– Виски я тоже возьму, – сказал я бармену, принявшему у меня обычный заказ, и, когда подали, я опрокинул порцию залпом и оставил пустой стаканчик на стойке, а два пива понес к столику.
– Мы с вами поговорили о Дэше, об Идит и о “Соплеменнике”, – сказал Тео, вернувшись. – И мне кажется, про них у меня уже все есть. Поскольку это имя уже упоминалось, вероятно, нам следует наконец поговорить об Эрихе.
– Мало что принесло бы мне больше удовольствия, – сказал я, широко улыбнувшись.
– Вы мне сказали, что у вас остался скверный осадок от того, как вы отнеслись к Дэшу Харди, но он, разумеется, в вашем творчестве представлен мало. А вот Эрих Акерманн – другое дело. Он там, где для вас все и началось.
– Это правда, – сказал я. – Только все это было так давно. Вполне честно, я едва ли вообще о нем теперь думаю.
– Но хоть время от времени же должны. И он, очевидно, станет центром всего моего диплома.
– Временами, – согласился я. – Что бы вам хотелось узнать?
– Мне бы хотелось узнать, – произнес он с неожиданным нажимом на этот глагол, – каково вам оглядываться на те дни. И ощущаете ли вы, что с Эрихом вы обошлись справедливо?
– Ну, – ответил я, отхлебывая из своей пинты и раздумывая над ответом, – полагаю, что если вам нужна абсолютная правда, я готов допустить, что обошелся с ним далеко не так хорошо, как мог бы. Я признаю, что сразу же набивался к нему в друзья, но не думаю, что в этом было что-то плохое. Художники этим занимались с начала времен. И давайте будем честны, вы же добивались моей дружбы, в конце концов, разве не так? Чтобы чего-то достичь самому.
– Ну, – ответил он, чуть порозовев, и мне показалось, что он сейчас скажет что-то в свое оправдание, но не позволил ему.
– Слушайте, в тот вечер, когда мы познакомились, я видел, как его ко мне тянет. Это было настолько очевидно, что чуть ли не вызывало жалость. Эрих захлопнул ту часть своей души на много десятков лет после смерти Оскара Гётта, а я бог весть по какой причине пробудил его вновь. Мое присутствие придало ему совершенно новых сил, как будто он сумел наконец вдохнуть поглубже после того, как слишком долго просидел под водой. Потому-то он и приглашал меня кататься с ним по городам; дело было не в помощи ему, не в том, что я служил его помощником, а в том, что он в меня влюбился. Отчего ж нет? Я был пригожим мальчиком, я его оживлял. Возможно, я и воспользовался его добродушием, но почему ж нет? Я с ним флиртовал, старался оставаться все время сексуально двусмысленным. Всегда возможность, но никогда не уверенность. Я подвел его к тому рубежу, на каком его настолько одолело желание, что он бы, возможно, сделал ради меня что угодно, стоило бы мне только попросить. И потом, когда я получил от него все, что мне было нужно, я написал “Двух немцев”.
– И на этом ваша дружба закончилась?
– Тебе это может показаться черствым, Дэниэл, – сказал я, – то есть Тео. Но как только я получил от него то, что хотел, чего мне было ошиваться рядом с ним и дальше? Вот вы планируете поддерживать со мною отношения всю жизнь после того, как допишете свой диплом?
– Нет, но…
– Так или иначе, я не считал его другом, а как он воспринимал меня, определить невозможно. Он мне платил, не забывайте, а друзьям не платят за то, что они с вами путешествуют, верно? Платят помощнику. А кроме того, помимо любви к книгам, у нас было очень мало общего. Только подумайте об этом: он был стар – а я юн. Он хотел себе любовника – я нет. Его карьера почти что завершилась – моей только предстояло начаться. Можно сказать, что на самом деле я оказал ему услугу, отрезав ту пуповину, что соединяла нас, пусть даже из раны хлынуло больше крови, чем кто-либо из нас предвидел. Нет, настало время прощаться. От чего угодно другого Эрих бы только глупо выглядел. Если б сумел это понять, он бы сказал мне спасибо.
– И вы его бросили.
Я пожал плечами:
– Если хотите назвать это так – да.
– А справедливо ли будет сказать, что вы взяли его дружбу, его наставничество и всю его веру в вас и просто швырнули ему обратно в лицо?
На миг я об этом задумался.
– Попробуйте взглянуть на это с моей точки зрения, – ответил я. – Вы здесь описываете молодого человека совершенно расчетливого и нечестного в своих действиях. Но был ли со мною честен Эрих? Давайте посмотрим на это прямо: если б я весил двести фунтов и походил на что-то такое, что вынесло прибоем на берег после особенно свирепого шторма, вы считаете, он бы пригласил меня выпить в тот вечер в Западном Берлине? Я был не единственным официантом, который в тот вечер там работал, между прочим, но выбрал он именно меня. Легко рассматривать меня как злодея в этой пьесе, но вот правда – действия Эриха тоже не были совсем уж достойными.
