– И с чего вдруг вы спрашиваете об этом, – поинтересовался я, – а не о том, не имел ли я какое-то отношение к “Страху”? Не было бы это более очевидным заключением – с учетом моих предыдущих успехов?
– Потому что ни одна из этих черт не видна ни в “Двух немцах”, ни в “Доме на дереве”. Ни единого раза. А вот в “Соплеменнике” вы это делаете навязчиво. Роман, конечно, вышел через год после смерти вашей жены.
Я огляделся, не подслушивает ли нас кто, но ни за одним из столиков поблизости никого не было. Конечно, я мог бы все отрицать. И впрямь первым моим инстинктом было все отрицать. Но когда я бросил взгляд на Тео, сходство между моим биографом и моим сыном показалось настолько поразительным, что я допустил, будто сумею заставить его понять то, чего так и не понял Дэниэл.
– Вы очень проницательны, – сказал я. – Мы теперь говорим не под запись?
– Я не журналист.
– Да, но это – не для записи.
Он уставился на меня, потом надел на ручку колпачок и положил ее на свой закрытый блокнот.
– Продолжайте, – сказал он.
– Дело в том, – произнес я, ощущая восхитительный прилив воодушевления от того, что́ собирался произнести, – что на самом деле я не писал “Соплеменник”. Его написала Идит.
Он уставился на меня и смотрел так очень долго, а потом расхохотался.
– А вот теперь вы меня разыгрываете, – сказал он.
– Нет, я совершенно серьезен, – ответил я, пожимая плечами, и лицо у меня осталось совершенно бесстрастным. – Ой нет, она не написала все слова в этой книге, не поймите меня неверно. В романе многое – мое. Более того, мне пришлось существенно переделать некоторые главы. Те черты, какие вы уже перечислили, – лишь некоторые ее писательские недостатки, а у меня, скажем так, рука будет поопытней.
– Я не… – Он покачал головой, глядя на меня, словно я вдруг заговорил на иностранном языке. – Простите, Морис, я не вполне понимаю, что вы здесь мне рассказываете.
– Все довольно просто. Я говорю, что оригинальная рукопись романа – авторства Идит. Затем Идит упала с лестницы, и я взял то, что она написала, вполне прилежно над этим потрудился, должен признаться, и превратил в роман Мориса Свифта. Как нечто вроде… дани памяти ей.
– Но об этом вы раньше никогда не упоминали, – вымолвил он.
– Неужели?
– Нет. Я прочел все интервью, какие вы давали касательно этой книги, и ни в одном вы ни словом не обмолвились о вкладе вашей жены.
– Полагаю, тогда мне это не казалось таким уж важным. Здесь чуточку похоже на то, как оно было с Эрихом, – с какой-то стороны. Он рассказал мне историю, и я приспособил ее к собственным нуждам. У Идит был роман, она умерла, и я приспособил и его к своим собственным нуждам. Между этими двумя сценариями не так уж много разницы. Это было совершенно законное предприятие.
Пока я слушал, как произношу эти слова вслух, они не казались мне настолько уж кошмарными, как я это себе представлял. На самом деле объяснение получалось вполне разумное.
– И вы не считаете, что в этом есть что-то бесчестное? – спросил Тео.
– Ни в малейшей степени, – ответил я с напускной невинностью. – А вы что, считаете?
В уме у меня промелькнула сцена из романа. Тот миг под конец “Хауардз-Энда”, когда Долли, глупая девчонка, открывает, что в завещании Рут отписала дом Маргарет Шлегель, но Хенри выбросил оскорбительную записку в огонь. “Я не сделал ничего дурного, правда?”[67] – спрашивает он. И Маргарет, которая столько всего пережила, качает головой и произносит: “Нет, дорогой. Ничего дурного не произошло”.
Тео, однако, был отнюдь не Маргарет Шлегель.
– Если честно, то да, считаю.
– Ох, тогда я думаю, что вы чересчур чопорны. Смотрите, Идит умерла. Ну или в коме лежала, так или иначе. А рукопись существовала. Очевидно было, что книге будет сопутствовать громкий успех, если только придать ей нужную форму. Поэтому, разумеется, я и употребил то, что после Идит осталось. Я был ей этим обязан. Окажись вы на моем месте, не сделали б вы того же самого? Из любви?
– Нет! – воскликнул он, подаваясь вперед, и изумление у него на лице изрядно испугало меня. Неужели я недооценивал, насколько всерьез он это воспримет? – Мне бы такое даже в голову не пришло!
– Хм, – произнес я, раздумывая над его словами. – Тогда, возможно, воображение у меня все же водится.
– Морис. Я не знаю, как…
– Слушайте, я сделал то, что сделал, и от этого не отказываюсь, нормально? Как еще мне надлежало поступить? Издать его посмертно под ее собственным именем? Что хорошего бы это принесло? Писателя, который продвигал бы эту книгу, больше нет. Из нее никто бы не читал на фестивалях. Книга, вероятно, просто скончалась бы. Нет, гораздо больше смысла было в том, чтобы присвоить ее и принять все лавры, что ей причитались. Уж что-что, а данью памяти Идит стал тот горячий прием, какой оказали книге.
