– Вообще-то, – наконец произнес я, – если вы не возражаете, я бы хотел кое в чем вам довериться.
– Правда? – спросил он, с надеждой поднимая на меня взгляд.
– Да. Рассказать вам кое-что для вашего диплома. Об этом я никогда раньше не говорил.
Он перелистнул блокнот на чистую страницу, и его ручка задрожала над бумагой. Очаровательное рвение.
– Хочу, скажем так, быть с вами честным, – продолжал я. – И я согласен, что это важно – чтобы ваша работа стала по-настоящему целостной. Особенно если ей суждено сделаться основой для полноценной биографии. Вы же по-прежнему это планируете, надеюсь?
– Ну да. Но до этого еще далеко…
– Хорошо. Хочу рассказать вам кое-что про Дэша Харди.
– Американского писателя?
– Да.
– Кажется, я где-то читал, что он был вашим наставником, это так? Когда вы только начинали, в смысле.
– Не вполне уверен, что стал бы описывать его таким понятием, – ответил я, – хотя он сам, вероятно, так бы себя назвал. Но если честно, то да, он был ко мне очень щедр. Вы читали у него что-нибудь, Тео?
– Нет, до его книг я так и не добрался, – ответил он, качая головой. – А стоит?
– Да не очень, – сказал я. – То есть одну-две – возможно. Но на свете сейчас столько книг, что я б на вашем месте не морочил себе голову. В его романах вы не найдете ничего чересчур интересного. Сегодня, по крайней мере. Они очень увязли в своей эпохе. С Дэшем я познакомился много лет назад – вскоре после того, как мы встретились с Эрихом Акерманном, так уж вышло. Наши пути пересеклись в музее Прадо в Мадриде, и он, как и Эрих, оказался мною заворожен. Они оба, конечно, были гомосексуалистами – но совершенно разных типов. Там, где Эрих довольствовался лишь тем, чтобы просто пялиться на меня за обеденными столами Европы, фантазируя об отношениях, которые никогда не принесут никаких плодов, Дэш был прямолинеен и сразу же сказал, чего ему от меня надо, в тот же день, когда мы встретились. Он не романтики ищет, сказал он, ему не нужен спутник всей его жизни или тот, с кем под руку можно красоваться на вечеринках. Ему просто хотелось меня отыметь. В самом деле, меня восхитила его прямота. И потому я ему дал. В ту же ночь, сразу после нашей встречи, но больше – никогда. После того как я расстался с Эрихом, меня как-то прибило к Дэшу – у него в Штатах было побольше известности, – но, оглядываясь теперь на прошлое, я думаю, что, вероятно, обращался с ним нелюбезно. Видите ли, когда мы познакомились, он меня просто желал, поэтому сам секс, возможно, и был не так интересен, но после он влюбился – влюбился отчаянно, и вот в тот миг, когда так сложилось, я всеми силами стал отказывать ему в желаемом. Едва позволял обнимать меня – и совершенно определенно больше не впускал его к себе в постель. Бедняга увивался вокруг меня в таком унынии, что я однажды, устав от того, что он ходит за мной бестолковым щеночком, объявил, что он мне надоел и я больше не желаю его видеть. Случилось это, кстати, сразу после того, как мы провели с ним вечер в доме у Гора Видала на побережье Амальфи. Я огласил Дэшу это дурное известие, когда мы ехали обратно с горы. Вообще-то дождался, когда мы окажемся ближе к подножию, чтоб он не согнал машину с обрыва. Должен отметить, что Гор величайшим моим поклонником не стал. У него возникло чувство, что я просто пользуюсь Дэшем, чтобы обзавестись хорошим американским издателем, а как только добьюсь, чего хочу, – тут же уйду от него.
– И он был прав?
Я пожал плечами.
– Он не был совсем уж не прав. Но то Гор. Его невозможно было выставить дураком. Лишь дурак, на самом деле, взялся бы пробовать.
– И вы все это проделали сознательно?
– Да. Что я могу сказать? Я был честолюбив. Я до сих пор таков.
Он мгновение помялся.
– Это вполне себе признание, – сказал он.
– Оно и есть, – согласился я, притворно удивившись. – О, только я не уверен, что оно действительно значит хоть что-то. Между прочим, вы в курсе, что Дэш покончил с собой?
– Нет.
– Да, совершил самоубийство. Через много лет, имейте в виду, но вскоре после того, как столкнулся со мной на фестивале в Хее. Бедняга выглядел так же уныло, как обычно, и, думаю, та новая встреча со мной после столького времени как-то разожгла вновь старое пламя, какое он так старался погасить, вот он и решил со всем этим покончить одним махом. После той нашей краткой встречи он связался со мной, видите ли, и умолял меня к нему вернуться. Говорил, что никогда не переставал меня любить и сделает что угодно, только б я вернулся. Я лишь рассмеялся в ответ, сказал ему, что меня это не интересует нисколько. В любом случае я тогда встречался с Идит – той женщиной, которая стала позднее моей женой. Ему я сказал, что едва ли могу себе представить что-то скучнее возвращения к жизни с ним в Нью-Йорке и чтоб он больше меня не тревожил. А позднее тем же вечером он повесился в той квартире, где мы с ним когда-то жили на Манхэттене. Полагаю, в каких-то смыслах его смерть – на моей совести.