– Полагаю, все сводится к мотивации, – произнес Тео. – Что бы ни делал Эрих, он исходил из любви. И смятения. И сожалений о растраченной впустую жизни. Вы же просто его использовали. И говоря правду, заслужил ли он это? Пожилой человек, который много десятков лет назад, еще подростком, совершил единственную ужасную ошибку – такую, с какой ему пришлось с тех пор жить. Сколько молодых людей в Германии в ту пору делало что-то такое, что отправляло людей на смерть? О, это, конечно, ничего не исправит, совсем ничего, но он не был чудовищем. Лишь смятенным мальчишкой, который действовал, не подумав. И всю свою последующую жизнь себя за это наказывал. Нужна ли ему была эта дополнительная мука в конце?
Я опустил голову, закрыл глаза и постарался держать себя в руках. Мне казалось, что это немного чересчур: я столько помогаю этому мальчишке, а ему достает наглости меня судить. Затем я, готовый именно так и сказать, снова поднял на него взгляд, но он повторил тот же свой жест – быстро постукал указательным пальцем о большой, как это некогда делал Дэниэл, – и я смягчился. Мне требовалось его прощение, а не суд.
– Я же говорю, – спокойно продолжал я, – все это случилось очень давно. И если вы не возражаете, я бы предпочел больше об Эрихе не говорить. Мне иногда кажется, что я полжизни посвятил обсуждению этого человека, и рано или поздно это должно прекратиться.
– Но…
– Нет, Дэниэл, – сказал я, выложив руку на стол. – Это должно прекратиться.
Он кивнул.
– Ладно.
Блокнот возник снова, Тео открыл чистую страницу и принялся что-то корябать на ней с любопытной улыбкой на лице. Он долго не раскрывал рта, и я поймал себя на том, что не могу оторвать взгляда от его рук.
– Помнишь, как мисс Уиллоу пыталась научить тебя писать правой рукой, а не левой? – спросил я, улыбнувшись своему воспоминанию.
– Прошу прощенья? – переспросил он, поднимая голову.
– Когда тебе было лет семь-восемь. И мисс Уиллоу сказала, что станет лучше, если ты прекратишь писать левой рукой. Она пыталась заставить тебя писать правой, и я вынужден был сходить к директору школы миссис Лейн и подать жалобу.
Он ничего не ответил, покачал головой и вновь принялся что-то яростно писать в блокноте. Я заказал нам еще выпивки и опрокинул у стойки бара один неразбавленный виски, что на меня было совсем не похоже. Распорядок пития у меня выработался строгий, и я предпочитал его не менять. Но отчего-то мне просто захотелось больше. Я желал исчезнуть.
– Давайте перейдем к чему-нибудь другому, – сказал он, когда я уселся на место. Пиво он сдвинул в сторону, едва на него взглянув, а я продолжительно хлебнул из своего стакана. – Мне хотелось бы расспросить вас о том времени, которое вы провели в Нью-Йорке. Вы написали там две книги, правильно?
– Правильно. “Брешь” и “Сломленных”. Они сыграют большую роль в вашем дипломе?
– Конечно, но меня больше интересует, как вы разрабатывали замыслы для них. Как вы работали над первыми тремя, я уже выяснил.
– Вы по-прежнему сердитесь на меня за то, что я рассказал вам о “Соплеменнике”, правда? – спросил я со вздохом. – Ну правда же, мне кажется, вы делаете из мухи слона.
– Вы в то время работали на “Разсказъ”? – спросил он, не обратив внимания на мой вопрос.
– Не работал на “Разсказъ”, нет. Я владел им. Основал журнал с нуля. Я был редактором. Все происходило под моим контролем.
– Конечно. Простите. А что вас вдохновило его учредить?
– Ну, когда я уехал из Англии, у меня была мысль, что стоит, наверное, делать что-то в помощь карьерам новых писателей. Мне нравилась мысль о литературной филантропии. Мне-то никто никогда не помогал, как ни крути, и…
– Кроме Эриха.
– Ну да.
– И Дэша.
– И Дэша, это правда.
– И Идит.
– Да, разумеется. Видите ли, мне хотелось, чтобы журнал стал тем местом, где писателям очень хочется увидеть свои произведения напечатанными, поэтому я и выпускал лишь четыре номера в год, в каждом – около дюжины рассказов. Качество от этого поддерживалось очень высокое. Напечататься в “Разсказе”, думал я, должно быть честью. Честолюбивым помыслом. Как публиковаться к “Нью-Йоркере”.
– Я прочел все старые номера.
– “Нью-Йоркера”?
– Нет, конечно, – раздраженно ответил он, поведя глазами, и я откинулся на спинку: меня изумило, до чего неуважительно он теперь держался. Вероятно, он перепил. – “Разсказа”.
– О, разумеется. Что – все?
– Да. Для моего диплома важно определить, в чем коренятся ваши вкусы.
– Вы очень прилежны. Так вы и впрямь хотите стать биографом, правда?
– Там есть довольно блистательное письмо. Вполне чудесные произведения.
– Спасибо.
– И вы открыли несколько великих талантов. Хенри Этту Джеймз, например.
– А, да, – сказал я, чуть хохотнув. – Не то чтоб она когда-либо отдавала мне должное за то, что я запустил ее карьеру. Знаете, когда выиграла Пулитцера за “Меня не удовлетворяют мой парень, мое тело и моя карьера”, я отправил ей букет цветов, а ей даже недостало учтивости сказать мне спасибо. Она заточила на меня зуб на нелепо долгое время.
– Из-за того рассказа, который вы отказались публиковать?
Я изумленно уставился на него.