– Охренеть, – тихонько произнес Тео, качая головой и на несколько минут погружаясь в свою пинту. Время от времени он царапал что-то у себя в блокноте, но со своего места я не мог разобрать, что именно, и не спрашивал, что там такое он пишет. Я ждал, пока он не окажется готов, – сидел тихо, наслаждался выпивкой, пока Тео наконец не глянул на меня, и я ему не улыбнулся.
– Еще по одной? – спросил я.
Пока я стоял у бара, меня обуяло облегчение пополам с тревогой. Я рассказал правду – ну, или какой-то ее вариант, во всяком случае, – и подал все так, чтоб было ясно: я не считаю, будто здесь есть из-за чего полошиться. Возможно, Тео удивился тому, что я сказал, но он же не мог призвать меня за это к ответу. Первоначальная рукопись Идит давно уже отправилась в мусорную корзину, и, если бы он предпочел написать об этом у себя в дипломе, я б сумел либо отрицать это, либо не отступаться ни от единого слова и утверждать, что да, моя покойная жена разрабатывала смутный замысел или же мы писали роман вместе, но умерла она в самом начале работы. И я просто продолжил нашу книгу.
Барменша наливала нам выпить, а мне случилось бросить взгляд в другой угол паба, и мое внимание привлекло знакомое лицо – два знакомых лица, точнее. Я быстро отвернулся, надеясь, что они меня не заметят, но, вероятно, мой резкий жест притянул к себе их взгляды, и они посмотрели в мою сторону – и тут же меня узнали. Последовал миг неловкости, но затем знакомцы мои приветственно вскинули руки, и я кивнул в ответ, выдавив улыбку, а затем понес стаканы к нашему столику. Мне хотелось сесть и посмотреть, изменилось ли теперь что-то между нами с Тео, но никуда не денешься. Мне вряд ли удастся сосредоточиться, пока не подойду к своим.
– Ты не извинишь меня на минуточку, Дэниэл? – спросил я у него. – Только что заметил в углу парочку старых друзей, и надо бы, вероятно, подойти с ними поздороваться.
– Конечно, – ответил он. – Только меня зовут Тео.
– Что?
Он потряс головой и сунул руку в карман за телефоном, я перешел через весь зал, надеясь, что выгляжу в разумных пределах здоровым и не слишком уж похож на трагического старого пьянчугу, в которого превратился.
– Здрасьте, Гэрретт. Привет, Руфэс, – сказал я, пожимая им по очереди руки. Гэрретт Колби, бывший студент моей покойной жены, и Руфэс Шокросс, мой былой редактор. Человек, который отказался от меня после неудачи с “Домом на дереве” и пожалел об этом, когда я попал в короткий список Премии с “Соплеменником” несколько лет спустя.
– Привет, Морис, – произнес Руфэс, вставая и тряся мою руку, как будто мы с ним были близкими друзьями. – Сколько лет, сколько зим! Как ты нынче держишься?
– Очень хорошо, спасибо, – ответил я.
– С Гэрреттом Колби ты знаком, правда? – спросил он, поворачиваясь к своему компаньону.
– Мы дружили, еще когда я учился в УВА, – сказал Гэрретт, не вставая, но тоже протянув руку. – Здравствуйте, Морис, приятно снова видеть вас.
– Ну, мы были знакомы, – поправил его я. – “Дружили” здесь – несколько натянутое понятие. Я вас еле признал. Что стало с вашими прелестными белокурыми кудрями? Они вас как-то выделяли в толпе, нет? Все мальчики по вам с ума сходили, помнится.
– Я постарел, – ответил он, пожимая плечами. – И они выпали. А вы отращиваете бороду? Я не осознавал, что они вернулись в моду для мужчин по ту сторону полтинника.
– Нет, я просто несколько дней не брился, – сказал я.
– А мы вообще-то празднуем, – произнес Руфэс, и тут я заметил, что у них на столе действительно стоит бутылка шампанского в серебристом ведерке со льдом. Такое в “Ягненке и флаге” нечасто увидишь. – Ты же слышал чудесную новость, да?
– Нет. Мистер Трамп коньки отбросил?
– Еще лучше. Сегодня утром опубликовали короткий список Премии, и Гэрретт в нем.
– Какой Гэрретт?
– Гэрретт, – повторил Руфэс, слегка сбитый с толку моим вопросом. – Этот вот Гэрретт.
– А, ну да, – сказал я, вновь поворачиваясь к фигляру, сидевшему с ним рядом, – он ухмылялся, как кошка, которой достались сливки. Разумеется, мне было прекрасно известно, что он попал в короткий список. Когда в первой половине дня объявили эту новость, я не выдержал и завопил вслух у себя в квартире. Швырнул в стену четыре обеденные тарелки, две чашки и вазу, и все они разлетелись на осколки, которые мне придется потом выметать. – Я даже не знал, что вы по-прежнему пишете.
– Очевидно, пишу.
– Ну, я вас поздравляю.
– Спасибо, только на самом деле это не очень-то важно, – сказал он с безразличным видом человека, который вне себя от счастья, но не хочет, чтобы это чересчур бросалось в глаза, дабы не показаться невоспитанным. – Премии довольно нелепы, вы не считаете? Писатели моего поколения так из-за них суетятся. Неблаговидное зрелище. То есть спросите у кого-нибудь, как обстоят дела у его книжки, и вам ответят, рассказав, что она не вошла в тот короткий список или этот длинный, – остается только кривиться с тоски.
– Так вы не пойдете, значит, на вручение? – спросил я. – Покажете принципиальную позицию?