраться с мыслями. Глупо же, говорил я себе, так полошиться. В конце концов, такова типовая внешность у мальчиков его возраста, а если он наводит меня на воспоминания о моем покойном сыне, так это, вероятно, поможет выстроить между нами связь. В подходящий момент я ему даже об этом и скажу, глядишь.
– Будем здоровы, – сказал я, снова садясь, и мы сдвинули стаканы.
– Подумать только – я сижу и пью пиво с Морисом Свифтом, – ответил он, качая головой и улыбаясь.
– Меня просто удивляет, что такому молодому человеку, как вы, вообще известно, кто я такой, – сказал я. – Или что вы меня узна́ете при встрече. В последние годы я держусь более-менее в тени.
– Конечно, я бы вас узнал, – ответил он. – Я же читатель. Запойный. Всегда им был.
– Таковы очень немногие.
– Очень немногих интересует искусство, – произнес он, воскрешая во мне память о полузабытом разговоре много лет назад. Что-то подобное я сказал как-то раз Эриху, нет? Или он мне это сказал? С возрастом прошлое уже начало немного путаться, и за давностью лет теперь не всегда легко отделить голоса друг от друга.
– Так и есть, – сказал ему я, отстраняясь от прожитого. – Но отсутствие аудитории никогда не должно служить помехой настоящему художнику.
– Книги были моей страстью с самого детства. Дядя моего отца сам пописывал немного, а папа всегда работал в книгоиздании. Полагаю, это, должно быть, у меня где-то в крови.
– Да, вы упоминали о нем в письме, – сказал я. – “Рэндом-Хаус”, так? Он там редактор?
– Все верно.
– Художка или нет?
– Художка.
Я улыбнулся. Идеально.
– Именно поэтому, вероятно, мне и захотелось изучать английский в университете. Ваши книги я открыл для себя, когда мне было всего лет тринадцать-четырнадцать, и они произвели на меня громадное впечатление.
– Рановато для моих книг, – сказал я.
– Ну, из детских я вырос очень быстро, – ответил он. – Диккенса читал в десять. Книги про сироток преимущественно.
– Этому была какая-то конкретная причина? – спросил я.
– Нет, у меня было очень счастливое детство. Мне просто нравились книги о тех детях, которые живут на свете сами по себе. И до сих пор нравятся.
– Ладно, – сказал я. – А ваш курс вам по душе?
– Весьма, – с энтузиазмом ответил он. – Мне нравится исследовать писательские жизни. Стараться установить связи между их произведениями и тем, что в то время происходило в мире. Иногда такого очень мало, но гораздо чаще этих связей громадное количество, намеренны они или же нет. Вот что меня всегда завораживало в ваших романах.
– Как это? – спросил я.
– Ну, в “Двух немцах” вас нет вообще, но там, конечно, довольно много чего основано на Эрихе Акерманне…
– Лишь отчасти, – сказал я; старая рана чуть приоткрылась. Я терпеть не мог, когда люди рассматривали мой дебют в таких примитивных понятиях. В конце-то концов, я написал эту книгу. Каждое слово на каждой странице было моим. – Я просто взял то, что он мне рассказывал, и…
– Нет, это мне известно, – ответил он, перебив меня. – Но требуется много мастерства на то, чтобы взять чью-нибудь историю и выстроить из нее что-то. Я имею в виду, что там нет ничего такого, что отражало бы вашу жизнь, – только его. В “Доме на дереве” есть, я думаю, а вот в “Соплеменнике” нет. Как и в двух последующих романах.
– С этим я б согласился, – произнес я, впечатленный тем, насколько он проницателен. Что ни говори, “Дом на дереве” остался единственным моим изданным романом, который был по сути своей полностью моим, поэтому естественно, что мальчик заметил в нем нечто личное.
– А потом, с “Брешью” и “Сломленными”…
– Вы пишете диплом? – спросил я, перебив его. – Обо мне? Верно?
– Таков план, – ответил он, кивнув. – Я уже давно над ним работаю. Анализирую каждый роман и стараюсь выстроить связи между ними.
