Этот рассказ меня успокоил…
…Яша! – Мож б нехорошо что я про это пишу? Зачеркнуть? – Если дурно – зачеркни сам и напиши, что дурно… Тк уж сделалось: стыжусь тебя – закрываю лицо твоими руками, боюсь тебя – ищу защиты у тебя же. В тебе все начала, все концы. Все в тебе. Боюсь я этого. Но кажется, что это так…
ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА
ЯКОВ – МАРИИ
25 сентября 1913
…Вспоминаю в последнем письме слова о христианстве. Это совершенно правильно, и кажется, уже нечто похожее писал тебе. Только внешняя сторона, очень привлекательная, нам доступна. Исходит тепло, успокоение, обещание. Оно детское в его народном употреблении: хорошо себя ведешь – похвалят, плохо – накажут.
…Евангелическое христианство ужасно догматично. Слова Христа: они говорят то-то, а я вам говорю… Догма, приказание, если вы не исполните – будете ввержены в геенну вечную. Помиловать раскаявшагося не удивительно, а помиловать жестокого разбойника! Жаль текстов не помню на память.
…Евангелие не религия, а лишь материал для создания таковой. Сколько людей – столько религий. Из той же книги можно почерпнуть много настоящей любви.
Мне не хочется говорить о таком большом деле, потому что все-таки оно для меня чужое. Религия – я совершенно прошел мимо нея. Может б., прийдется когда-нибудь вернуться.
…И есть ли у тебя деньги. Детка моя – пиши о деньгах правду.
ЧЕЛЯБИНСК – КИЕВ
ЯКОВ – РОДИТЕЛЯМ
1 октября 1913
Милый папа! Наконец я приехал в Челябинск. В открытке уже писал тебе, что доктор освободил меня от маневров, даже не осматривал. Только подошел, сейчас же сказал: “Ага, вольноопределяющийся! Освободить!” И назавтра с командой слабосильных солдат был отправлен воинским поездом сюда, на челябинские зимние квартиры. Теперь мне только дожить до приказа!
Разумеется, я очень обрадовался этому. Маневры, говорят, будут нетрудные, но все же пройти 35 верст в первый день, имея на себе больше пуда, – это тяжело.
Ночи здесь уже холодные, совсем осенние, и очень легко простудиться на ночлеге, так как ночлеги всегда в поле, в походных палатках, спят на земле, шинелью укрываются, вещевой мешок под голову.
И вдруг вместо ночлегов в поле, в походных палатках, с вещевым мешком под головой сижу я теперь в городе, в гостинице, пишу за письменным столом, пью чай из самовара (а не из грязного чайника), потолок в номере не течет, как в бараке, начальства нет никого, и я совершенно свободен до приезда войск с маневров… Это вместо грязи, гадости, лагерной работы.
…За вчерашний вечер и сегодняшний день я буквально ожил. Не говоря уже об удобствах, о мягком матрасе, электрич. лампе, чистой комнате.
…Мне просто надоело одиночество, в котором столько времени жил. Захотелось людей, книг, театра, музыки, а главное – свободной жизни, не видеть начальства, не зависеть от него.
ЧЕЛЯБИНСК – МОСКВА
ЯКОВ – МАРИИ
1 октября 1913
Доброе утро, Мария! Пишу из гостиницы! Мне ужасно нравится писать лежа. Сейчас утро. Давно уже проснулся, подумал о тебе, опять уснул (сон), потом прочел разсказ Куприна, а теперь опять к тебе. Хотя мне так хорошо – не могу удержаться от упреков. Знаешь, Маруня, а ведь я уже думал что… в последнем письме было несколько слов, что мы теряем друг друга в переписке, отдаляемся…
Милая моя жена! Как всегда в жизни, в болезни, в переживании, когда доходит до самой вершины, до апогея развития – наступает перелом. И появляются новые силы… (Однако как я смело написал Купринскую мысль.)
…Про болезнь хотел написать. Если не тяжелая болезнь (я говорю вообще), то это может быть даже некоторым удовольствием. Я охотно поболел бы некоторое время – если б ты за мной ухаживала. Но тяжело болеть, долго болеть – уже забывается вся поэтическая окраска, уже совсем нехорошо.
Когда-нибудь, когда придет болезнь, – не отойду от тебя. Только я один буду твоей сиделкой… Будем жить с тобой долго, доживем до старости, до болезней. И будем друг за другом ухаживать.
…На зиму – ужасные планы. Зарыться на дни и ночи в книги – прочтем много книг, и откроется нам светлая жизнь? Правда, Маруся? О музыке не думаю так, как об институтской науке.
Скорей, скорей лети время. Если б можно было его кнутом подгонять – все кнуты расхлестал бы.
15 октября 1913
…Что мне с тобой делать? Опять получил письмо из серии “так”, нехороших. Пишешь о жене, о любовнице – ну, скажи, пожалуйста, что я могу сказать об этом? Будешь ли моей женой или любовницей? Ей-богу, не знаю разницы. Ты будешь мой самый близкий, самый необходимый человек – вот все! Любовницей была бы, если б я уже был женат. Тогда от жены уходил бы к тебе. Но этого не могло случиться – я навсегда ушел бы.
Маруничка, детка хорошая, многого я не прошу, одного только – верь моей правдивости. Да, можешь вспомнить нехорошее – но лжи моей не знаешь! Много дурного о себе разсказывал, лишняго много – потому не умею оберегать тебя и часто тяжело – но всегда ты знала все!
Зачем же, ну скажи мне – к чему эти печали в сослагательном наклонении: “Если бы случилось бы…” И если ты веришь мне – почему не помнишь моих слов, вечного завета: нет, ни за что, никогда.
