Что-то сдвинулось в моем отношении к Тео после вчерашнего дня. Хоть я всю дорогу его использовал и был готов держаться своего плана, пока не достиг бы цели, я начал ощущать, будто мне может быть полезно по пути выгрузить ему немного своих сожалений. Возможно, это отпугнет призрак Дэниэла и он перестанет меня преследовать. Иногда я чуял в этом простодушном юнце родственную душу и ощущал, будто он и впрямь способен понять, зачем я совершал кое-какие свои поступки. И что он окажется способен меня простить. Но для этого мне следовало быть с ним честным. Очевидно, доходить можно лишь до определенной грани, чтобы не выдать себя окончательно, но мне было интересно, способен ли я выгрузить некоторые свои злодейства и по-прежнему располагать его уважением.
– Только если вам этого хочется, – произнес он, держа блокнот на столе, а ручку наготове. – Мне не хочется разнюхивать.
– Я не возражаю, – ответил я. – Мне никогда толком не выпадало возможности поговорить о нем, несмотря на то что он почти все время нейдет у меня из ума. Но, прежде чем начну, надо бы вернуться немного глубже. К моей жене.
Он пролистал свои заметки.
– Идит Кэмберли, – кивнув, произнес он. – Вообще-то я прочел ее роман несколько недель назад. “Страх”. Очень хороший был.
– Был, – согласился я.
– Она скончалась довольно молодой, так?
– Как ни печально, но да. Мы в то время жили в Норидже. Она упала с лестницы. Я собирался починить там перила с тех самых пор, как мы въехали в этот дом, но отчего-то так никогда и не собрался. Слишком занят был своим новым романом. Несколько месяцев после этого она провела в коме, и со временем было принято решение отключить системы жизнеобеспечения.
– Это решение приняли вы?
– Да, я.
– Наверняка это было очень трудно.
– Конечно, – ответил я. – Она была моей женой.
– И вы ее любили.
– Я б не женился на ней, если б не любил.
– Она была черной, правда? – спросил Тео, и я нахмурился, удивленный вопросом.
– Это отчего-то важно? – спросил я. – Для вашего диплома, я имею в виду.
– Только в том смысле, что, должно быть, тогда это было трудно. Состоять в расово-смешанных отношениях.
– Да не очень-то, нет, – сказал я, пожимая плечами. – Это ж не 1950-е, знаете, – то были 1990-е. Человеку вашего возраста это может казаться чем-то очень давним, но на самом деле – и глазом моргнуть не успели. А в тех кругах, где мы вращались, крайне маловероятно, чтобы кто-то придерживался каких-либо расистских взглядов. Да, время от времени кто-нибудь мог искоса на нас глянуть на улице, и порой какой-нибудь необразованный гаденыш отпускал грубое замечание, когда мы проходили мимо. Но это пустяки по сравнению с тем, что пережили предыдущие поколения.
– Могу ли я спросить, когда ее роман снискал такой успех, вы ощутили какую-то… Как бы это лучше назвать?..
– Зависть? – предположил я, стараясь не пускать на лицо улыбку. – Глубокую злую обиду?
– Наверное, да.
– Ни в малейшей степени, – сказал я. – Идит была блистательным писателем. Продолжай она жить – стала бы одной из величайших. Я радовался за нее.
– И все же на некоторое время она отвлекла бы на себя лучи прожекторов от вас.
– Меня это никогда особо не интересовало, – солгал я. – И, как уже сказал, я ее любил. Что б я был за человек такой, если б ревновал к ее успеху?
Он ничего не ответил, но принялся что-то подробно писать у себя в блокноте. Когда б ни отходил он к стойке бара, в уборную или на улицу покурить, блокнот он прихватывал с собой. Юный мистер Филд был в этом отношении осторожен.
– Должно быть, ваш сын по ней очень скучал, – заметил он, наконец оторвавшись от записей.
Я покачал головой.
– Идит не была Дэниэлу матерью. Я зачал его с итальянской горничной, работавшей в лондонской гостинице.
– Простите?
– Это было деловое соглашение. Не больше и не меньше. Она хотела денег, я хотел ребенка. Договор у нас был взаимовыгоден.
– Это разве?.. – Какой-то миг он помялся, затем натужно хохотнул. – Разве это законно?
– Вероятно, нет, – ответил я. – А что, вы собираетесь доложить об этом в полицию? Уверяю вас, вы могли б им рассказать и кое-что похуже.
– Нет, я просто…
– Закон в этом отношении нелеп. Чего это ради нельзя девушке продать девять месяцев своей жизни, если она этого хочет? И почему мне не позволяется их купить? Мы оба были совершенно счастливы тем выбором, который сделали, и в итоге это больше никого не касалось. Я даже не помню ее имени, если честно, – если вообще его когда-то знал. Полагаю, дальнейшая жизнь у нее сложилась счастливо и она никогда не вспоминает о своем первом ребенке.
– Наверное, вспоминает, – произнес он, и я удивился, что он вздумал мне противоречить, но, надо полагать, он не ошибался. Где б ни была та итальянка, велика вероятность, что вспоминает она о ребенке по сто раз на дню. Я-то вспоминал.