– Это лестно, – сказал я. – Не думал, что окажусь в университетской программе.
– Ну так вас в ней и нет, – ответил он как-то резковато, мне показалось. – Это область моих частных исследований.
– О, – сказал я, развеселившись от собственного себялюбия. – Полагаю тогда, из моего поколения в ней никого и нет пока.
– Один-два есть, – сказал он.
Я примолк и отхлебнул пива из стакана.
– Вот как? – спросил я. – И кто же?
Он назвал несколько человек, большинство – не намного старше или младше меня. Упомянул и Дагласа Шёрмена, обошедшего меня с Премией в тот год, когда в короткий список попал “Соплеменник”, и я ощутил легкий пинок себе в солнечное сплетение.
– Эту знаю, – сказал я, когда он упомянул одну романистку, которую я особенно презирал за то, что она сделала головокружительную карьеру за последнее десятилетие или около того; писала она в самом деле интересные романы. – Ну или знал, по крайней мере.
– Правда? – переспросил он, вытаращившись на меня.
– Да, мы вместе читали много раз. На фестивалях, знаете. – Это неправда. Читали мы с нею всего лишь раз, но я отчего-то ощущал труднообъяснимое желание пустить мальчику пыль в глаза.
– И как она?
– О, она ужасна, – ответил я и не сходя с места изобрел историю про то, как она нагрубила каким-то юным помощникам на фестивале – довела юношу, едва выросшего из коротких штанишек, до слез за то, что он принес ей красного вина, а не белого.
– Вот те на, – произнес Тео. – А раньше мне ее произведения очень нравились.
– Ну, ими по-прежнему можно наслаждаться, – отметил я, толком и не понимая, чего ради во мне вспыхнула такая нужда принижать писательницу, которая никогда мне не сказала и не сделала ничего дурного. – Лишь одно то, что она не очень приятный человек, не отменяет ценности ее книг.
– Наверное, – сказал он и скривился. – Но когда я слышу такие истории, мне после них хочется только одного – никогда больше не читать этого человека. Не стоит встречаться со своими героями лицом к лицу, не так ли? Не то чтоб я с нею встречался, конечно, но вы же меня понимаете. Они вас всегда подведут.
– Надеюсь, что я – нет, – сказал я. – А студенческая жизнь вам подходит?
– Сейчас да, – ответил он, кивая и делая глоток из бокала. – Мне нравится учиться. Мне нравятся обсуждения, какие у нас возникают. И мы на курсе довольно неплохо ладим.
– И все у вас там желают стать писателями? – спросил я.
– Кое-кто – да, – сообщил он мне. – Некоторые просто заполняют несколько лет, пока не придумают, что делать в жизни дальше.
– А вы? – спросил я. – Я знаю, вы говорили, что не хотите писать романы, но я, видимо, отнесся к этому слишком скептично.
– Я правда не хочу, – сказал он. – И никогда не хотел. Я люблю художественную литературу, но у меня не так устроен мозг, чтоб создавать свою. То есть я довольно неплохо умею писать, кажется. Но только сочинения и что-то им подобное. Публицистику. Я б никогда не сумел сочинить рассказ или роман. Мне бы нипочем не удалось изобрести сюжет, понимаете? Таким даром меня просто не наделили.
– Ну, всегда же есть способы это обойти, само собой, – тихо сказал я, оглянувшись, когда девушка за стойкой бара уронила стакан и он разбился об пол, на что сидевшие поблизости откликнулись неизбежными воплями и аплодисментами.
– В смысле, было б здорово стать писателем, – продолжал он, пропустив мимо ушей мое замечание, и я удивился, что он-то к бару не обернулся. Мне всегда казалось, что это такой павловский рефлекс – оборачиваться на любой громкий шум, но нет: Тео, казалось, больше интересовала наша беседа, нежели происходившее вокруг. – Но если у вас нет воображения, нет смысла и пытаться, разве нет? А если совсем уж честно, у меня особого воображения не было никогда.