Да, ты – моя жена, моя первая женщина, моя чудесная любовница – и мне нет никакого дела до того, что будет через 20 лет. Для нашего брака нужна только уверенность на теперь.
Это мой официальный разговор с тобой. А неофициально – в частном разговоре могу тебе тихонько шепнуть: и вовсе не на сегодня только, а никогда не будет другой.
Ах, как это все кончилось бы весело, если б мы сидели рядом. Поцеловал бы тихо руки, сказал бы: все это ничего, все только кажется – и сразу от моих немудрых слов стало бы ясно и ты надолго успокоилась.
Не печалься, родненькая. Скоро! Скоро уже!
…О деньгах ты можешь не беспокоиться. Это не папины деньги. Никто о них не знает. Я даю здесь уроки. Я ужасно рад, что могу хоть чем-нибудь помочь тебе. Ты все истрать на обмундировку.
Платья заставляют много о себе думать, когда они не хороши. А хорошего мы не замечаем. (Сентенция!)
17 октября 1913
Добрый вечер, добрые сумерки вам, Марит Петровна! Хорошо вы поживаете? Очень рад, что хорошо, мне тоже чрезвычайно великолепно (в квадрате) живется. Может, вам интересно знать, в чем моя чрезвычайная великолепность? И в чем квадрат? А вот в чем: вольноопределя ющийся Осецкий за дерзкий ответ де журному офицеру засажен на 10 суток ареста, на гауптвахту, но в виду малого наказания с другой стороны прибавили еще 5 суток. Надеюсь, что наказание придется сбавить, так как у означенного вольноопределяющегося даже не остается 15 суток службы. Еще, к сожалению, в казармах нет подходящего помещения для арестованных. Конечно, многолюбивое начальство (отцы-командиры) не могло(и) надеяться, что в среде ласковых чад найде(у)тся такие непокорные экземпляры.
…В последнее время мое начальство буквально взъелось. Бешеные придирки.
…Сегодня 17-е – ну, остается 14–15 дн. 50 недель уже прожил, осталось две маленькие быстрые недели. А ты получишь письмо это – останется лишь десяток.
Весь этот год, самый тяжелый из моей всей жизни принес мне все, что я имею. Правда, хуже его не будет никогда… Если б жил этот год в Киеве, было бы иначе. Хуже и иначе. Чем же кончить? Неужели все к лучшему в этом лучшем из миров? Неужели хамство этого офицера – необходимый штрих к моему жизненному пути?
23 октября 1913
Здравствуй, моя девонька хорошая! За мной сейчас захлопнулась дверь, и я остался один со своим одиночеством и мыслями. Задача: пусть мой арест превратится в интересное времяпрепровождение. Буду писать все, все, – ведь ты его прочтешь, когда все это будет в прошлом, м.б. даже воспоминание будет окутано некоторой поэзией.
Итак. Я в тюрьме: отлично, пусть руководителем моей теперешней жизни будет Толстой. Говорю, конечно, о рассказе “Божественное и Человеческое”. Моя жизнь должна теперь превратиться в один порыв воли, в одно непреложное деятельное стремление. Не хочу с тоски бросаться из угла в угол, с тоски кусать себе руки и плакать.
Сделал на листке расписание мое. Снизу большая надпись: Укрепи меня, Владычица, Пресв. дева Мария! В еврейском строгом и нерадостном единобожии нет такого теплого уголка! Посмотрим. Теперь – устраиваться!
25 октября 1913
…Военная гауптвахта, вероятно, походит на общую тюрьму. Разница заключается, что караулят свои же солдаты. Этот часовой может по окончании караула превратиться в арестанта. Если в карауле находится своя рота – совсем хорошо. Мы здесь очень зависим от караульных начальников – унтер офицеров. Заключенные считают началом суток – 12 ч. дня, когда смена караулов.
В 6 ч. утра – “Вставать арестованным”, открывается дверь – иди умываться. Откидываешь книзу нары и идешь. Еще совсем темно. Зарешеченное маленькое окошко скупо дает утренний свет из-под самого потолка. В камере наступают светлые сумерки, когда уже можно читать, только к 8 час. Вот теперь и есть 8 час. утра.
После умывания сидишь в потемках и ждешь сторожа. Наконец слышишь “чай”. Он подходит к двери, просовывает через “глазок” двери нос чайника и наполняет подставленную чашку.
Целый день только и слышно: “Выводной! Оправиться!”. Звякает ключ, ведут.
В 5 часов темнеет – света не дают. Я в это время занимаюсь музыкой – упражняюсь в сольфеджио, вспоминаю разные пьесы, насвистываю, пою.
…Сосед справа – еврей (сидит за кражу), целый день поет еврейские песни и молитвы. Сосед слева тоже поет, военные марши, вальсы, а вчера неожиданно запел мелодию “О, мое солнце”.
Слышу в караульном помещении женский голос. Откуда, как? Оказывается, в одной камере сидит мальчик 12 лет, военно-музыкантский ученик. Отдали 7 лет “в музыку”. За обучение он обязан прослужить 5 лет. Теперь он ждет суда. Судится за шестой побег со службы. Бойкий умный мальчуган. Конечно, воспитывается первоклассный преступник. Одного солдата уволили в отпуск в Севастополь. Этот мальчик подделал его билет на двоих и поехал с ним, поступил музыкантом на военный корабль. “Всю жизнь моя мечта была – попасть туда”. Через пару месяцев навели справки и по этапу препроводили в полк. По дороге он сидел на многих гауптвахтах. Случилось быть в Воронеже, откуда он сам родом. Видел там мать. “Пришла, колбасы принесла, да начала плака