– Так или иначе, все эти годы мы провели вдвоем с Дэниэлом, – продолжал я. – Мы были парой, понимаете? Разлучались редко. У него даже своей спальни не было до трех лет, потому что он не хотел со мною расставаться. О матери ни разу не спрашивал; отсутствие женщины у него в жизни, казалось, никогда не было для него загвоздкой. Тогда мы, конечно, жили в Нью-Йорке. Дэниэл провел там всю свою жизнь. Вы в курсе про “Разсказъ”?
– Разумеется.
– Ну, я организовал этот журнал, когда мы только переехали на Манхэттен, и редактировал его потом несколько лет. Пока Дэниэл не пошел в школу, он каждый день оставался со мной в редакции и сидел там в углу за собственным рабочим столиком, раскрашивал, читал или играл в свои игрушки. Думаю, людям казалось, что это довольно мило – отец и сын так привязаны друг к другу, – но меня скорее раздражало, что они так считали. Я делал это не напоказ. Нам просто нравилось быть в обществе друг друга.
– Каким он был? – спросил Тео. – Как человек, в смысле?
– Он был спокойным, – сказал я и ощутил глубокую боль у себя под солнечным сплетением, припоминая его славные качества, коих у него было предостаточно. – Книжным, как и я. Робким. Очень любящим. Очень душевным. Хорошо стряпал – для мальчика своего возраста. Может, даже карьеру бы на этом построил, если б ему выпал шанс. Еще его интересовала фотография, и он поговаривал, не пойти ли учиться танцам, что я поощрял, поскольку считал его слишком уж замкнутым.
– А друзей у него было много?
Я покачал головой.
– Не очень. По крайней мере, я знал немного.
– А сколько ему, напомните, было, когда он умер?
– Тринадцать.
– Заводить подружку рановато, видимо.
Я с сожалением улыбнулся. Дэниэл так и не познакомил меня ни с какой девочкой, да и не упоминал ни разу о девочках, которые ему нравятся, но я знал, что ему становится интересно: сталкиваясь с одной молодой женщиной, которая стажировалась в “Разсказе”, он становился очень робок, а однажды она завела с ним беседу о фильме, который он только что посмотрел, и он ярко покраснел, аж поразительно, и мне стало за него неловко, что он совершенно не умел скрывать подобные чувства. Я подумал, что это довольно печально: мальчик умер, а невинность его наверняка осталась нетронута.
– Да, – сказал я. – Этой частью своей жизни он никогда со мною не делился. То есть ему было тринадцать, а мальчикам в таком возрасте не нравится обсуждать подобное со своими отцами, верно?
– Я точно не обсуждал. А у вас есть его портрет? Дэниэла?
– С собой нету, – ответил я.
– Значит, они с Идит не были родственниками, – тихонько произнес он, скорее самому себе, нежели мне. На миг выглянул в окно, постукал пальцем себе по подбородку, затем снова повернулся, что-то нацарапал в блокноте и перелистнул страницу. – Я еще кое-что хотел спросить у вас о вашей жене, – произнес он.
– Валяйте.
– Надеюсь, вы не истолкуете это превратно. Это может показаться довольно… дерзким с моей стороны.
– Вы меня уже заинтриговали.
Он кивнул, но заговорил не сразу. Я решил никак его не торопить. Мне довольно-таки нравилась его неловкость.
– Как я уже сказал, – наконец произнес он, – недавно я прочел “Страх”.
– И я очень рад этому. В наши дни экземпляр книги найти довольно-таки сложно. Ее уже много лет не переиздают.
– Я напал на ее след в Британской библиотеке. Было не очень трудно.
Я отхлебнул из своей пинты, чтобы не встречаться с ним взглядом.
– В романе есть несколько стилистических черт, которые меня заинтересовали.
– Вот как? – спросил я.
– Ей очень нравились опущения с многоточиями, не правда ли? Чересчур она их любила, я бы предположил. И у нее имелась привычка вводить новых персонажей описанием их глаз. Я удивился, что редактор не попросил ее это как-то прибрать. Она так поступает почти с каждым своим персонажем.
– Так и есть, – согласился я. – В такую привычку она время от времени впадала. У нас всех есть такие маленькие речевые тики, наверное.
– А к тому же – ее склонность давать героям аллитеративные имена. Чарлз Чорли, к примеру. Элси Энгелз. Это очень заметно. В какой-то момент даже начинает немного раздражать.
– Вам так показалось? – спросил я, поскольку мне всегда скорее нравилась эта причуда Идит. – Ну? Так и что с того? Диккенс делал так постоянно. Джон Джарндис в “Холодном доме”, Томми Трэддлс в “Дэвиде Копперфилде”. Николас Никлби.
Он снова пошарил в своих заметках, только на сей раз вытащил из сумки отдельную папку и пробежал пальцем по странице.
– Просто я заметил, что вы делаете то же самое в “Соплеменнике”, – сказал он. – Шесть из одиннадцати основных персонажей вводятся описаниями их глаз, а главного героя зовут…
– Уильям Уолтерз, да, я помню.
– А женщину, которую он любит…
– Сэра Солт.
Тео дернул плечом и посмотрел мне в глаза.
– Можно задать вам прямой вопрос?
– Можно.
– Идит имела какое-нибудь отношение к “Соплеменнику”? – спросил он.
Я улыбнулся ему – на меня это произвело неслабое впечатление. Возможно, мальчик не такой дурачок, как я думал раньше.