— Да-да, я все понимаю. И очень вам сочувствую. Но что тут поделаешь? Прошлого не вернешь. И все равно — простите меня, если можете.
— А как он… погиб? — спросила женщина, с надеждой заглядывая в глаза Теплякова.
— Погиб? — Тепляков прерывисто вдохнул в себя воздух, не зная, с чего начать. — Ваш сын… он долго отстреливался, прикрывал всех, кто остался в живых. Мы и раненых успели вынести из-под огня. А потом. Потом его… вашего сына… снайпер. В голову… Так что он не мучился. Совсем не мучился, — повторил Тепляков, уверенный, что это и есть то главное, о чем должна знать мать Сашки Яловичева. Но она продолжала смотреть на него остановившимся взглядом. И Тепляков добавил, — Это все, что я могу вам сказать.
И опустил голову. А когда поднял, увидел, что по лицу женщины текут слезы. Он мучительно втянул в себя воздух сквозь крепко сжатые зубы, замычал, вскочил и кинулся вон, не в силах остановить рыдание. Как слепой шел мимо стульев и сидящих на них парней, не помнит, как миновал проходную, очнулся лишь на берегу реки, пустынном в эту осеннюю пору. Действительно, с нервишками у него не все ладно.
Снова пошел дождь.
Часы показывали половину второго.
Надо возвращаться в поселок. Он обещал Лильке вернуться как можно раньше: должны привезти товар, а он единственный на весь магазин грузчик. Лилька распилит его на несколько частей, если он не успеет вернуться вовремя. И будет целую неделю пилить, пока не представится какой-нибудь другой случай. А он всю неделю будет пить — и от тоски, и от безысходности.
Тепляков сунул руку в боковой карман куртки, где лежал кошелек — кошелек был на месте, но чего-то не хватало. Обшарив другие карманы, он понял, что забыл паспорт на столе матери Сашки Яловичева. Не дай бог, уйдет, потом ищи-свищи, куда его засунули.
И Тепляков кинулся назад. Но еще издали увидел, что знакомая женщина, прикрывшись зонтиком, идет ему навстречу.
— Юра! Вы забыли свой паспорт! — произнесла она, протягивая ему книжицу с двуглавым орлом.
Тепляков остановился перед нею в нерешительности: ему все еще казалось, что он не сказал этой женщине самое главное о ее сыне. Да и о себе самом. Они расстанутся, и она будет думать о нем плохо, то есть что он не только был плохим командиром взвода, но и подлым человеком, спрятавшимся за спину ее сына. Но что он мог добавить в свое оправдание? И надо ли добавлять? Тем более что и сам не знает доподлинно, все ли в те страшные мгновения делал правильно: все произошло так неожиданно, времени на раздумья не оставалось ни секунды, да и все, чему его учили в училище, а затем в горнострелковой бригаде, настолько прочно врезалось в его память, в его мышцы, что действовал он автоматически, как, впрочем, и солдаты его взвода, так что тут и думать было не о чем.
— Что же вы? Берите! — Женщина все еще держала паспорт в вытянутой руке.
Тепляков, тряхнув головой, взял документ, сунул в боковой карман куртки, поблагодарил. Можно было бы и уходить, но женщина продолжала стоять и будто чего-то ждать.
— А вы, Юра, живете в поселке Ракитное? — спросила она.
— Да, в Ракитном, — торопливо ответил он. — Я там временно… прописан… у одних знакомых.
— А ваши родители?
— Их нет. Авиакатастрофа. Я тогда в училище учился… на втором курсе, — уточнил он. — Здесь, за рекой, у нас была квартира, служебная. — И он повел рукой в сторону реки, на противоположном берегу которой когда-то располагался военный городок. — Ну, а когда это случилось, квартиру забрали, так что… вот так, — закончил он, и только сейчас со всей остротой понял свое незавидное положение.
— Я работу уже закончила на сегодня: у нас до двух. После двух — вторая смена, — заговорила женщина. — Пойдемте, Юра, ко мне: пообедаем. А потом поедете в Ракитное. Туда автобус в пять уходит. Вы, наверное, знаете.
— Да, знаю, но мне обязательно надо туда попасть раньше. К четырем.
— На чем же вы поедите?
— На попутке.
— И все-таки, Юра, пойдем ко мне, — повторила женщина, дотрагиваясь до руки Теплякова. — А потом я вам устрою транспорт. Сосед мой как раз собирался на дачу. Если не передумал, он вас отвезет. Это рядом с Ракитным. Соглашайтесь! Право, я. — женщина замялась на мгновение, а потом закончила решительно: — Вы для меня, Юра, не чужой человек. Вы до последнего были рядом с моим сыном. Уж не откажите.
Было ужасно неловко идти по улицам рядом с матерью Сашки Яловичева, будто все встречные знали, кто он такой, и при этом набрался наглости идти в дом человека, погибшего по его вине, потом сидеть за столом, есть, а две сестры Сашки будут смотреть на него как на убийцу их брата. И надо будет снова оправдываться, оправдываться, оправдываться. Но и отказать страдающим глазам матери Сашки Яловичева Тепляков не мог. И он снова вспомнил белую картонку на груди этой женщине с ее фамилией-именем-отчеством и маленькой фотографией. Как же это он, прочитав все, что там было написано, не сообразил, что перед ним не кто иной, как Сашкина мать? Ведь он же знал, что Сашка из этого города, что у него есть две сестры, и обе моложе Сашки. Можно было бы сказать, что они земляки, если бы Тепляков родился здесь, а не совсем в другом месте — в военном гарнизоне рядом с каким-то занюханным поселком на самом краю земли. Это потом отца, дослужившегося до звания подполковника, перевели в этот город на штабную работу, но именно в этом городе прошли детство и юность Юрки Теплякова, отсюда он ушел в училище, сюда и вернулся, на что-то надеясь, забыв, что здесь может встретиться с Сашкиной матерью и его сестрами.