– Понимаю, – произнес Тео, задумавшись над этим. Я видел, как бегают у него глаза: он размышлял, как этим лучше воспользоваться в своем дипломе. Выжидал он, прежде чем заговорить, долго, а сам я был полон решимости не нарушать молчания.
– Ну, вы не можете винить себя в том, что он выбрал совершить, – наконец сказал он с некоторым сомнением в голосе. – Я уверен, вы не сознательно сделали ему больно.
– Правда уверены? – улыбнувшись, переспросил я.
– Ну ведь так же?
Я по-прежнему улыбался. Как это порядочно с его стороны – так считать. Пора немного сдать назад. Я вовсе не стремился выставляться перед ним слишком уж чудовищем.
– Нет, конечно, – подтвердил я. – Я был молод, что уж тут. Никому из нас в таком возрасте не повредит немного поддержки, если удается ею заручиться. Но тем не менее, если бы можно было вернуться во времени, вероятно, я бы вел себя с Дэшем полюбезнее.
– Со всеми нами, – произнес Дэниэл – он вернулся теперь к столу и вновь занял место Тео. Уставился на меня, а затем попытался поглубже вдохнуть, и ему это не удалось – из его рта попер хрип забитых легких, как вопль банши.
– С вами все в порядке? – спросил Тео. Лишь мгновение моего ока понадобилось мне, чтобы вернуться к действительности.
– Все прекрасно, – сказал я, осторожно вставая и отходя от стола. – Мне просто нужно в уборную, только и всего. Сейчас приду.
Когда я вернулся, он по-прежнему корябал что-то у себя в блокноте, и я заказал нам еще выпить, поставил стаканы на стол, но разговор не возобновлял, покуда Тео не допишет.
– Вы не обязаны, если вам не хочется, – наконец произнес он, подняв голову и посмотрев на меня. – Но если хотите поговорить о своем сыне, я буду счастлив послушать. Не знаю, есть ли у вас кто-нибудь, с кем вы можете его обсуждать.
– Спасибо, – ответил я, удивившись, что его вообще может заинтересовать мертвый ребенок. Я рассчитывал на то, что ему нужно больше информации о Дэше и о том, относился ли я еще к кому-то с таким бессердечием. – И возможно, в какой-то миг я так и поступлю. Мне это, прямо скажем, выпадает так редко. Но, думаю, не сегодня. Мне нужно собраться с мыслями. Быть может, завтра? Не знаю, чем вы заняты около двух часов дня.
4. “Ягненок и флаг”, Роуз-стрит
– Знаете, здесь, бывало, выпивал Чарлз Диккенс, – сказал я на следующий день, когда мы устроились в окне паба “Ягненок и флаг” на Роуз-стрит, а снаружи очередным мокрым лондонским днем лил дождь. – А вон там, – добавил я, показывая на переулок в отдалении, – поэта-лауреата Джона Драйдена чуть не забили насмерть громилы, состоявшие на службе у графа Рочестера.
– Что же он натворил, чтобы такое заслужить? – спросил Тео, глядя из окна на улицу так, словно на брусчатке еще виднелась кровь. Пришел он в рубашке с галстуком, а не в обычной футболке и худи, и выглядел прямо-таки щеголевато; когда я спросил у него, к чему такая парадность, он рассказал мне, что утром встречался со своим научным руководителем, а когда они встречаются, ему нужно выглядеть профессиональнее, – я это счел довольно изощренной старомодной традицией. Хотя не помню, носил ли галстук когда-либо в жизни мой сын, поэтому я попросил Тео его снять, что он и сделал без единого возражения – и при этом расстегнул верхние пуговицы рубашки, от чего мне с ним стало проще. Дэниэл всегда предпочитал рубашки с открытым воротом.
– Трудно сказать, – ответил я, пожимая плечами. – Когда-то они, конечно, дружили. Драйден посвятил одну свою пьесу Рочестеру, который как-то поучаствовал в ее сочинении, и, возможно, граф ощущал, что ему перепало недостаточно славы от этой работы. “Модный брак”, если мне не изменяет память. Но вы же знаете писателей. Они могут быть безжалостны в том, как пользуются друг другом, чтобы добраться до самого верха. Меня удивляет, если честно, что больше их друг друга не поубивали.
– Вы говорите “их”, – сказал Тео с полуулыбкой. – А не “нас”?
– Ладно, нас, – согласился я, поправившись. – Удивительно, что больше нас не убивает друг друга. Для такой художественной области здесь до ужаса много народу, кому хочется уделать кого-то еще и выглядеть лучшим. Одних лишь собственных успехов тут просто недостаточно.
– Когда преуспевает друг, – произнес Тео, – во мне умирает какая-то малость. Это же Трумен Капоте сказал, нет?
– Нет, это Гор[66], – ответил я, вспомнив скорбные глаза, глядевшие на меня из-под простыней в ранний утренний час в “Ласточкином гнезде”, в “Ла Рондинайе”, когда я стоял перед ним и снимал халат, готовясь одержать свою величайшую победу. Но Гор просто покачал головой – вероятно, от сожаления, что уже не способен играть в эту игру, и перекатился на бок, засыпая снова. Это, конечно, разочаровало меня и немало унизило, но в то же время я восхитился его волей. – Вы же слышали старую поговорку про честолюбие, нет?
Он покачал головой.
– Это как ставить лесенку в небо. Бессмысленная трата энергии. Как бы то ни было, на чем мы вчера остановились? Я планировал рассказать вам что-то про Дэниэла, так?