И вот встретился. И идет к ним домой, мучительно стараясь вспомнить, как зовут эту женщину — из головы вон, хоть тресни.
Дому, к которому они подошли, было не менее полувека. Построенный из красного кирпича он выглядел бы вполне прилично, если бы не проржавевшие крохотные балконы, обветшавшие двери подъездов, обшарпанные стены лестничных маршей. Только кое-где деревянные окна заменены на безукоризненно белый пластик, да стальные двери квартир, обтянутые дерматином, смотрелись почти новыми, как заплатки на старом замызганном пальто, прикрывающем тело бомжа.
Они поднялись на четвертый этаж, подошли к двери, на которой висел почтовый ящик. Сперва женщина заглянула в ящик — он был пуст. Вздохнув, она достала из сумочки ключ, открыла дверь и, пропуская Теплякова вперед, пояснила:
— Девочек нет дома. Младшая, Маша, в школе; старшая, Даша, учится в медучилище.
Квартира, как и ожидал Тепляков, была крохотной, и поэтому все необходимые в быту предметы обстановки в ней казались больших размеров, чем были на самом деле, оставляя незанятыми лишь узкие проходы и лоскуты стен, оклеенных поблекшими обоями.
— Вот здесь мы и живем, — произнесла женщина извиняющимся голосом. Повесив на крючок куртку и зонтик, а затем, сняв — нога об ногу — туфли, она всунула ноги в домашние тапочки, продолжила: — А вот эта комната, — показала она на дверь, обитую дерматином, — была Сашиной. — И добавила как о чем-то само собой разумеющемся: — Теперь там девочки.
Тепляков столбом торчал возле двери и ждал, пока хозяйка освободит место, где можно было бы разуться: армейские ботинки, которые он по осени предпочитал всякой другой обуви, нога об ногу не снимешь, а здесь даже согнуться можно было лишь одному человеку.
Хозяйка убрала свои туфли в ящик, достала оттуда же почти новые тапочки, глянула снизу вверх на Теплякова и сообщила с виноватой улыбкой:
— Вот, от Саши остались. Вы уж извините, Юра.
— Да за что же вам извиняться-то. Татьяна Андреевна? — воскликнул Тепляков взволнованно, вдруг вспомнив, как зовут мать Сашки Яловичева. — Это не вам надо извиняться, а. — Он мотнул головой и не стал уточнять, кто должен извиняться в таких случаях.
— Да-да! Конечно! Я понимаю, Юра! Я все понимаю. — И тут же, как бы отсекая прошлое: — Вы пока тут, а я пойду на кухню, приготовлю. — И, показав на дверь: — Здесь ванна и туалет. Можете помыть руки. Синее полотенце — для рук.
Глава 3
Они сидели на кухне за небольшим столом, который качался при каждом движении, а его пластиковая поверхность была истерта во многих местах от долгого пользования, лишившись незамысловатого орнамента. Точно такой же стол, буфет, колонка, настенный шкафчик и две табуретки — чехословацкий кухонный гарнитур, купленный по талону после почти годичного ожидания своей очереди, — стояли когда-то и в квартире, которую занимала семья подполковника Теплякова. Сколько лет миновало с тех пор, воспоминания о погибших родителях давно притупились в сознании Теплякова-младшего, но вот он увидел этот стол — и в груди его что-то сжалось, остановив дыхание.
— Что с вами, Юра? — всполошилась Татьяна Андреевна. — На вас лица нет.
— Нет-нет! Ничего! Все нормально! — поспешил он успокоить хозяйку и, лишь усевшись за стол, пояснил: — Точно такой же гарнитур был и в нашей квартире.
Теплая ладонь легла на его руку.
— Хотите выпить, Юра? У меня есть водка. Я с вами тоже выпью, чтобы… по русскому обычаю. — Голос ее пресекся, губы дрогнули в виноватой улыбке.
— Да-да! — торопливо согласился Тепляков, принял из рук хозяйки початую бутылку, разлил по рюмкам, встал.
Татьяна Андреевна встала тоже.
Выпили молча и сели.
Крупные капли дождя горохом били в жестяной подоконник.
Тепляков смотрел в лицо хозяйки, испещренное ранними морщинами, и не мог найти ни единого слова, чтобы утешить ее горе, а что надо утешать, он был уверен, потому что чувствовал себя все более виноватым в гибели ее сына.
— Что вы на меня так смотрите, Юра? — спросила она, подкладывая ему из сковороды жареной картошки. — Не нравлюсь?
— Что вы? — испугался он, не поняв ее вопроса, и отложил вилку. — Совсем наоборот. Вы такая. Понимаете, вот так же, за таким же столом, когда я еще учился в школе, сидела моя мама. И все жалела, что я у них единственный сын. А они. — голос его снова пресекся, но он, сделав над собой усилие, все-таки договорил: — И они у меня были… единственными. На всем свете.